29

Мэджи сидела в палатке, накинув на себя мохнатое пальто и подобрав ноги под одеяло: сырой, неприятный ветер не утихал, он все так же настойчиво и упрямо дул с запада, со стороны неумолчно шумевшего леса и далеких, скрывшихся за тучами гор. Ей было холодно. Ветер проникал в щели между полотнищами палатки, он ледяными пальцами прикасался к лицу и телу девушки; как она ни закрывалась от него, он находил где-то проход, снова и снова поднимался вверх, заставляя плотнее натягивать пальто и ежиться. Клайд сказал, что, наверно, этот ветер принесет с гор дожди, и потому так похолодало и нет солнца. В закрывшемся облаками небе ни один его луч не может пробиться в хмуром покрове, надвинувшемся на их лагерь. Но Мэджи понимала, что ее знобит не столько от холодного ветра, сколько от того, что она страшно устала за эти два дня и ей хочется поскорее уехать отсюда, как только приедет шофер автофургона. Бог мой, что произошло за эти два-три дня!

Уход Фреда, да, именно уход: ей казалось, что это самое ужасное. А потом выяснилось, что поступок Фреда Стапльтона, хоть она и страдала и плакала из-за него, значит для нее совсем не так много, как смерть Джеймса, который вдруг оказался изумительно ласковым и внимательным и, наверно, оттого близким и по-настоящему нужным. Впрочем, «вдруг»-это только так говорится, а на самом деле, разве подходит сюда слово «вдруг»? Теперь девушка знала, что было вовсе не так.

Мэджи снова открыла тетрадь Джеймса на той странице, где начиналось его первое письмо к ней. Да, это было именно письмо, как и все другие, и именно к ней, хоть она даже не могла думать и подозревать, что Джеймс писал ей. Когда он в тот памятный вечер впервые случайно обмолвился о каких-то своих записях в дневнике, она решила, что это будут случайные строки о ней, как и об иных девушках: мало ли что приходит в голову человеку, если он пишет дневник? А оказалось, что это письма. И разница между ними и обычными письмами была лишь в том, что письма Джеймса никуда не посылались, и она, вероятно, никогда бы о них ничего не узнала, если бы не…

А сейчас она вновь читала строки этого письма:

«Милая, далекая Мэджи, о которой я могу только думать, только мечтать, и ничего больше! В моей комнате тишина, и со мной только моя трубка да эта тетрадь. То, что пишется в тетради, никто не узнает, потому что это лишь для меня. Как серый дымок от моей трубки, который возникает в воздухе всего на минутку, чтобы затем исчезнуть и рассеяться. Но я вижу Вас, Мэджи, в моей тетради, я вижу Вас в легкой дымке, поднимающейся из моей трубки. Я вижу Вас так, как увидел в первый раз, и это было, вероятно, на всю жизнь! Никогда я не мог бы сказать этого Вам вслух, я не умею говорить о себе и о том, что чувствую. А писать могу — обо всем, и даже о Вас!.. Тихо и размеренно тикают мои часы, каждая секунда падает в вечность, одна за другой, одна за другой. С ними уходит и вся жизнь, моя глупая и неуклюжая жизнь. Мне не было никогда жаль ее, разве только я сожалею, что не узнаю еще много интересного. Но я всегда утешал себя тем, что это все равно неизбежно, потому что жизнь всегда слишком коротка для того, чтобы узнать если не все, то хотя бы значительную часть этого „всего“. Так было до тех пор, пока я не увидел Вас, Мэджи. Ту, пушистый излом бровей которой над синими, вспыхивающими лукавством глазами напоминает излучину реки с блестками солнечных лучей на воде. Ту, которая вдруг может сразу становиться грустно-задумчивой, и тогда не нужно никаких слов, потому что хочется только видеть Ваши печальные глаза и погружаться в их прозрачную глубину. Вас, стройную и светлую, словно возникшую из яркого солнечного луча в сиянии каштановых вьющихся волос, — да, Вас, Мэджи! О, я знаю, что Вы никогда не сможете заметить несуразного, нелепого и смешного Джеймса-Коротышку, как говорят Фред и Клайд. Ведь он даже не умеет танцевать! Но разве это может помешать мне молча, тихо мечтать о девушке, которая, не зная этого, вошла в мою жизнь и останется в ней навсегда?..»

Это было первое письмо Джеймса Марчи к Мэджи. Клайд сказал, отдавая ей тетрадь с письмами:

— Здесь, как я вижу, нет ничего относительно метеорита и космической плесени. Это частные записи Джеймса, еще до того, как он нашел черный камень. Но они, видимо, относятся к вам, Мэджи, судя по обращениям. Может быть, я и не должен был отдавать эти записи вам, но кому же я передам их? Почитайте, Мэджи. Все равно Джеймса уже нет… А я возьмусь за ту тетрадь, которая меня интересует.

Да, Джеймса уже нет. А его письма к ней есть. Как это удивительно и грустно: читать письма к тебе от того, который навсегда ушел. Читать письма Джеймса — ведь ни я, ни кто-нибудь другой не смог бы о них ничего узнать, если бы… Читать, волнуясь и думая: он писал это тогда, когда я почти не замечала его; и как печально понимать, что и в то время он был таким же хорошим и ласковым, а не только теперь, в лагере. А она…

Мэджи вздохнула. Второе письмо Джеймса, за которое она взялась вслед за тем, было очень необычным и заставило ее удивленно раскрыть глаза.

«На Вашей шапочке и завитках волос, Мэджи, я увидел снежинки. Они медленно опускались вниз, словно порхали. Они, как крохотные живые существа, выбирали себе место на прядях волос, на бровях, на длинных изогнутых ресницах и рассаживались там, свесив маленькие ножки. Правда, ведь это очень смешно, даже не всякий сказочник придумает такое: снежинки уселись на Ваших ресницах. А мне казалось, что это совсем не придумано, и так оно и есть на самом деле, потому что Вы пришли из ласковой сказки, и вокруг Вас все такое же сказочное. Вы рассмеялись, Мэджи, может быть, Вас рассмешила какая-то острота Фреда, и снежинки уже не смогли удержаться на смеющихся ресницах, они падали вниз одна за другой. И мне стало жаль их: глупые, они не понимали, что, упав, превратятся в малюсенькие капельки воды… Я думал об этом, и, наверно, поэтому Фред насмешливо сказал: ну чего ты, Джеймс, уставился на Мэджи с таким глупым видом? Девушки, знаешь, не любят, когда на них бестолково глазеют, надо хотя бы говорить при этом приятные вещи… Вы тогда улыбнулись, Мэджи. Фред всегда умел сказать что-то веселое. А я подумал: никогда я не смогу говорить так, как он, я просто не умею поддерживать шутливый разговор с девушками. И поэтому, решил я, не скажу Вам ничего ни о снежинках, ни о моих глупых мыслях — ведь все это очень серьезно и Вам не нужно этого, правда, когда Вы слушаете Фреда?.. Но как я ему завидовал, милая и смеющаяся Мэджи, потому что он всегда умеет быть интересным и веселым, не так, как я, неуклюжий Коротышка, который и слова-то не может сказать толком…»

«Джеймс, но ведь это неправда, — почти беззвучно прошептала Мэджи. — Мне совсем не нужно было слушать Фреда, если бы Джеймс не молчал, а говорил то, что написал потом!» И тут же ее что-то больно кольнуло: «Нет, Джеймс был прав, потому что тогда я любила Фреда… или думала, что люблю, и, наверно, в то время не прислушивалась бы к словам Джеймса: ведь тогда и в самом деле он казался смешным, застенчиво-робким и неуклюжим…»

Холодный ветер снова заставил ее поежиться и она безуспешно попыталась плотнее укрыться одеялом…

И разве кто-нибудь мог даже подумать, что Джеймс Марчи, маленький, вечно смущающийся Коротышка, может так красиво и страшно серьезно писать письма девушке, которую он почему-то полюбил? «А ведь он и вправду полюбил меня, — подумала еще Мэджи, и от этого у нее сильнее забилось сердце. — Нет, нет, даже если это и было так, то тогда казалось совершенно невероятным», — снова вздохнула она, склоняясь над третьим, и последним письмом Джеймса.

«Я знал, знал, что это будет так! Он и раньше был такой же легкомысленный. Но я не верил, знал, но не верил. А может быть, тайком и верил: ведь если он уйдет, думал я, то Мэджи будет уже не с ним. А с кем же тогда? Разве она, размышлял я, когда-нибудь сможет обратить внимание на такого, как я?.. И вдруг она сама сказала мне то заветное, о чем я не смел даже мечтать! Мэджи, дорогая, любимая! Я стал сейчас очень сильный, такой сильный, что мне даже самому страшно. Я могу теперь перевернуть весь мир! Мне хочется сделать что-то небывалое, и я сделаю это для того, чтобы быть достойным любви моей мечты, моей Мэджи!.. Уже темно и ночь, я пишу эти строки при свете карманного фонарика, чтобы не потревожить Клайда. Он спокойно спит, а я не могу!.. Сегодня вечером я решился сделать это. Я убежден, что фиолетовая плесень приобретает свой одуряющий запах и убивает живые существа под влиянием мутации. А причиной мутации служит табачный пепел, как это ни странно, но совершенно очевидно. И я сегодня вечером украдкой насыпал пепел из трубки на излом метеорита, на плесень, которая густо образовалась на нем. Что выйдет из этого, я еще не знаю. Должно быть, результат будет очень сильный, так как в изломе много плесени, не так, как на моих блюдечках, куда я раньше случайно насыпал пепел. Завтра утром я проверю. Если будет так, как я думаю, то этот эксперимент я посвящу Мэджи. Ведь тогда я сделаю изумительное открытие! Изумительное, хотя и очень опасное. С ним придется быть исключительно осторожным, так как плесень, вероятно, будет оказывать губительное действие не только на насекомых и маленьких зверьков, вроде погибшей мыши, но и на других, крупных животных, думаю, что и на человека. Тогда я запечатаю образцы фиолетовой плесени и передам их для исследования специалистам. Только кому? Нужно сделать так, чтобы это не повредило людям, чтобы сильное действие плесени послужило им на пользу. Как знать: теперь многие болезни лечат, например, ядом — и пчелиным и змеиным. Может быть, найдется такое же применение и фиолетовой плесени… Ну, это пока еще только мои предположения, хотя я и убежден в их правильности. А главное — Мэджи! Если мой эксперимент удастся, то она увидит, что я не только смешной чудак, но у меня есть и настоящие идеи. И тогда… Ах, как мне хочется, чтобы мой опыт оказался удачным! Завтра утром все решится. Завтра утром…»

Мэджи дважды перечитала эти лихорадочные строки, все больше волнуясь. Клайд был прав в своих предположениях: Джеймс поступил именно так, как она думала. Он пошел на огромный риск — и пошел ради нее. Его опыт удался, но какою ценой!

Она многого не понимала из того, что написал Джеймс. Мутация, например, и почему безобидный пепел из трубки мог вызывать страшные свойства плесени? Клайд и Джеймс — особенно Джеймс во время их вечерней прогулки — рассказывали ей обо всем этом, но их объяснения были для девушки слишком запутанными и сложными. Она тогда делала вид, что понимала. Но слишком уж много она думала в эти минуты совсем о другом — о Фреде Стапльтоне и его загадочном, как ей казалось тогда, поведении. А загадочного-то ничего и не было: просто она надоела Фреду… Снова боль царапнула ее сердце. И тут же она вспомнила о том, что ей говорил Клайд, отдавая письма Джеймса: «Это его частные записи, в них нет ничего о метеорите и космической плесени». Как же нет? Должно быть, Клайд не прочитал последнего письма Джеймса. А ведь в нем…

Мэджи решительно отбросила одеяло, закутывавшее ее ноги. Нужно немедленно рассказать Клайду об этом письме, где Джеймс говорил о своих планах и намерениях. Это именно то, что интересует Клайда. Он говорил, что Фред что-то задумал, а что? Это было ей неизвестно; впрочем, сам Клайд как будто тоже не знал. Но Мэджи почему-то теперь верила больше Клайду с его немногословными пояснениями, чем красноречивому Фреду.

Она откинула полог палатки. Ветер с новой силой ударил ей в лицо. Казалось, он только и ждал подходящей минуты, чтобы ворваться в палатку, холодом и сыростью охватить ее и без того озябшее тело. Но Мэджи даже не задумалась об этом, сейчас ей были безразличны и холод, и резкие порывы сорвавшегося с цепи ветра. Она твердо знала, что должна была сделать.

Выбежав из палатки и с трудом удерживая одной рукой срывавшееся под ударами ветра пальто, она крепко держала другой тетрадь с записями Джеймса, с его последним письмом.

Девушка крикнула:

— Алло, Клайд! Где вы?

Из соседней палатки донеслось приглушенное:

— Я здесь. Что случилось, Мэджи?

— Ой, мне нужно вам что-то рассказать! Это очень важно. Можно, я сейчас зайду к вам?

И, не ожидая ответа, она вбежала в палатку Клайда, изумленно смотревшего на нее.

Но он был в палатке не один. Вместе с ним сидел и Фред Стапльтон, и они, очевидно, о чем-то оживленно разговаривали.

Загрузка...