Готика Белого Отребья

* * *

Это была одна из тех ночей, когда чувствуешь себя совершенно одиноким. Это чувство успокоило Писателя. Обратный путь пролегал мимо темных, приземистых домов с маленькими окнами, похожими на вытаращенные глаза, белые от отражения лунного света. Заметил ли он две тёмные фигуры, стоявшие на том месте, откуда он уехал на “Эль Камино”, простоявшем там двенадцать лет? Возможно, это были Дикки Кодилл и Тритт “Боллз” Коннер.

Oн слишком устал, чтобы беспокоиться об этом.

Автомастерская ДеХенцеля стояла тёмной и была закрыта в это время. Из её окна виднелся “Эль Камино” с поднятым капотом, уже почерневшим от новой краски и лака.

Теперь это моя детка, — подумал он. — Как раз то, что мне нужно: реднековский ”xот-род”[89]…

Неужели уже так поздно? Массажный салон Джун был закрыт, как и стрип-клуб и “Перекрёсток”. Очевидно, время летит чертовски быстро, когда смотришь соревнование “по пинанию пизды”…

Тишину и покой города можно было бы назвать гробовой. Наконец, добравшись до гостиницы "Расинка", Писатель постоял немного на старомодном крыльце и вгляделся в бархатную ночь, с её светлячками и хором сверчков с цикадами. Эта спокойная, естественная красота заставила его задержаться на некоторое время, чтобы насладиться ею, как, несомненно, сделал бы Торо, Ченнинг и Олкотт. Затем, пусть и на мгновение, из его головы исчезли ужасные образы, такие как "Мертвый Дикинс", "Длинношея", "Пиздо-Ударная Борьба", а также лесной монстр в морге, психопатические мафиози, колдуны и некрофилия ради подпольной порнографии. Ароматный ветерок дул с противоположной стороны леса, заставляя Писателя глубоко дышать, улыбаясь в чудесную ночь и вспоминать, каким прекрасным может быть мир.

Затем… он вздрогнул.

Далёкий звук разрушил всю роскошь этого наслаждения, и Писателя передёрнуло. Это был пронзительный человеческий крик, доносящийся со стороны Бэктауна, а может быть, и ещё дальше, звук настолько резкий, настолько пропитанный ужасом, что он мог подумать, что нечто отвратительное проникло в горло человека и вырвало не только его сердце, но и душу.

Писатель снова вздрогнул в наступившей тишине и поспешил внутрь.

Фойе, атриум и библиотека, хоть и были ярко освещены, при этом были пусты и пугающе тихи. Никаких признаков миссис Говард за стойкой регистрации, и Портафоя не было. Хорошо… Он уже достаточно наговорился за сегодня и не нуждался больше в общении. Однако, несмотря на усталость, он знал, что не сможет заснуть, не прочитав сначала несколько страниц книги, и ни одна из немногих, которых он взял с собой, не справится с этой задачей. Естественно, он побрёл в библиотеку.

Он сразу же удобно устроился среди полок, изучая их содержимое. Хорошая книга Кафки или Шекспира вполне подошла бы, но нет, большую часть библиотеки составляли романы в мягких обложках, вестерны, кулинарные книги, всё то же, что он уже видел в первое посещение этой библиотеки. А вот и роман, — увидел он. “Дом Дика”, осуждённого “Уотергейтского грабителя” Э. Говарда Ханта[90]. А вот ”Побережье Варваров” Нормана Мейлера[91], возможно, самая скучная книга из когда-либо написаных. Но…

Что это?

На одной из полок на дюйм был выдвинут корешок книги. Ещё одна милая записка от моего двойника? Он почти был уверен в этом. Но, эта книга в твёрдом переплете точно была не пустой, на её корешке читалось: “Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь”

О, Лавкрафт! — подумал Писатель. — Вот это сюрприз! Хотя Лавкрафт был академическим писателем ужасов c Род-Айленда в 20-х и 30-х годах, и при жизни не издавший ни одной своей книги, после его смерти в 1937 году, его стали называть величайшим в мире мастером фантастических рассказов. Его наиболее известные работы послужили предзнаменованием будущего, аллегориями важных вопросов, такими как научные исследования, тоталитаризм, экзистенциальная философия и социальная динамика. Он писал о не просто домах с привидениями или о ночных ужасах, а о вымысле, побуждающем к интеллектуальным постулатам. Писателю нравились многие произведения Лавкрафта, такие, например, как «Данвичиский Ужас» или «Тень над Иннсмутом», и он сразу же признал их уникальность по отношению к стандартной эскапистской литературе. На самом деле, эта книга идеально подошла бы для его комнаты сегодня вечером.

Но потом он вытащил томик и посмотрел на обложку…

Чтобы описать воздействие того, что он увидел, можно привести пример, что по ощущениям ему было похоже на то, как будто ему на голову упал потолок, и это сравнение было совершенно не преувеличено. Он пошатнулся, чуть не упал и прижал руку к сердцу.

Почему?

Потому что, на обложке книги была черно-белая фотография Г.Ф. Лавкрафта, и его лицо было идентично лицам на всех картинах в отеле, и лицу на фотографии, которую ему показал Септимус Говард, и оно обладало теми же отчетливыми чертами (длинное узкое лицо и выступающая челюсть), что и у всех членов клана Говардов.

Святые угодники, — пришло осознание. — Лавкрафта же звали ГОВАРД! Сомнений быть не могло! Первым предком мужского пола из местного клана Говардов — был сам Говард Филлипс Лавкрафт!

Писатель поднялся в свою комнату, воодушевлённый этим открытием. По пути он рассматривал картины «Лавкрафта» в рамках и сравнивал их с фотографией на книге; в коридоре наверху тоже. Это был бесспорно, совершенно бесспорно, Г.Ф. Лавкрафт.

Улыбнувшись, он посмотрел на портрет Говарда над комодом.

— Мистер Лавкрафт, полагаю. Для меня большая честь познакомиться с вашим сыном и вашими потомками.

(Вряд ли стоит упоминать, что теперь Писатель вознамерился прочитать всё, что написал Лавкрафт, изучить каждую биографическую книгу этого человека, чтобы понять, есть ли какие-либо ссылки или предположения на пребывание ГФЛ в Люнтвилле в конце 20-х годов.) Его осенило волнующее предположение: А что, если нет никаких ссылок? Что, если Лавкрафт никогда не упоминал о своём визите? Значит, я единственный человек, кто теперь это знает!

Конечно, Писатель в своём, пропитанном пивом, разуме перегибал палку. Не то чтобы Лев Толстой или Герман Мелвилл приехали в город, но всё же…

Это было круто…

Он начал мыслить абсурдными связями. Сколько раз его собственные шаги пересекались с шагами Лавкрафта? Если он вышел на улицу и прислонился к дереву, мог ли Лавкрафт сам прислониться к нему? И…

Его брови взлетели вверх, и он даже почувствовал волну в чреслах…

Если я трахну Сноуи и она забеременеет, то мой ребёнок будет иметь часть моей крови, смешанной с кровью Лавкрафта!

Эти размышления, какими бы глупыми они ни были, вызвали у Писателя улыбку. Он открыл окно, предвкушая свежий ночной воздух, но тут же вспомнил, что это окно выходит на городскую свалку. В лицо ему ударил порыв зловония, он хотел было закрыть окно, но…

Он приложил ладонь к уху и прислушался.

Вдалеке он услышал вой сирен — не греческих мифических существ, а сирен полицейских машин или машин скорой помощи. Казалось, они доносились из леса со стороны Бэктаунa, с той же стороны, откуда он слышал ужасный крик, когда входил в отель…

Может быть, сирены и крик связаны между собой?

О, но почему он задумался об этом (и почему я обременяю читателя такими отрывочными наблюдениями?)

Он закрыл окно, задыхаясь от смрада. Запах помойки заполнил комнату, поэтому он, спотыкаясь, доковылял к двери, открыл её и начал махать ею, чтобы разрядить воздух. Свет в коридоре казался тусклее, чем обычно, и как раз в этот момент громадные часы, стоящие возле лестницы, пробили три. Чёрт побери. Я надеюсь, что Сноуи и Дон уже закончили свою грандиозную “Пиздо-Ударную Борьбу”. Утром они будут смешно ходить! Но тут на лестнице появился человек со странной походкой. Это был мужчина с длинными, зачёсанными назад волосами, в отглаженных джинсах поверх ковбойских сапог и клетчатой спортивной куртке. По-видимому, он и сам выпил несколько лишних рюмок, потому что чуть не споткнулся, не говоря уже о затруднённой походке: не столько хромота, а сколько напряжение, как будто ему было неудобно сзади. Это напомнило Писателю о чём-то, но он не помнил, о чём…

Конечно, это был нe кто иной, как пастор Томми Игнатиус, и когда этот просветленный сановник веры заметил Писателя у двери, он сделал явное усилие над собой, чтобы поправить свою несчастную походку.

— Благословенной ночи тебе, брат! — поздоровался пастор. — И да воссияет свет твой пред другими и да прославит Отца Небесного!

— Xвала Господу, — ответил Писатель, который надеялся, что милосердный Cоздатель простит ему такие прегрешения, как вожделение к груди Сноуи и Дон, отказ от трезвости по ночам и участие в клипе с трупом.

— Да пребудет с тобой Бог, брат!

— И с вами тоже, — ответил Писатель.

И тогда пастор Томми улыбнулся, кивнул и пошёл к себе в комнату, почти сразу же возобновив свой мучительный шаг. Вот тогда-то Писатель и вспомнил: теперь я знаю, что мне напоминает его походка! В прошлом году, сразу после колоноскопии[92] я шёл точно так же!

Оказалось, что добрый пастор получил сегодня вечером в массажном салоне Джун не только «Кукурузный Палец» — возможно, что-то более продвинутое, вроде «Кукурузного КУЛАКА». Кроме того, его озарило запоздалое наблюдение: когда пастор Томми проходил мимо, спереди на его джинсах торчала эрекция, которую легко можно назвать внушительной.

По крайней мере, Писатель был так благодарен судьбе, что теперь его жизнь не была ни скучной, ни заурядной, и с этой мыслью он счастливо лёг спать.