Князь Алтайский

Глава 2

1

'Английская мышь выходит из норки и неторопливо подходит к мышеловке. А там нет сыра.

Мышь: Пи?

Дворецкий, стоящий рядом с мышеловкой: К сожалению, сегодня молочник задержался, сыр будет чуть позже.

Мышь: Пи.

Дворецкий: Да, это недопустимо, сэр.

Мышь: Пи!

Дворецкий: О, простите, леди'.

Я открыл глаза, как бывает, когда внезапно просыпаешься и чувствуешь, что сон куда-то исчез. Вот только анекдоты про чопорных английских мышей и дворецких (тоже английских и тоже чопорных) мне еще не снились! Как вообще может присниться — АНЕКДОТ⁈

Чем интересны вот такие внезапные пробуждения — ты открыл глаза, ты чувствуешь, что совершенно не хочешь спать, ты твердо уверен, что выспался… А потом моргаешь и не вымаргиваешь.

2

— Викешенька…

Боярыня Марфа горячо обнимает меня своими длинными ногами и притягивает ближе к себе.

А я не сопротивляюсь.

Мне хорошо.

— Викешенька… Викешенька… Вике…шенька!!!

Да что ж ты будешь делать!!!

Я сел на мерно покачивающейся подо мной лавке. Почему мне снится вот такая чертовщина⁈ Прости, Господи, что упомянул тварей из-за грани, да воскреснет Бог и да расточаться враги его…

Нет, в принципе понятно, почему мне снятся ТАКИЕ сны — Аглашки рядом со мной как не было, так и нет. Но почему вместо нее ко мне в ТАКИЕ сны приходят покойная Марфа и вполне живая Дита? Да, Дита там тоже каким-то образом участвовала, но каким — уже не помню, да и логику сна после пробуждения не всегда удается понять. Но… Блин!!!

Как так-то, а⁈

Тут ветер ударил с особенной силой, и мой возок заскрипел и чуть было не упал на бок.

Всем хороша моя повозка: по уровню комфорта она напоминает купе спального вагона, есть кровать, стол, кресла, окно, печка, стоит повозка на санных полозьях, отчего во время езды скользит по снегу плавно, как будто летишь, только без этих дурацких воздушных ям. Нет, если ехать не по дороге, то вполне себе возможно влететь в яму, причем не воздушную, а самую настоящую. Но мастеров-дорожников с Земляными Словами много и дороги сейчас на Руси строят такие, что хваленые немецкие автобаны нервно курят, вернее, будут курить через триста лет. Впрочем, такие замечательные дороги только там, где они строятся по велению царя-государя, а в других местах, возможно, они вполне соответствуют званию одной из двух российских бед.

Так вот — всем хороша моя повозка, вот только, в отличие от поезда, ночью она не ездит. Привычки расчищать дороги от снега на Руси не завели — и, как подсказывает мой опыт, и в двадцать первом веке не заведут — поэтому в темноте отличить дорогу от степи можно только по звуку. Такому характерному: «Эхма!!! Опять с дороги сошли!!!». Есть, конечно, люди с Кошачьим или еще каким Ночным Словом, вот только долго такое Слово не действует, да и нет у меня, в моем санном караване, такого количества людей с нужным Словом. Потому что мой караван, хотя и называется «санный ПОЕЗД», вот только в отличие от настоящего поезда одним машинистом не обходится. Поэтому и приходится ночами останавливаться на обочине, разбивать шатры — тем, кому с повозками не повезло — выставлять часовых, и ждать рассвета.

Я зевнул, понял, что снова заснуть не удастся, зажег Огненным Словом свечу и посмотрел на циферблат своих тиктакалок от знаменитых тувалкаинских мастеров. Мои первые часы-артефакт пропали после похищения Морозовыми, так что мой артефакторщик сделал мне новые перед отъездом. Хм… Если верить часам — а они у меня никогда не врут, скорее солнце забудет выйти на небо, чем ошибутся часы от Тувалкаина — уже должен наступить рассвет.

Я отодвинул занавеску на окошке, и в решетчатое стекло тут же с воем ударила снежная россыпь. Блин. Надеюсь, этот буран ненадолго? У нас, конечно, есть припасы, от голода и холода мы не околеем, но как бы нас не занесло снегом по самую крышу.

3

Непогода бушевала недолго. Уже буквально через час ветер стих, и я вышел из повозки, щурясь на ослепительно-голубое небо вверху и ослепительно-белый снег до самого горизонта — внизу. Обвел взглядом наш кочевой городок.

Только мои люди во время остановки разбивают несколько десятков шатров, не считая остановившихся повозок. А ведь сейчас мы странствуем по башкирской степи вместе с царской экспедицией на Иртяш-гору, в поисках золота. В смысле — экспедиция будет искать золото, а не мы. Вернее, мы тоже будем искать золото, но потом… В общем, вы поняли. Наверное.

Так вот: в этой самой экспедиции тысяча человек с мелочью, так что, когда мы все дружно останавливаемся на ночлег — в степи вырастает практически самый настоящий город. С шатрами в роли домов, с улицами, переулочками, и даже с церквями. Да, самыми настоящими, пусть и поставленными на сани. Что ж это за русский человек — и без церкви?

Мимо меня в ту самую церковь прошло живое подтверждение, что татарин или там башкир — тоже без церкви никуда.

Так, а где мой шатер?

До сего дня мы с руководителем экспедиции, думным дьяком Яковом Тимофеевичем, общались как вожаки двух стай волков: осторожно ходили вокруг друг друга, принюхивались (фигурально выражаясь, конечно), обращались исключительно формально — «боярин Викентий Георгиевич», «думный дьяк Яков Тимофеевич». Все дело в том, что на Руси, как я уже, кажется, упоминал, довольно жесткий речевой этикет, и всегда нужно четко определить, кто для тебя «Яшка», а для кого ты — «Викешка». Мы же с дьяком, вроде как, на одном уровне, но с другой стороны — это не точно. В общем, мы аккуратно пришли к решению, что вместе нам ехать еще долго, так что хватит гадать, кто тут самый шерстяной волчара и у кого лапищи мощнее, и нужно переходить на стадию равноправного товарищества. Для чего и запланировали утреннее чаепитие. В шатре, который стоит ровно посередине между нашими возками. Не шучу — вчера веревками вымеряли. Потому что равноправие — после чаепития. А до него попытка его пригласить ко мне или поставить шатер ближе к нему будет считаться как попытка прогнуть. Блин, и это в здешней Руси не страдают такой заразой, как местничество. Нам на уроке истории рассказывали, как представлю, что в таких условиях жить бы пришлось — завыл бы как тот самый волчара и сбежал куда-нибудь подальше, хоть на Алтай… А, ну да.

Ага. Вот и думный дьяк появился. Пора выдвигаться. Нужно подойти в шатру одновременно, иначе кому-то придется ждать второго и тогда тот, кто заставил ждать, получается, кинул понт. А для боярина понты — это всё.

Я поправил свою горлатную шапку с поблескивающим на солнце знаком рода Осетровских — мне, понятно, не видно, но я-то знаю, что он начищен до блеска — и, ступая по снегу сапогами на волчьем меху — овчина, может, и теплее была бы, но понты, понты… — зашагал вперед, опираясь на посох. Тот самый, из сисеевского терема, честно одолженный. Наверное, надо будет как-нибудь развернуть Голос в полноценную форму… Нет, я, конечно, знаю, что в свернутой форме, в виде маленькой статуэтки, она как бы спит и ей не скучно, но все равно…

Блин, что за мысли в голову лезут?

Снег поскрипывал, я шагал, вокруг меня кипела жизнь стихийно-походного городка: суетился народ, пахло свежей выпечкой и жареным мясом, у небольшой пушки скучал часовой, опираясь на бердыш и крайне напоминая королевского охранника из старого мультфильма про Бременских музыкантов.

Думный дьяк тоже двигался спокойно, не пытаясь сбавить шаг и тем самым заставить меня прийти к шатру первым и ждать его. Это хорошо, значит, на обострение он идти не собирается. Похоже, подружимся…

— Будь здоров, думный дьяк Яков Тимофеевич.

Тут уж понты-не понты, а первым здоровается младший.

— Будь здоров, боярин Викентий Георгиевич.

4

Думный дьяк Яков оказался вполне себе вменяемым мужиком. Вернее, мужем: слово «мужик» здесь еще не стало синонимом слова «крестьянин», невместного для такого высокого чина, да и ауешные приколы сюда не завезли, но все равно это слово имеет уменьшительное значение, в серьезном общении неприемлемое.

В его осторожности в общении со мной оказался виноват… внезапно, я сам.

Москва в 17 веке, по сути — большая деревня (да и в 21-ом, надо сказать, тоже), и всякие интересные события непременно обсуждаются всеми, кого они касаются и теми, кого не касаются — тоже. А уж мои похождения явно были бы на первых полосах здешних таблоидов, будь они здесь и проживи их издатели после выпуска первой же скандальной хроники. Мое внезапное появление ниоткуда, мой званый пир, с жареными слонами и самоварами, мое освобождение из подвалов Приказа тайных дел, моя короткая войнушка с Морозовыми — все это создало мне репутацию типа странного, мстительного и непредсказуемого, мол, пес его знает, на что он обидится и как отреагирует. А также репутацию мне знатно подмочили сплетники, каждый из которых добавлял что-то от себя в меру собственного понимания ситуации, как в том анекдоте про Гоголя на столбе. В итоге история с моим пленом у Морозовых и последующим освобождением превратилась в нападение меня — видимо, в одно лицо, с саблей наголо и верхом на горячем коне — на морозовский терем, в ходе которого я всё сжег, а что не сжег — то порубил на куски, всех мужчин поубивал, а всех женщин изнасиловал. Особенно гнусно я надругался над боярыней Марфой — да блин! — причем подробностей никто не знал, но все сходились на том, что после этого она даже на казнь шла с облегчением. Причем то, что после всего этого выдуманного безобразия — особенно меня поразила картина меня, со злобным хохотом рубящего обгоревшие остатки — царь-государь наказал не меня, а самих Морозовых, никого особенно не смутило.

Я заверил думного дьяка, что все это — неправда, а что правда — то было не там, не так и не с теми, после чего мы продолжили наш неторопливый разговор под чай из самовара, перемежаемый стоялым медом.

— Никого с Горячим Словом нет? — кивнул на самовар дьяк. То есть — думный дьяк. Сокращать не стоит, разница между думным дьяком и обычным — как между лейтенантом и генерал-лейтенантом. Но мысленно я все время сбивался на привычного «дьяка».

— На живом огне чай вкуснее, — машинально ответил я, даже не успев сообразить, что он спрашивает, зато отчетливо уловив попытку, скорее всего, невольную, чуточку меня принизить, намекнув, что у меня среди слуг нет нужного специалиста, который будет подогревать мне чай. Надо же, все больше и больше боярином становишься, "князь Алтайский', уже на автомате такие попытки отбиваешь.

Кстати, я вспомнил, что такое Горячее Слово. Специальное Слово, чтобы еду подогревать, типа микроволновки. И такой слуга у меня в поезде действительно есть. И да — разогретая Словом еда и впрямь не такая вкусная.

В общем — душевно посидели. От разговора о цели своей экспедиции думный изящно увиливал, мол, царь-государь послал, а зачем да почему — это его, царское, дело. Может, он хочет новый острог основать, а может — свиноферму открыть, чтоб колбасу на продажу крутить. Он царь, ему виднее. Я, в свою очередь, не стал даже намекать, что цель их секретной экспедиции мне прекрасно известна, а о своем походе ничего скрывать не стал. Как есть, так и сказал, мол, отправил меня царь-батюшка на Алтай, потому как нет там, на Алтае ни одного боярина. А тут под рукой — я, такой весь незанятый. Вот меня и отправили.

Не знаю, поверил Яков или нет, но, по-моему, у него осталось впечатление, что меня, после всех моих выкрутасов, отправили в ссылку. Оно и правильно, пусть так и думает. У него свои секреты — у меня свои.

После этого чаепития, закончившегося ближе к обеду — а куда торопиться, полдня нам роли не сыграют — мне захотелось пройтись. Погода хорошая, солнышко светит, морозец чувствуется, но не такой, чтоб прям птицы на лету замерзали — хорошо! День чудесный, как скажет лет через двести поэт. Если родится здесь такой, и если он будет любить зиму, конечно.

Конечно, боярину своими ногами ходит как бы и не по чину, но будем считать, что мы в походе, когда всякие условности можно чуть подвинуть. Тем более, что мы и впрямь в походе.

Гуляю я, значит, по городку, между шатрами и повозками, вокруг кипит жизнь, там мои стрельцы тренируются, здесь — мясо на костре жарят, тут — в свайки играют, дальше — кого-то кнутом бьют…

На «бьют кнутом» я и остановился.

Не то, чтобы меня это как-то трогало, меня и самого кнутом били и мне в Приказе приходилось, да и видно же, что мужик лупцует не с остервенением, а так, для порядка. Я просто не понял, кого это он там охаживает.

А когда понял — удивился.

Мужик, судя по одежде, кто-то из обозников экспедиции на Иртяш-гору, лупил кнутом икону.