Князь Рысев 4

Глава 17

Тишина окружала нас со всех сторон.

Огонь вспыхнул не сразу, пришлось повозиться — то самое хваленое кресало, обещавшее высечь магический огонь едва ли не из пустоты, отказывалось работать. Думал, что Майя поможет, но она лишь прошла мимо — ложилась спать одной из последних. Словно показательно оттащила свой спальный мешок от Катьки поближе к Лиллит. Укуталась в стеганое, успевшее покрыться грязью одеяло.

Отвернулась. Словно в надежде больше никогда меня не видеть, закрыла глаза — я знал, что сон будет бежать от нее. Казалось, что витавшие над ней тяжелые думы можно резать ножом. Слова, сказанные ей напоследок, все не шли из головы. Я же не мог представить, что мы разделимся буквально через пару часов.

Алиска сидела рядом со мной — мрачная, как туча. Велеска не могла поверить, что я приказал ей идти вместе с остальными. Бубнила себе что-то под нос — ей словно хотелось забыться в бессвязном бормотании. Потому что через пару часов жизнь, казавшаяся такой простой, резко изменится. Казалось, мы только встретились, а вот снова расстаемся. Зачем? Почему? Спасать Кондратьича? Старик ей, конечно, был дорог, но я куда ценней. Словно маленькие девочки, они все не желали признавать, что иногда мужчина должен сделать выбор.

Порой не в их пользу.

Все, кроме Кати, — ей же, наоборот, сказанное мной нравилось. Я прозвучал тогда не как забитый, загнанный в угол мальчишка, а не терпящий возражений мужчина. Она вздрагивала в беспокойном сне, а в голову почему-то лезла всякая пошлятина.

Я качнул головой, словно желая вытрясти из нее все глупости разом. Алиска отстегнула от пояса ножны с клинком, вытащила его. Влажная, тускло блестящая тряпица коснулась лезвия. Меч выглядел так, будто им можно было разрубить само мироздание прямо по волоску.

— Держи, — холодно, будто училась этому у самой Слави, проговорила она и протянула мне ножны.

— А… ты? Как же ты?

— А я, как и другие, хочу, чтобы ты притащился из этого безумия живым. Не думаю, что голыми руками ты много навоюешь.

Она была права, и я не стал спорить, принял ее подарок как должное. Оскорблять ее еще и этим отказом мне не хотелось.

Она мягко, по-лисьи и очень тихо опустилась рядом, положила мне голову на плечо. Ее самоотверженность возбуждала и вдохновляла. Молча она смотрела, как пляшет пламя разгорающегося, но не дающего тепла костра. По какой-то старой привычке она тянула к нему руки, но ничего не чуяла.

Ей было все равно.

Я сказал, что буду сидеть дозором и следить за Кондратьичем — время поспать у меня будет здесь позже. Они же должны быть полны сил, чтобы старик имел шанс выжить.

Пара часов — много или мало? Где-то внутри себя я искал иные слова, которые скажу им всем, прежде чем они уйдут. Слова хихикали и играли в прятки.

Алиска вдруг клюнула носом, чуть не упав — я поймал ее голову ладонью едва ли не самый последний момент, не дал стукнуться о камень. Мило и совершенно по-детски она засопела.

Я почуял неладное — здравый смысл отказывался верить, что привыкшая нести вахту рыжая прохвостка может вот так запросто захрапеть прямо на карауле.

В ноздри ударил резкий, неприятный дух, со всех сторон нас окружило вязким туманом — даже мгла, царствующая здесь с основания времен, решила уступить ему свое место.

— Барин?

Мне показалось, что я ослышался, вздрогнул. Привстал, ощущая, как стонут мышцы всего тела. Получившие передышку, теперь они расслабились и не желали больше ничего делать.

— Барин… Барин? — Кондратьич тяжело дышал, словно крал у этого мира последние вздохи. Я же брал с него пример и черпал силы из собственных недр.

Старик вдруг приподнялся и захрипел. Я подхватил его на руки, мягко вернул голову на подушку. А Катька ведь говорила, что он не сможет прийти в себя. Вдруг проснувшаяся во мне радость граничила с щенячьим восторгом, затмевая собой все сомнения.

— Не хотел я помирать, последний раз тебе в глаза не посмотрев, барин… — Он протянул ко мне дрожащую руку, по-отечески погладил по щеке. — Каков ты стал. Статен, красив… силен.

— Молчи. Молчи, дурак, тебе нельзя сейчас говорить.

— Всю жизнь было нельзя говорить, барин, а сейчас все. Час настал. Чую я, что близко ко мне сегодня бледная дева. Долго я от нее бежал, по-всякому. На войне, в быту — где от взрыва, где от уфтумубиля колесного…

— Молчи, — снова велел я. — Молчи. Мы еще с тобой повоюем, слышишь? Эй, просыпайтесь!

Я бросился к Катьке, попытался растолкать Алиску. Девчонки лежали, словно убитые, ни на что не реагируя. У меня все похолодело внутри, я как будто чувствовал нереальность всего происходящего.

— Не буди их, барин. Не надо. Бесполезно это. Дал мне Бог время, вымолил — с тобой проститься, перед тобой повиниться. Душу очистить — чтоб если уж в пекло спускаться, не столь сильно меня там на углях пекли.

— Что ты такое несешь, Ибрагим? В чем тебе передо мной виниться? Что сопли утирал, когда отец где-то в разъездах был? Что спину мою прикрывал?

Я ощущал, как злость подступает к самому горлу вместе с горечью, до тошноты.

Он выдохнул. Хотел покачать головой, да не было сил, горько усмехнулся.

— Спасибо, барин. Чернь я подзаборная, а вы во мне человека видели как никто другой. Да только врал я вам все это время. Грех на мне лежит, Федор.

— Метка твоя дьявольская? — вспомнил вдруг то, о чем говорила Катя. Старик лишь прикрыл глаза в ответ.

— Знаешь уже, значит? Ну тем лучшее. Слухай, дабы воздух зря не портить — помнишь я тебе про того офицера рассказывал? Как только ты к инквизаториям шел?

Часто закивал ему в ответ, как тут не вспомнить?

— Я был тем офицером…

— Ты же говорил, что его убило.

— Солгал я тебе, барин, грех на моих сединах. Вся моя жисть, сколько ни возьми, одна лишь сплошная ложь. Втянул я тебя в эти сети: надо было мне, старому дурню, молчать, как есть молчать!

Я лишь хлопал глазами, чуть приоткрыв рот. Обернулся, словно в надежде увидеть, что кто-то из девчонок проснулся и слышит все то же самое.

Они предпочли оставить меня с этой правдой один на один.

— Другого человека я кривохвостым отдал, барин. Можно сделать подлость, барин, всяк на то горазд, да жить подлецом не так уж шибко зело. Совесть меня мучила, поедом, проклятая, ела — бежал я от всего. Был когда-то славного роду, да замарал свою честь, как только мог. Бежал трусливо, боясь, что однажды прошлое меня напрыгнет-настигнет, и вота, вишь, где оказался?

— Кондратьич, разве сейчас это важно? Зачем ты мне это рассказываешь?

— Помру я, барин. Помру как есть — не сегодня, так завтра. Уж мне господни врата виделись и адов вертеп. Там еще, когда мы с той образиной дрались, где провалилися… Ты ведь меня каким хочешь запомнить? Уж не знаю, да только не хочу еще и твою память своею ложью марать. Душа у меня на части рвется, понимаешь?

Это сон, уверенно сказал самому себе я. Умирающие на моей памяти отдавали себя на откуп предсмертным хрипам, выпученным глазам и последним вздохам. Старик пел, словно и не был отравлен вовсе. Дай ему волю — сейчас же вскочит и побежит.

— Бросьте меня, барин, старого дурака, здесь. Я как узнал, что вы сюда пойдете, не мог вас одного-то оставить, как не пойти? Думал, защитить смогу, а вона оно как вышло. Не зря говорят, что с кривохвостым свяжешься — он же тебя и под монастырь подведет, и душой полакомиться, и жисти никакой не даст. Вы мне были светом в оконце.

— Я не брошу тебя, Кондратьич, — схватил его за руку. Раньше мне казалось, что подобные сцены из фильмов — туфта и напускное, а сейчас ощутил на себе давящее чувство горя. Его нельзя бросить не просто потому, что так нельзя, а потому, что это очень больно. — Я велел девчонкам идти без меня домой, обратно. Я пойду и выполню этот чертов контракт, который взял у Сатаны, а ты будешь жив. Держись, слышишь? Нельзя умирать!

Звучало жалко как никогда. Будто смерти в самом деле требовалось разрешение, чтобы отобрать у меня старика навсегда. Кондратьич мне улыбнулся, отрицательно покачал головой. Мягко опустил голову назад на подушки, уставившись во мглу.

— Нет, барин, нельзя. Уходите сами. Я здесь умереть должон — грех на мне черным пятном лежит. В преисподнюю так в преисподнюю: гореть мне целу вечность за то, что натворил. Чуешь? Это место зовет меня к себе…

Он поднял слабую руку, указал вокруг себя — словно мы были со всех сторон окруженными оголодавшими до старческих душ демонами.

Я смотрел на него, не веря в то, что вижу перед собой. Мгла на миг решила уступить место дьявольскому огню. Не дающий света, не греющий, но беспощадно жалящий, он отрывал один кусок земли за другим. Я вскочил, сделал несколько шагов назад, но остановился, оцепенел, не в силах двинуться. Чуть приоткрыв рот, глядел на то, как один за другим, не стесняясь, разрывая землю когтистыми лапами, словно кроты, наружу пробиваются демоны. Тощие, вытянутые, пузатые, со свиными рылами, мохнатыми копытами. Сестры Биски, одна краше другой, звали старика в свои объятия. Обнаженные груди горели, обдавая даже стоящего поодаль меня жаром. Промежность, словно зев вулкана, обещала «незабываемые очучения»…

Кондратьич отринул смертную слабость, словно одеяло в жаркую летнюю ночь, медленно, кряхтя и покрякивая, поднялся.

— Кондратьич, стой! — Мне хотелось схватить его за руку, но тело было неподвластно.

— Зовут они меня, барин. Каждое мгновение, каждую секунду — голосом. Его голосом. Того, кого я заместо себя им в это пекло отдал, понимаешь? Рядом они, да долог путь…

Я отчаянно, собрав все силы, жаждал рвануть, встать перед ним стеной, широко раскинув руки. Вцепиться в рукава одежки, рвать на себя до зубовного скрежета, не давая сделать ему и шага.

Но я стоял.

Красные, будто лично Орлов сюда явился, цепи опутывали меня с ног до головы. Я чувствовал себя брешущим на цепи псом, на которого просто никто не обращает внимания. У Кондратьича опасливо горели глаза — завороженно, поддавшись чарам дьяволиц, забывшись в счастливой улыбке, он делал к ним очередной шаг, мечтая ухнуть в их объятия.

Меня толкнули в плечо — сначала слабо, а затем настойчиво. Мир, несуразный и злой, вдруг схлопнулся, словно все было на телевизионном экране. Огонь, только что обещавший заполнить собой все Туннели-Под-Мостом, вмиг потух, обдав на прощанье едким, вонючим серным дымом. Дьяволицы, оседлав чертей, спешили, будто в обратной перемотке, запрыгнуть опять в преисподнюю. Кондратьич жутко вздрогнул, развернувшись и метнувшись стрелой к тому месту, где лежал.

На третьем толчке я пришел в себя, окончательно вырвавшись из плена охватившего морока. В голове все гудело, я не слышал чужих слов. Перед глазами мелькали их встревоженные лица — Майка быстро забыла про собственную обиду, едва почуяла, что мне грозит опасность. Она, Алиска, склонившаяся надо мной Менделеева, закрывавшая своей грудью от меня потолок. Из-за плеч остальных любопытным хомячком выглядывала Лиллит — облизывая губы, она казалась здесь лишним звеном.

— У него жар? — Тармаева спрашивала так, будто на это надеялась. Она смотрела на сидевшую надо мной алхимичку с ненавистью: считала, что это ее ладонь сейчас должна касаться моего лба. Мне уже следовало бы привыкнуть к тому, что она милая, теснительная девочка лишь снаружи, а внутри прячется своя демоница: жуткая собственница и ревнивица…

— Мне просто приснилось… Кондратьич? Он жив?

Я вскочил, едва ли не растолкав их в сторону. Боялся, что сейчас они отрицательно покачают головой и….

И все разом потеряет смысл.

К счастью, старик дышал. Цепляясь за жизнь, будучи воином, он не желал сдаваться без боя. Я облегченно выдохнул, стараясь прогнать остатки кошмара, посмотрел на девчонок.

— Время?

Вопрос не требовал ответа. Они были похожи на обреченных, приговоренных к виселице каторжников. Майя проверяла собственные силы, пытаясь вызвать огонь. Мыслей читать мне было не дано, но я почти нутром чуял, что где-то внутри она лелеет надежду сказать, что у нее не хватит могущества проложить путь наверх. Не хватит внутреннего огня, и тогда они все обречены здесь остаться вместе со мной. Стыд красил ее щеки румянцем — едва она только натыкалась на камень мысли о том, чтобы оставить Кондратьича умирать, как понимала всю ошибочность своих суждений.

Между нами всеми лежала просто целая прорва невысказанных слов. Девчонки томились — и ожиданием, и скорой дорогой, и будущим расставанием.

В голове никак не хотело укладываться, никак не шли прочь сказанные друг дружке сгоряча слова. Извинения где-то затерялись в пути, заставляя нас расставаться на не самой веселой ноте.

Я поискал сумку — ту самую, которую сумел выкупить у гмура-торговца за винтовку и несколько родных ему монет. То, что пришло мне в голову, казалось до бесконечного безумным, а потому могло сработать.

— Майя, у меня будет к тебе одна просьба.

Она ответила лишь недоуменным молчанием. Уставилась на меня в упор. Я почесал подбородок — за последнее время я сказал слишком много глупостей. И таких. И не очень — от еще одной хуже точно не станет.

— Помнишь, как мне удалось спросить вас о том, все ли с вами хорошо?

Она как будто не помнила, но кивнула в ответ. Молчала, будто боялась, что любое вырвавшееся из нее слово обожжет меня, словно огнем. Я же пустился в разъяснения. Алиска смотрела на меня с неким любопытством. Менделеева — с одобрением.

— Проверяйте, пожалуйста, свои сумки. Если вы увидите там это… — Я разжал ладонь, явив кусочек того самого резного обломка, что показала мне Катя. Все уставились на него, будто видели впервые — мне не понравилось, как загорелись глаза у Лиллит. Эта «спасенная» девчонка по-прежнему оставалась для меня темной лошадкой. Ох, чуяло же мое сердце, что она притащит за собой, как сорока, целый ворох проблем…

Я наставительно поднял указательный палец.

— Если увидите эту штуку на дне своих сумок, то… Майя, метни в него струю огня.

— Что? — Она, часто и ничего не понимая, заморгала глазами.

— Эта сумка связывает наши воедино. Позволяя им выступать… чем-то вроде единого хранилища. Если она может перетащить из одного места исписанный клочок бумаги, что ей мешает сделать то же самое с твоими заклинаниями. Логично же звучит?

Они смотрели на меня все, как на последнего сумасшедшего. Алхимичка, кажется, успела изменить свое мнение обо мне и сейчас качала головой.

По их лицам я так и читал, что они считают это глупостью. Но сделают — разве так сложно метнуть огненный шар в раззявленное нутро походной сумки?

Майя вспыхнула огнем, зашлась пламенем — струя жидкого жара ударила в стену перед ней. В воздухе тут же завоняло плавленым камнем.

Расставались молча, не желая портить прощание тяжестью мыслей.

Алиска вместе с Менделеевой, разом подняв старика на носилках, нырнули в получившийся проход. Майка на миг замялась, уставилась на меня.

— Федя. Прошу тебя, что бы ни случилось — вернись отсюда живым. Неважно, что мы наговорили друг дружке, просто вернись живым ради меня, хорошо?

Я кивнул — как будто у меня оставался другой выбор. Она выдохнула, собираясь с мыслями.

— Я буду ждать тебя наверху. Побитого, проигравшегося, изувеченного, больного — любого…

Она спешила перечислить все страхи, что так ласково касались ее души и бередили сны кошмарами.

— Майя, иди. Я вернусь быстро — пойду по вашему же пути. — Я вдруг улыбнулся ей. Хотелось нарисовать, словно маленькой девочке, красивую картинку, в которую она обязательно поверит. — Может быть, станется так, что вы только уйдете, а через несколько часов вас нагоню. Поднимемся, выберемся отсюда, искупаемся, хочешь? А потом мы все вместе — ты, я, девчонки — закатим такую пирушку, чтобы у всех алкашей в округе от зависти глаза полопались. Сходим в кино…

Злой сарказм предложил мне для полного комплекта пообещать ей еще и рожок мороженого — ну чего уж там?

Я хотел подойти к ней и заключить в объятия, как раньше, но она попятилась, покачала головой, будто говоря — не подходи, обожжешься. Я как будто и забыл, что она вошла в свой пламенный режим. Сарказм же играл на скрипке иронии, качая головой — нет, парень, ты не забыл.

Просто девочка быстро и слишком внезапно для тебя повзрослела…