Фиолетовая гибель

19

Джеймс Марчи был так увлечен разговором с Мэджи Бейкер, что вначале просто ничего не мог сообразить: все, как ему казалось, шло замечательно. Мэджи так внимательно слушала его, время от времени переспрашивая о том, что ей было почему-либо непонятно, и при этом вскидывала на него доверчивый и ласковый взгляд своих лучистых синих глаз. От этого Джеймсу было немного страшно и очень приятно, хотя он и понимал, что девушка смотрит на него, как на занимательную книгу, в которой есть еще много забавных, непрочитанных ею страниц. «Ну и что же, — думал Джеймс, — разве не замечательно, что Мэджи может с таким интересом слушать о заведомо далеких и чуждых для нее вещах, как метеориты и его космическая плесень? Мэджи, милая; как невыразимо приятно чувствовать участливое внимание к тому, что переполняет мои мысли, пусть неуклюжие, пусть даже несуразные, но ведь они оставались все время безответными! И Клайд тоже хоть и слушал меня, но у него какое-то заведомое предубеждение, не говоря уже о Фреде, совсем равнодушном и безразличном. Даже сейчас, когда они идут втроем по склону над рекой и так интересно рассказывать Мэджи о своих предположениях, еще раз внутренне проверяя их, находя новые догадки, — даже сейчас Фред ведет себя так, будто все это его совершенно не касается и попросту бесконечно скучно».

Наверно, ему и в самом деле скучно; но разве можно было так грубо — нет, не по отношению к Джеймсу, он давно привык к таким выходкам Фреда, но по отношению к Мэджи, приехавшей к нему, — грубо и резко бросить «продолжайте всю эту чепуху без меня, мне надоело!», повернуться и уйти, как он сделал это?..

Мэджи растерянно и даже боязливо посмотрела ему вслед, потом она перевела взгляд на Джеймса, и казалось, что она готова заплакать от огорчения. Глаза у нее наполнились слезами: или это только показалось Джеймсу?

Она тихо спросила:

— Он обиделся? За что?

Джеймс Марчи развел руками, выражая полное недоумение. Должно быть, это оказалось неловким жестом, вероятно, ему надо было что-то сказать, как-то утешить девушку. Но Джеймс догадался об этом только мгновение спустя, когда Мэджи беспомощно уткнулась головой в шероховатый ствол дерева и беззвучно заплакала. Ее нервы не выдержали напряжения, в котором она находилась с момента приезда. Она героически сдерживала себя все время; она старалась искать оправдания тому, что делал Фред, и нежеланию остаться с нею, и неожиданной сонливости его после охоты, и безучастию, с которым он оставил ее на попечение друзей. Грубый уход Фреда с прогулки, о которой она его безмолвно умоляла, переполнил чашу. Все, все уже ни к чему! Теперь ясно, теперь так понятно, что ничего уже не сделаешь, — он ушел, совсем ушел, чтобы не быть с ней, потому что она ему надоела, и он ее не любит, и ничего теперь не сделаешь, все пропало… Она захлебывалась слезами, охватив вдруг ослабевшими руками ствол дерева.

— Мэджи, пожалуйста, не надо… Мэджи, я очень прошу вас, успокойтесь… право, не надо плакать!

Джеймс бессвязно повторял слова утешения, не думая о смысле. Он переступал с ноги на ногу, словно неуклюже пританцовывая около девушки; его руки пытались ласково прикоснуться к ее голове, но тотчас же отдергивались, будто он боялся обжечься. «О Мэджи, почему я такой неловкий, почему я не умею даже утешать толком! Мэджи, ну право же, не нужно так горько плакать, пожалуйста, не нужно, ведь так я и сам могу разреветься, и тогда будет совсем чепуха», — с отчаянием не то думал, не то говорил вслух Джеймс, он и сам не мог бы разобраться в этом.

Наконец его рука все же дотронулась до головы девушки, ощутила под пальцами пушистые пряди ее волос, Джеймс в испуге закрыл глаза: неужели он и вправду прикоснулся к Мэджи, гладит ее волосы?.. Нет, это невозможно!

Но Мэджи будто только и ждала этого ласкового прикосновения. Она стремительно повернулась, руки ее судорожно обхватили плечи пораженного Джеймса, голова зарылась в его груди, словно в поисках надежной защиты. И она все еще плакала, мешая слезы с вырывавшимися у нее несвязными словами, в которых было отчаяние, горечь и жалоба.

— О, я так… так старалась, чтобы он был со мной… — взахлеб лепетала она словно провинившийся ребенок, смачивая рубашку Джеймса горячими, обжигавшими его грудь слезами. — Я хотела… я ехала сюда… потому что думала, что он… Джеймс, зачем он так?.. Разве я сделала что-нибудь плохое? Разве я не люблю его?.. Ой, Фред!.. Он говорил, что я синеглазая бэби-долл… Зачем он говорил это? Зачем?.. А я верила, что все будет хорошо… все время верила… а он…

«„Верила, верила“! — горько подумал Джеймс Марчи. — Да кому же вы верили, милая Мэджи? Фреду Стапльтону, очаровательному ловкачу, который всегда выйдет сухим из воды и с обаятельной непринужденностью забудет о ненужной ему любви, потому что она ему теперь уже ни к чему? Глупенькая Мэджи, и в этом есть своя дьявольская логика, — зло и жестоко рассуждал Джеймс. — Потому что безжалостный характер Фреда прямо идет от такой же безжалостной логики той жизни, где каждый кует свое мелкое счастье в одиночку. И плевать ему на всех остальных, на горести и слезы, будь то огорчения и страдания какой-то девушки или тех, кто стал на его деловой дороге, все равно… Но не могу же я сказать об этом ей, плачущей Мэджи, не могу, если бы и хотел!..»

Джеймс гладил ее голову, ласково перебирал пальцами мягкие волосы и поражался своей смелости: он прикасается к Мэджи, к ее душистым бронзовым волосам! Вот он, кажется, мог бы даже прижаться губами к ним — и ничего! «Нет, нет, это немыслимо!» — вдруг сообразил он. Девушка плачет, у нее большое горе, она только потому и прижалась к нему так доверчиво, что ей сейчас все равно, кому пожаловаться, у кого найти защиту. А он… он позволяет, чтобы ему в голову приходили такие шальные мысли, от которых отчаянно бьется сердце и стучит в висках, потому что в этих мыслях и чувствах, переполняющих его, содержится та святая святых всего моего существа, та неосуществимая дерзкая мечта, о какой можно думать только наедине, лихорадочно убеждал он себя, о чем можно написать в потаенном дневнике, наглухо запирая его после этого в ящике стола, и нельзя, нельзя говорить вслух…

«Конечно, об этом говорить нельзя, — пришел Джеймс к непреложному выводу. — Ни в каком случае», — повторил он как клятву.

И тут же, ужасаясь своим словам, он неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону:

— А я, Мэджи, писал вам. Много-много писал. Нет, нет, вы не думайте, не для вас, а для себя…

Может быть, она не услышала. «Он, хоть бы не услышала», — мысленно взмолился Джеймс, чувствуя, как от охватившего его вдруг волнения покрываются испариной его ладони и даже пальцы, все еще прикасавшиеся к ее волосам. Но Мэджи услышала. Она приподняла голову, спрятанную до сих пор у него на груди, и недоумевающе спросила:

— Как это «мне» и не для меня, а для вас?

В ее заплаканных синих глазах светилось удивление. Большие ресницы были еще мокрыми от слез, мокрыми были и щеки, и круглый, по-детски вздернутый подбородок. Но пушистые изломанные брови изумленно поднялись, и свежий, точно умытый росой, рот с остатками помады тоже с любопытством приоткрылся. «Совсем как дольки апельсина-королька, — подумал Джеймс. — У них под кожицей как раз такие красные брызги…»

Слова Джеймса, очевидно, поразили Мэджи своей неожиданностью, так как она переспросила:

— Мне, не для меня, а для вас?.. Это непонятно, Джеймс!

«Вот так всегда бывает, — с отчаянием подумал Джеймс. — Сболтнешь случайно — и как это только у меня вырвалось! — а потом неизвестно, что делать».

Он торопливо заговорил, как бы стремясь под этой торопливостью скрыть свою растерянность:

— Я хотел с-сказать, что иногда… иногда я п-пишу дневник… и там кое-ч-что касалось вас, Мэджи…

«А, черт… Почему „кое-что“, когда почти все, и она обязательно поймет!» — ужаснулся Джеймс.

И хотя он только подумал это, Мэджи уже сказала:

— Тоже не выходит, Джеймс. Вы только что сказали, что писали мне «много-много». А теперь оказывается, всего «кое-что». Лучше расскажите по правде. Это и в самом деле дневник?

Руки Мэджи уже не обнимали шею Джеймса, и он тоже давно перестал ласково гладить ее волосы, опустил ладони вниз, и в них почему-то все еще оставалось тонкое, как паутинка, ощущение мягкой нежности ее волос.

Мэджи отошла от Джеймса на шаг, прислонилась к дереву, подле которого она безудержно расплакалась. Теперь она с деловитым видом вынула из маленькой сумочки носовой платок и пудреницу.

— Наверно, я стала такая безобразная, зареванная, — сказала она, вытирая лицо платком и сдувая пудру с пуховки. — Ужасно глупо все это вышло… Так как же, Джеймс? «Кое-что» или «много-много»?

«Прямо удивительно, как быстро девушки могут менять свое настроение, — подумал Джеймс. — Ведь только что Мэджи горько плакала и сбивчиво рассказывала ему о себе и о Фреде, уткнувшись головою в его грудь, а он утешал ее, хоть это и не давало никаких результатов. А теперь она вдруг стала совершенно иной, пудрится и кокетливо разговаривает, поглядывая на него еще непросохшими глазами. Странные существа девушки…»

— Вероятно, правильно будет наполовину, — сказал он с опаской. — Вообще «кое-что», но для меня и это много. Знаете, я не умею писать. Я не писатель и пе журналист. Вот у меня был один знакомый, так он писал о чем угодно и очень здорово. Однажды он дал мне прочитать свой рассказ, и, честное слово, я прямо поразился: он действительно как писатель…

— Погодите, Джеймс, — перебила его Мэджи, спрятав пудреницу. — Мне не нужны рассказы о вашем знакомом. Что вы писали обо мне? Наверно, плохо, да? Вы дадите мне прочитать? Я страшно люблю читать дневники!

«Час от часу не легче, — решил Джеймс, ожесточенно теребя бородку. — Ну ладно, была не была! Надо кончать щекотливую тему. А там еще поглядим, как получится».

— Хорошо, Мэджи, — сказал он, — я дам вам посмотреть то, что писал о вас. Только ведь все это дома…

— Не тут? — разочарованно спросила Мэджи.

— Нет, что вы! Здесь и времени-то нет, и, кроме того, мы все были очень заняты историей с метеоритом, а потом — космическая плесень, — вдохновенно сочинял Джеймс. — Зато как возвратимся, обязательно дам прочитать написанное.

— Обещаете? — недоверчиво прищурилась она.

— Обещаю!

— По-честному, все-все? Это так интересно — читать о себе! — совсем оживилась Мэджи. — Знаете, когда читаешь роман, то всегда примериваешь героиню к самой себе. Ну, часто из этого ничего не выходит. Героини-то ведь бывают разные и поступают каждая по-своему… Одна все терпит и только страдает, а другая, наоборот, заставляет других терпеть и сама посмеивается.

— А вы, Мэджи? — неожиданно спросил Джеймс.

— Что «я»?

— Ну как вы поступаете в своей жизни? Терпите или… — Он не закончил фразы, но ему казалось, что от ответа Мэджи зависит очень-очень многое.

Девушка на минутку задумалась, а потом медленно сказала, словно припоминая:

— Не знаю… Раньше я, правда, всегда посмеивалась, когда другим приходилось терпеть мои выходки. А теперь… теперь получилось иначе…

Ее слова прозвучали грустно и искренне, и она так доверчиво посмотрела в глаза Джеймса Марчи, что он сразу отвел свой настойчивый взгляд. «И чего я лезу к ней в душу со своими дурацкими вопросами, — подумал он, внутренне сердясь на самого себя, — допытываясь как инквизитор, хоть и не имею на это никакого права! Обязательно я должен сказать что-нибудь невпопад, неизвестно зачем, а потом приходится выкручиваться. Так уж у меня по-глупому устроены мозги», — продолжал он донимать себя запоздалыми обвинениями. И чтобы прервать затянувшуюся паузу, Джеймс с деланным оживлением быстро сказал:

— Знаете, недавно я прочитал у одного поэта, какого-то восточного, что ли, такие слова: «Я поняла: терпенье — мой удел. Но что поделать? Жду нетерпеливо!» Правда, здорово? Понимаете, она вынуждена терпеть, но ждет нетерпеливо! А? Мне очень понравилось…

Он с беспокойством заметил, как у Мэджи по мере его слов лицо принимало какое-то другое, скорбное выражение; уголки губ опустились вниз, брови огорченно приподнялись, она мяла в руках свой носовой платок, и в синих глазах, которые стали вдруг печальными, появились влажные блестки. «Боже мой, кажется, она снова может заплакать, — ужаснулся Джеймс. — Но почему, разве я сказал что-то не так?..»

— Мэджи! О Мэджи, пожалуйста, не надо! — горячо воскликнул он, чувствуя с отвращением, как у него покрылись испариной нос и щеки и как от этого запотевают очки, сквозь которые он теперь видел лицо девушки уже неясным и нечетким, словно через пелену. Он сорвал с носа очки и, размахивая ими, продолжал: — Очень, очень прошу вас, не нужно! Лучше ударьте меня, если я… если вам показалось… но не надо!

Но Мэджи не собиралась плакать. Она посмотрела вверх, туда, где на фоне вечереющего темно-синего неба вырисовывались мощные ветви кедров с их буйной зеленью, и задумчиво сказала:

— Ждет нетерпеливо… потому что ее удел — терпение… Тут и примеривать не надо к себе. Все понятно и правильно…

«Да будь же я проклят! — с ожесточением мысленно выругался Джеймс, бешено крутя в пальцах очки. — Ведь это я, как нарочно, сказал о ней и о чертовом Фреде! Ну да, она тоже ждет нетерпеливо, верно, потому, должно быть, эта фраза и пришла в голову. Только у других работают сдерживающие центры, а у меня ничего похожего! Взял и сболтнул неизвестно зачем. А почему? Да потому, что дьявольски трудно душевно разговаривать с девушками без привычки. Ну, не умею, и все тут!..»

— Мэджи… — умоляюще проговорил он.

Она посмотрела на него отсутствующим взглядом. И вдруг сказала:

— Какой вы смешной, Джеймс, когда без очков! Глаза такие голубые-голубые, прямо светятся и смотрят ну совсем по-детски. Даже трудно представить, что вы так много знаете, по научным делам, я хочу сказать. А по другим не очень… Но все равно: вы ужасно милый и я вас страшно люблю, Джеймс! И знаете что? Расскажите мне еще о вашей космической плесени и обо всем этом. Пожалуйста, расскажите! Это очень интересно!

Джеймс Марчи растерянно глядел на Мэджи, не зная, шутит ли она, или говорит серьезно. А может быть, ей и вправду интересно? У этих девушек никогда ничего нельзя по-настоящему понять… Но голос Мэджи звучал так убедительно, она говорила так ласково и необычно, что он, мысленно махнув рукой, охотно сдался.

— Ладно, — сказал Коротышка, вытягивая платок, чтобы протереть очки, — о плесени и прочем мне и в самом деле будет говорить намного легче.