Эхо забытых стен

Глава 2

Холод полз вверх от промерзшего камня, пропитывая одежду, впиваясь в кости. Когда над вершинами деревьев начало проступать обещание дня — тонкая полоска бледной синевы, постепенно расширяющаяся, вытесняя угольную черноту ночи — Алексей с трудом разлепил веки. Усталость давила тяжелым, липким покрывалом. Тело ныло, каждый сустав, каждая мышца протестовали против неудобного положения и долгого пребывания на холоде. Пальцы на руках и ногах ощущались почти онемевшими, они не дрожали, но будто покрылись инеем изнутри.

Двигаться было мучительно. Скрипя от застарелого напряжения, он осторожно выбрался из своей каменной норы. Воздух за ее пределами казался более резким и свежим, несмотря на сохраняющуюся влажность. Утренний лес еще спал, или только начинал просыпаться. Тишина была густой, нарушаемой лишь отдаленным щебетанием одинокой птицы, первыми каплями росы, падающими с ветвей, да негромким, неторопливым шумом ручья, который он слышал где-то в низине.

Но для него эта тишина не была успокаивающей. Она была наполнена ожиданием. Как хищник перед прыжком, как загнанный зверь перед последней отчаянной схваткой. Его инстинкты были начеку, обостренные ночным бодрствованием и близостью опасности, которая, хоть и не проявляла себя явно, ощущалась где-то поблизости.

Он решил двигаться дальше на север, углубляясь в самые дикие и неисследованные районы леса. Это был путь более сложный, полный неизвестности и физических испытаний. Здесь не было дорог, не было поселений, не было гарантии найти пищу или убежище. Но здесь же было и меньше вероятности встретить тех, кто его искал. Люди, даже ищейки, предпочитали более привычные и изученные места. Дикая глушь, по их представлениям, была уделом зверей и последних, наиболее отчаянных изгоев. А он был как раз из таких изгоев, не по выбору, а по природе своей.

Ступая по сырой земле, он старался максимально скрыть свои следы. Это стало навязчивой идеей. Каждый шаг — выверен, каждая ветка, каждый камень — анализируются. Он предпочитал идти по твердым участкам, по скалам, по густой, низкой траве, стараясь не задевать высокую растительность, которая, будучи мокрой от росы, легко выдала бы его проход примятыми стеблями. Мелкие ручейки, пересекающие путь, он по возможности проходил по самому дну, чтобы сбить возможный запаховый след, оставляемый для собак.

Холод все еще пробирал. Он достал из мешка сухой шерстяной шарф (маленькая роскошь, оставшаяся от деда), обмотал им шею и лицо до носа. Дышать стало чуть теплее. От этого простого действия, от заботы о своем теле, появилась крошечная, но осязаемая капля уверенности. Он должен был оставаться здоровым, чтобы выжить. Любая болезнь, любая травма в этом диком краю, когда за тобой идет охота, были бы верной смертью.

Лес постепенно оживал. Солнце, все еще невидимое за облаками, наливало воздух неярким светом. Сквозь мокрую хвою, влажный мох, ветви елей и пихт пробивались невнятные шорохи — пробуждение птиц, невидимое копошение мелких грызунов у корней деревьев, осторожные шаги более крупных обитателей, уходящих подальше от появляющегося в лесу человека. Алексей распознавал эти звуки, отличал их от чего-то иного.

Пробираясь через особенно густой участок молодого ельника, ветки которого скребли по одежде и хлестали по лицу, он почувствовал это снова. Не отчетливый звук, а скорее… сдвиг. Воздух стал другим. Напряжение. Где-то поблизости, метрах в пятидесяти, может быть, ближе, едва различимый шорох, слишком правильный, слишком мерный для лесного зверя. Приглушенный скрип кожи. А затем — слабый, очень слабый, но совершенно отчетливый запах человека. Влажного человека. И что-то еще — специфический, чуть резкий запах… Нет, не зверя.

Собаки.

Сердце замерло. У них были собаки. Это кардинально меняло дело. Следы на земле, даже скрытые дождем, влага на одежде, даже пройдя по воде — ничто не могло полностью обмануть острое обоняние хорошо натренированной собаки. Его усилия по скрытию следов были, по большей части, тщетны. Псы возьмут его запах.

Адреналин впрыснулся в кровь, толкая его тело вперед. Он сменил медленный, осторожный шаг на быстрый, почти бесшумный бег. Земля под ногами проносилась расплывчатым пятном. Ветки били по лицу и рукам, царапая кожу даже сквозь одежду. Он игнорировал боль, концентрируясь только на одном — двигаться быстрее. Максимально использовать свое преимущество в знании местности, физической силе, которую давала ему его природа, и этой первобытной способности двигаться в диком лесу.

Где-то позади, но не отставая, он слышал их. Приглушенный, неровный лай — скорее поиск, чем погоня, но явно становящийся более уверенным, по мере того как псы приближались к его свежему следу. И шаги людей. Не такие быстрые, как у него, стесненные мокрыми деревьями и кустарником, но упорные, методичные. Они приближались.

Его мозг работал с лихорадочной скоростью. Прятаться было бесполезно, собаки все равно выведут их на него. Единственный выход — уйти так быстро и так далеко, как только возможно. И, если удастся, найти что-то, что остановит именно собак. Река? Не было достаточно крупной реки поблизости, которую он помнил на карте. Болото? Медленное движение, возможность застрять, а псы могли бы обойти. Что еще? Высокий водопад, где его запах просто «сломался» бы? Скалистая гряда, по которой собаки не могли бы пройти, или прошли бы с большим трудом, давая ему отрыв?

Впереди, метрах в ста, местность начинала круто подниматься. Здесь был пологий склон, покрытый густыми зарослями дикого шиповника и кустарников, а выше — начиналась полоса мелких скальных выступов и куртины вековых сосен, корни которых цеплялись за голые камни. Место трудное для подъема, но еще более трудное для быстрой погони. Особенно с лошадьми и собаками, которые не умели так легко передвигаться по отвесным поверхностям или зарослям колючих кустов.

Алексей изменил направление, направившись прямо к этому подъему. Ему пришлось преодолеть еще один участок сырой низины, прежде чем он начал набирать высоту. Влажная, скользкая почва и нагромождения камней замедляли движение, но он не сбавлял темпа. Его легкие горели, воздух со свистом врывался внутрь, а промокшая одежда била по ногам при каждом шаге. Но мышечная память, унаследованная сила тела, несла его вперед.

Позади лай собак стал громче, настойчивее. Значит, они взяли его след в полный рост. Он уже не мог полностью маскировать звуки своего бега. Ломающиеся под ногами ветки, шорох продирающейся сквозь кустарник одежды — эти звуки смешивались с шумом его собственного тяжелого дыхания.

Он достиг подножия холма. Теперь предстоял самый трудный участок. Густые заросли шиповника представляли собой настоящую колючую стену. Продираться сквозь них приходилось силой, игнорируя болезненные уколы шипов, которые рвали ткань и царапали кожу. Но чем гуще были заросли, тем сильнее они скрывали его. И тем труднее было преследователям, особенно если у них не было подходящего защитного снаряжения.

Его дыхание стало рваным. Сердце стучало как кузнечный молот, отдаваясь гулким эхом где-то в висках. Руки, царапанные шипами, тянулись вперед, раздвигая колючие ветки. Он чувствовал себя зверем, спасающимся от гончих. Его знание другого мира, его память о грядущем апокалипсисе — всё это отступило, оставив место первобытному инстинкту выживания. Сейчас не было ни Эрена, ни Микасы, ни Титанов, ни Стен. Были только он, холодный лес, и незримые охотники за его спиной.

Заросли, наконец, пошли на убыль, сменившись полосой каменистых россыпей и скальных уступов. Здесь нужно было использовать руки, карабкаться. Ноги находили опору на шершавом камне, руки цеплялись за выступающие края. Мокрая поверхность была скользкой, каждое движение требовало полной концентрации. Он ощущал натяжение мышц по всему телу — руки, ноги, пресс, спина — все работало как единый, на пределе сил, механизм.

Подъем занял несколько напряженных минут. Лай собак доносился снизу, становился то громче, то тише, в зависимости от того, как густой кустарник заглушал звук, но их шаги теперь звучали чуть дальше. Скалы давали ему отрыв.

Добравшись до более-менее ровного пятачка между валунами у вершины небольшого холма, Алексей рухнул на колени, задыхаясь. Воздух вырывался из легких свистящим, болезненным звуком. Перед глазами плыло. Он наклонился, положив руки на колени, пытаясь восстановить дыхание. Холодная, влажная земля впитывала тепло его тела.

Постепенно пульс начал успокаиваться, легкие дышать ровнее. Он поднял голову, осторожно, краешком глаза осматриваясь. Поблизости никого не было видно. Лай собак стих или отдалился настолько, что стал почти неразличим сквозь шум его собственного дыхания. Может быть, они потеряли его след? Или он оторвался?

Нет. Нельзя расслабляться. Это было бы роковой ошибкой. Они знали, что он здесь. У них были собаки. Возможно, они просто ждут внизу, пока он выдохнется. Или ищут другой путь.

Он медленно поднялся. Боль от царапин на руках, боль в затекших мышцах, чувство промерзшей одежды — всё это вернулось, навалившись на него. Но теперь к этим ощущениям примешивалась и едва заметная гордость — он смог. Смог оторваться, хотя бы ненадолго. Смог использовать лес и местность себе на пользу.

Солнце все еще было скрыто. Утренний полумрак продолжался. Времени терять не было. Ему нужно было использовать этот маленький отрыв, эту паузу, чтобы уйти как можно дальше. Дальше вглубь диких земель, туда, где даже самые упорные преследователи могли бы наконец отказаться от поисков. Туда, где начиналась граница. Граница между миром за стенами и тем, что находилось по ту сторону, в невообразимой, смертельной опасности, от которой этих самых преследователей и их короля защищали три каменных кольца.

Ему предстоял долгий, тяжелый путь. И каждая клетка его существа говорила: выживи. Выживи, несмотря ни на что. Не только для себя. Но и для того, что должно было прийти. Для того знания, которое не должно погибнуть. И для тех лиц, которые он видел в своих «снах» о будущем. Их время еще не пришло. А его время… его время тоже было еще не закончено. Борьба продолжалась.

Истощенный, промокший и исцарапанный, Алексей задержался на вершине холма, давая своим легким прийти в норму, а бешено стучащему сердцу — успокоиться. Воздух здесь, на этой небольшой высоте, был резче, пронизан запахом мокрой хвои и прохладой раннего утра. Поднявшись на гребень, он выбрался из наиболее густых зарослей шиповника, которые так замедлили преследователей с собаками. Каменистый склон, уходящий вниз, представлял собой мешанину обросших мхом валунов, небольших осыпей и крепко уцепившихся за скалы корней вековых сосен. Продвигаться здесь быстро было сложно, но он, будучи легче и проворнее, имел явное преимущество перед конной погоней или даже пешими, если они не имели навыков скалолазания. А уж собак эта местность, определенно, должна была замедлить или вовсе вынудить искать обходные пути.

Прислушиваясь, он ловил отдаленный, слабый лай снизу. Звук был глухим, перемежающимся — собаки то приближались к сложным участкам подъема, то, видимо, пятились или обходили их, направляемые людьми. Он оценил расстояние: они все еще там, у подножия холма, или, возможно, уже начали искать пути обхода. Несколько минут затишья после его подъема были драгоценным, хоть и мимолетным шансом.

Теперь его главная задача — уйти дальше, как можно быстрее и максимально тихо, используя сложную местность себе во благо. Каменистый склон на другой стороне холма уходил вниз в долину, более открытую, чем ельник, но изрезанную ручьями и укрытую густым кустарником по берегам. Этот маршрут давал возможность двигаться быстрее, чем продираться через густой лес, и одновременно предоставлял укрытия и водные преграды для сбивания следа.

Спустившись с гребня, он начал осторожный спуск по противоположному склону. Ноги скользили на мокром камне, каждый шаг требовал предельного внимания. Он перепрыгивал через расщелины, спрыгивал с невысоких уступов, приземляясь мягко, чтобы не произвести лишнего шума. Тяжелый мешок за спиной несколько мешал, нарушая равновесие, но он приноровился компенсировать его вес, используя топор для баланса, когда это было нужно.

Усталость давила все сильнее, как физическая, так и психологическая. Долгий, полный напряжения бег, короткая, тревожная ночь без сна — всё это накапливалось, требуя своего. Мышцы рук и ног горели от непривычной нагрузки. Колючки шиповника оставили на открытых участках кожи, запястьях и шее, болезненные красные полосы. Одежда давно пропиталась влагой и не высыхала, ощущаясь холодной и тяжелой. Но это было мелочи. Гораздо тяжелее было чувство одиночества, постоянной угрозы и неопределенности.

Он спустился в долину. Местность изменилась. Здесь преобладал смешанный лес — старые дубы с широкими, низко опущенными ветвями, березы с влажной, блестящей корой, участки, поросшие высоким бурьяном и камышом вдоль медленных ручьев. Трава была высокой и мокрой от росы, скрывая под собой неровности земли. Идти приходилось осторожно, чтобы не угодить в скрытую яму или не оступиться.

Проходя мимо огромного старого дуба, раскинувшего свою мощную крону, Алексей вдруг замер. В его «канонной» памяти не было упоминаний о таких глухих районах Парадиза, о местных жителях или охотниках. Всё, что происходило за стеной Мария, вплоть до самой границы с невидимой внешней опасностью, было покрыто завесой тайны для основной части населения и даже для Гарнизона, не покидавшего стен без крайней необходимости. Поэтому каждый шорох, каждый необычный признак человеческого присутствия вызывал у него мгновенное, инстинктивное напряжение.

Под деревом он увидел… Не следы погони. Что-то другое. Угли старого костра, уже потухшего, но явно не размытого дождем прошлой ночи, значит, не очень давнего. И рядом с ним — примятая трава, указывающая, что здесь кто-то сидел или лежал. Возможно, всего несколько часов назад. Кто?

Не преследователи — они идут по его следу, и им незачем разбивать лагерь так быстро и близко. Тогда кто? Другие охотники? Бродяги? Изгои? В диких землях Парадиза, особенно в отдаленных районах стены Мария, жили те, кто не вписался в жесткую структуру общества за стенами. Бандиты, дезертиры из армии, те, кто пытался укрыться от королевских ищеек или просто хотел жить вне системы. Встреча с ними могла быть не менее опасна, чем с теми, от кого он бежал. Некоторые могли быть враждебны по своей природе, другие — сотрудничать с властями ради выгоды.

Он обошел место привала широкой дугой, стараясь не оставить своих следов рядом с чужими. Несколько десятков метров спустя он снова замер, прислушиваясь. Тишина. Ни шороха. Это было тревожно. Слишком много вопросов и слишком мало ответов. Нужно было оставаться предельно внимательным. Этот лес не был пустым. Он был полон опасностей, причем разных — идущих за ним и живущих здесь постоянно.

Примерно к полудню, когда солнце, едва видимое за плотной облачностью, должно было находиться в зените, Алексей добрался до большого озера, одного из тех, что он приметил на «карте» в своей памяти. Вода казалась спокойной, лишь мелкая рябь бежала по ее поверхности под порывами холодного ветра. Берега были поросшие камышом, а чуть поодаль начинался смешанный лес, более светлый и редкий, чем густые ельники Медвежьего Угла.

Озеро представляло собой и препятствие, и возможность. Переплыть его в мокрой одежде и с мешком — слишком опасно, можно утонуть от переохлаждения или усталости. Обойти его — займет много времени, а у него этого времени не было. И к тому же, обход по берегу мог быть самым очевидным путем для его преследователей.

Единственный вариант — пересечь его в самом узком месте, где он казался наиболее мелким, по едва заметной каменистой отмели или через участок, где из воды выступали кочки или поваленные стволы деревьев. Алексей вспомнил, что дед упоминал такое место при описании своих охотничьих угодий в этих краях. Он стал осторожно двигаться вдоль берега, выискивая это место. Вода у берега была прозрачной, сквозь нее просвечивало каменистое дно.

Через несколько сотен метров он увидел то, что искал. Ряд крупных, обросших мхом валунов и затонувших деревьев тянулся цепочкой через озеро, словно указывая путь к другому берегу. Некоторые из них едва выступали над поверхностью воды. Это была его «тропа».

Он снял мешок, крепко завязал его горловину. Спрятал в него топор и нож, убедившись, что они не выпадут, даже если мешок упадет в воду. Прихватил сверток с клинками УПМ и спрятал их в мешок для надежности. Распустил часть веревки из своего запаса, завязал на одном конце петлю, надел ее через голову на шею, а сам мешок с припасами привязал к концу веревки. Так, в случае падения, он мог попытаться отвязать его или хотя бы не потерять на дне.

Встав на первый, выступающий из воды камень, он осторожно двинулся вперед. Ледяная вода тут же схватила его ноги. С каждым шагом камни становились глубже, вода поднималась. Холод был пронизывающим, он ощущал, как кровь отливает от конечностей, стремясь согреть жизненно важные органы. Колени дрожали, не столько от усталости, сколько от холода и напряжения. Валуны были скользкими от мха, приходилось постоянно искать равновесия, чтобы не упасть в более глубокое место.

Прохождение по цепочке камней заняло у него минут десять или пятнадцать мучительных шагов. Вода поднималась ему уже выше пояса на самом глубоком участке, и он едва не потерял равновесие на одном особенно скользком камне. Мешок за его спиной, чуть отставленный на конце веревки, погрузился в воду, и его вес стал почти неощутимым — что было плюсом. Но страх потерять единственные запасы и оружие был сильным.

Наконец, он достиг противоположного берега. Измученный, замерзший, дрожащий. Его губы приобрели синюшный оттенок. Он рухнул на пологий, поросший травой склон, переводя дыхание, кашляя и отплевываясь водой, случайно хлебнутой во время перехода. Вода стекала с его одежды и волос, образуя у его тела небольшую лужу.

Он вытянул веревку с мешком, развязал узел на шее. Мешок был мокрым снаружи, но, кажется, содержимое не сильно промокло — дедовский навык работы с кожей и просмолкой ткани дал о себе знать. Быстро извлек сверток с клинками — сухо. Оружие — сухо. Проверил сухари — они чуть отсырели, но еще пригодны в пищу.

Переход через озеро был опасен, но, возможно, он дал ему еще немного времени. Собаки точно не смогут пересечь его без помощи людей, а если преследователи будут обходить озеро, то потеряют значительное время.

Он снова прислушался. Пока тихо. Только звуки леса. У него была короткая передышка. Ночь близка. И с ее приходом он должен был найти безопасное убежище. Место, где он мог бы хотя бы немного обсохнуть, восстановить силы. Место, куда бы не смогли добраться ни люди, ни собаки. В его воспоминаниях дед упоминал о небольшом охотничьем зимовье, глубоко в этом лесу, где они пару раз останавливались. Это была не полноценная хижина, а скорее схрон с очагом и запасом сухих дров, рассчитанный на долгие охотничьи походы. Дед говорил, что о нем знали лишь самые старые охотники, а большинство уже и забыли. Найти его будет трудно, но, возможно, это был единственный шанс.

Поднявшись на дрожащие ноги, Алексей двинулся дальше, углубляясь в лес на север, от берега озера. Он был измотан до предела, но теперь к боли и холоду примешивалось и решимость. Он выстоял. Он не сломался. И он продолжал двигаться вперед. К неведомому будущему, которое ему еще предстояло построить, используя свои невероятные знания, свои инстинкты выживания и унаследованную силу, которая, возможно, скоро пригодится ему совсем не так, как он думал. Солнце опускалось всё ниже, и лес вокруг него снова начинал погружаться в сумерки, обещая новую, холодную и полную опасностей ночь в этих диких землях.

Шёл пятый день бегства. Пятый день продирания сквозь чащу, болота, каменистые россыпи. Пятый день под промозглым осенним небом, с ветром, несущим первые отголоски скорой зимы. Озеро осталось позади, подарив ему иллюзию временной безопасности от собачьей погони, но путь вперед становился не легче, а лишь суровее. Чем дальше на север он углублялся, тем диче становилась местность, тем реже встречались следы человека. Лес стоял могучей, древней стеной, безмолвной и равнодушной. Деревья были выше, подлесок гуще, ручьи быстрее и холоднее. Двигаться стало еще сложнее, требуя максимума концентрации и физических сил, которых с каждым днем становилось все меньше.

Его запасы были на исходе. Сухари отсырели окончательно и покрылись легким слоем плесени, но он все равно ел их, перебарывая отвращение. Вяленое мясо подходило к концу. За последние два дня он сумел добыть лишь пару мелких лесных птиц, которых съел сырыми, без костра, боясь дыма, который мог привлечь внимание. Желудок постоянно ныл, напоминая о себе сосущим, ноющим чувством голода. Холод, казалось, пропитал его до самых костей, став привычным состоянием. Одежда высохла частично, но так и не согревала.

Преследователей он больше не видел и не слышал. Ни лая собак, ни криков людей, ни фырканья лошадей. Возможно, они отстали. Возможно, потеряли его след навсегда. Возможно, решили, что искать дальше в такой глуши бесполезно, и он сам либо умрет от голода и холода, либо заблудится и погибнет. А может быть… может быть, они все еще где-то рядом, двигаясь медленно, методично прочесывая местность, выжидая. Он не мог быть уверен. Эта неопределенность висела над ним постоянной, гнетущей угрозой.

Последнюю ночь он провел, скрючившись под поваленным деревом, завернувшись в остатки своего шерстяного шарфа, пытаясь заснуть сквозь стук зубов от холода и чувство опасности. Полудрема была беспокойной, полной обрывков воспоминаний о тепле и комфорте прошлой жизни, контрастирующих с нынешней, жестокой реальностью. Он видел яркие, четкие картинки: уютную комнату с монитором, чашку горячего чая, мягкое кресло. А потом резко возвращался сюда, в холод и сырость, под угрозу быть обнаруженным и убитым. Это было тяжелее, чем голод или холод — осознание того, что он потерял. И ради чего рискует своей жизнью.

Шестой день наступал с привычной серой пеленой облаков. Подняться было тяжело. Мышцы болели так, будто его били. Голова слегка кружилась от слабости и недосыпа. Но сидеть на месте означало медленную смерть. Он должен был идти. Должен был найти то зимовье. Это был его последний реальный шанс.

Он знал, что идти нужно строго на север, в глубь диких земель. Приблизительное расположение зимовья хранилось где-то в уголках его сознания, подкрепленное редкими, не очень детальными воспоминаниями деда. «Где-то за двумя ручьями и старым поваленным кедром, что похож на великана, сидящего на коленях», — так говорил старик. Ориентир, конечно, был крайне расплывчатым, но другого не было.

Двигаться по этой дикой, пересеченной местности было мучением. Бурелом, скользкие камни, ямы, скрытые под листвой — каждый шаг давался с трудом. Рука, прижимавшая к поясу единственный оставшийся вяленый кусок мяса, слегка дрожала от слабости. Охотничий нож, привычно лежащий в ножнах, казался тяжелым.

Где-то к полудню он почувствовал, что теряет силы окончательно. Головокружение усилилось, перед глазами поплыло. Он понял — еще немного, и он просто рухнет посреди леса и уже не сможет подняться. Нужно было сделать передышку. Но не просто привал. Нужно было съесть хоть что-то, дать организму хоть каплю энергии.

Осторожно, шатаясь от слабости, он подошел к невысокому, замшелому валуну, окруженному густой порослью кустарника. Здесь, укрытый от посторонних глаз, он мог остановиться на несколько минут. С трудом достал из мешка маленький кусок вяленого мяса. Поднес его к губам. Запах был едва уловимым. Он медленно откусил крошечный кусочек, тщательно пережевал его. Это была вся его еда до сегодняшнего вечера, если ему не улыбнется удача.

Прислонившись спиной к холодному камню, он закрыл глаза. Мысли текли нестройным потоком. Воспоминания о прошлой жизни снова всплыли, но уже не с ностальгической тоской, а с каким-то холодным, отстраненным ощущением. Будто это была жизнь другого человека, увиденная со стороны. Здесь, в этом лесу, в этой реальности, у него не было имени Алексей из России, не было уютного дома, не было будущего, наполненного привычными заботами и планами. Был только Алекс Аккерман (даже если он старался не думать об этом слове), потомок проклятого рода, носитель чудовищного знания, преследуемый, голодный, замерзающий.

Открыв глаза, он вдруг увидел это. Сначала он подумал, что это галлюцинация от усталости и голода. Между деревьями, метрах в тридцати от него, показалось что-то неестественное для дикого леса. Прямая линия. Четкая, ровная. Как… стена. Грубая, сложенная из неровных камней и бревен, покрытых мхом и лишайником. За ней, казалось, виднелась неровная двускатная крыша, придавленная сверху тяжелыми камнями, чтобы ее не снесло ветром.

Зимовье.

Дедов рассказ мгновенно всплыл в памяти. Да, именно так он его и описывал. Небольшое, затерянное в глуши, прикрытое густым лесом, невидимое, пока не подойдешь совсем близко. Чудо. С настоящей печью внутри, возможно, с запасом сухих дров! И главное — с четырьмя стенами, пусть и примитивными, которые могли дать укрытие от ветра и холода, а возможно, и от тех, кто мог еще бродить по лесу.

С осторожностью хищника, несмотря на слабость, Алексей медленно, бесшумно двинулся к обнаруженному убежищу. Он шел, замирая через каждые несколько шагов, осматривая местность вокруг, прислушиваясь. Сердце, до того вяло бившееся от усталости, снова набрало темп, отчеканивая учащенный ритм надежды и одновременно тревоги. Зимовье было в таком глухом месте — едва ли кто-то, кроме опытных охотников или тех, кто знал о нем, мог на него набрести случайно. Но его преследователи могли иметь и такую информацию, или быть опытнее, чем он предполагал.

Подобравшись совсем близко, Алексей прижался к стволу толстой ели, внимательно осматривая зимовье. Оно выглядело совсем заброшенным, часть бревен осела, покрытых плотным слоем мха и плесени. В оконном проеме зияла пустота — без рамы, без стекла, только провал. Дверь, сколоченная из неотесанных досок, висела на одной петле, чуть приоткрытая, обнажая чернильную темноту внутри.

Ни дыма из трубы. Ни звуков изнутри. Никаких свежих следов вокруг — старая листва и хвойная подстилка вокруг дверей были нетронуты. Казалось, зимовье действительно пусто.

Тем не менее, инстинкты кричали: «Будь осторожен!». Его опыт подсказывал — никогда не стоит верить первому впечатлению в таких местах. Убежище может быть и ловушкой.

Он простоял у дерева еще несколько минут, вглядываясь в темноту дверного проема, вслушиваясь. Полная тишина. Только шум леса, уже становящийся глухим в преддверии сумерек, начинающихся так рано в гуще деревьев.

Наконец, приняв решение, он сделал глубокий вдох и шагнул из-за дерева, тихо направившись к двери. Топор уже был в руке. Мешок, теперь еще более помятый и грязный, болтался за спиной. Каждым шагом он приближался к спасению. Или к новой опасности.

Остановившись на пороге, он снова всмотрелся в темноту внутри. Скудный дневной свет проникал только через дверной и оконный проемы, оставляя основную часть крохотного помещения в плотном, почти осязаемом мраке. Пахло сыростью, дымом и какой-то странной, тонкой примесью… нет, не запахом животных. Это был едва уловимый человеческий запах. Очень старый запах.

Внезапно его глаз уловил что-то в дальнем углу зимовья, там, где тьма была особенно густой. Что-то светлое. Пристальнее всмотревшись, Алексей понял. Это была… кость. Или что-то на нее похожее. Лежало там, прислоненное к стене, в куче старых, истлевших тряпок и хлама.

С инстинктивной осторожностью, удерживая топор наготове, он сделал шаг через скрипучий порог. Пол был земляной, неровный, усыпанный старой листвой, хвоей и сухими ветками. Помещение было еще меньше, чем он представлял — не более пяти-шести шагов в длину и три в ширину. Слева находился грубо сложенный из камня очаг, перед ним лежали расщепленные, но сильно потемневшие от времени поленья. В углу, куда провалилась часть крыши, лежала куча строительного мусора. А вот справа…

Он подошел ближе к тому месту, где увидел светлое пятно. Его сердце заколотилось не от усталости или страха, а от холодной, незримой руки, сжавшей его внутренности.

Это были кости. Человеческие кости. Белая кость голени, часть черепа, обтянутого остатками сухой кожи и седых волос, с пустыми провалами глазниц, прислоненного к стене. Поза человека, сидевшего здесь, поджав колени к груди, будто пытаясь согреться в последние мгновения своей жизни, была вполне различима по положению сохранившихся крупных костей и высохших мумий конечностей. Человек явно умер от холода, голода и, возможно, какой-то болезни или раны. Умер давно. Годы, возможно, даже десятилетия назад. Лес сохранил его, как сохраняет всё.

В стороне валялась груда истлевшей одежды, остатки кожаных сапог. Рядом с высохшей рукой — сломанный охотничий нож, лезвие которого покрылось толстым слоем ржавчины. Но никакого оружия, никакого следа, указывающего, кто это мог быть. Никаких личных вещей. Только кости и лохмотья.

Это был охотник. Или беглец. Кто-то, кто, как и он сейчас, искал здесь убежище. И не нашел его.

Странное, мрачное чувство охватило Алексея. Не страх перед мертвым — его в другом мире учили, что мертвые уже не могут причинить вреда. Страх был перед будущим. Перед возможностью такой же судьбы. Умереть в одиночестве, от холода и голода, забытым в этом диком, безразличном мире. Это было куда страшнее, чем смерть в бою с титаном, быстрая и, может быть, даже героическая.

Но находка старых костей парадоксальным образом придала ему и новые силы. Он увидел предостережение. Увидел, чего не должен допустить. Он не хотел закончить свой путь так. Он должен был жить. Должен был пронести через этот мир свое знание. Должен был добраться до юга.

С некоторым отвращением, но необходимостью, Алексей отошел в дальний угол, подальше от жуткой находки. Его взгляд упал на очаг. Нужно было разжечь огонь. Согреться. Подсушить одежду. Приготовить еду. В очаге лежали потемневшие от времени, но сухие дрова. Рядом — небольшая кучка щепок. И кресало. Видимо, тот несчастный охотник подготовил всё, но так и не смог воспользоваться.

Алексей вытащил свое кресало, кремень и трут. Несколько мгновений усердной работы — и сухой трут задымился. Он осторожно перенес дымящийся уголек к щепкам, дунул. Неяркое, желтоватое пламя дрогнуло и разгорелось. Дым пополз вверх, выходя через кривую, дырявую трубу в потолке и щели в стенах. Запах дыма, горьковатый и родной для каждого жителя стены Мария, наполнял маленькое помещение, постепенно вытесняя сырость и запах смерти.

Алексей присел на землю рядом с огнем, вытянув к нему дрожащие, синюшные от холода руки. Тепло постепенно возвращалось, проникая в окоченевшие конечности, разливаясь по телу. Это было невероятное, почти забытое ощущение — быть в сухости и тепле, пусть и таком примитивном.

Но даже рядом с теплом очага и осознанием относительной безопасности его убежища, его взгляд невольно скользил к темному углу, где, безмолвно укоряя и напоминая о бренности всего, лежали кости незнакомца. Жизнь в этом мире была хрупка. И за каждую возможность приходилось платить высокую цену. Он выжил в этот день, добрался до зимовья. Но цена этого выживания, как и бременем его уникального знания, была огромна. И впереди его ждало еще много таких дней, наполненных борьбой и болью, в мире, где каждый новый рассвет был одновременно обещанием нового испытания.

Тепло, рожденное мерцающим пламенем в грубо сложенном очаге, медленно изгоняло окоченение из затекших конечностей. Алексей сидел на холодном земляном полу, прислонившись спиной к шершавому бревну стены, вытянув промокшие, но уже не так отчаянно дрожащие руки к живому огню. Дым, поднимавшийся к дырявой крыше и просачивавшийся сквозь щели, был горьким, едким, но для него сейчас это был самый сладостный запах на свете — запах жизни, запах очага, запах безопасности.

Маленькое, жалкое зимовье, пропахшее сыростью и смертью, казалось роскошным после пяти дней в диком, мокром лесу под открытым небом. Его крошечные размеры — не более двух шагов от стены до стены — не стесняли, а скорее давали чувство защищенности. Каменные стены очага, закопченные многолетним дымом, излучали спасительное тепло. Оставшиеся от старого охотника поленья, сухие, несмотря на годы сырости снаружи, лежали аккуратной кучкой у очага — бесценный дар судьбы, или просто случайность.

Алексей стащил с ног промокшие насквозь сапоги, разулся. Холод мгновенно обхватил голые ступни. Он попытался выжать воду из шерстяных носков, почти мгновенно ставших холодными и тяжелыми. Зашвырнул их поближе к очагу, подальше от прямого огня. То же сделал с одеждой — мокрые штаны, свитер, рубаха. Остался в исподнем, дрожащим от холода и едва начинающегося озноба телом, но чувствуя, что самая худшая, пронизывающая сырость начинает отступать.

Он оглядел свое скромное убежище при неверном свете огня. Кости. Они все еще лежали там, в углу, обтянутые остатками высохшей плоти и лохмотьев. Череп, склоненный к груди, казался застывшим в безмолвном вопросе или смирении. От зрелища не становилось жутко в обывательском смысле, это была не декорация из пугающей истории. Это была… реальность. Горькая, жестокая реальность этого мира. Одиночество. Забытие. Неспособность дойти. Исход.

Осознание того, что вот так, тихо и неприметно, может закончиться жизнь — любая жизнь, даже та, которая, как его собственная, несла в себе знание о целых вселенных — поражало своей будничностью и окончательностью. Этот неизвестный охотник, возможно, искал в этом зимовье спасение от непогоды или ран не хуже его. И не нашел. Смерть оказалась сильнее его усталости, его надежд, его навыков выживания.

Алексей подавил вздох, превратившийся в сухой кашель. Нет, он не мог себе этого позволить. У него было другое будущее, даже если оно сейчас казалось невообразимо далеким и призрачным. У него были лица из его «снов», которые ждали — хотя и не зная этого — тех событий, к которым он обладал ключом. Его выживание было не только его личным делом. Оно имело смысл за пределами этой мрачной хижины.

Собрав последние силы, он подполз к своему мешку, лежавшему на полу. Осторожно достал из него топор и нож, протер их шерстяным шарфом, проверяя лезвие топора пальцем — все еще острый. Металлический привкус ощущался на кончике пальца. Затем извлек бережно завернутый сверток с клинками. Раскрыл его — клинки были сухими. Холодная сталь блеснула в отблесках огня. Осязание этих необычных предметов, таких неуместных здесь, в этом примитивном мире, придавало сил, напоминало, откуда он и что он знает. Эти клинки были вещественным доказательством реальности его знания.

Он снова проверил мешок — на дне оставалось несколько смятых, покрытых плесенью сухарей. Вяленого мяса не было. Соль была. Кресало было. Веревка была. Пустая фляга лежала рядом. Вот и всё его достояние в этом мире — нательные остатки, мокрые сапоги и то немногое, что осталось в мешке, да два куска необычайно прочной стали и знание о гигантских людоедах и трехстенном гетто, обреченном на гибель. Удивительный набор для выживания.

Нужно было поесть. Он снова достал сухари. Их запах был отталкивающим, покрытая плесенью корка скользила под пальцами. Но альтернативы не было. Преодолевая позыв к рвоте, он отломил кусок и запихнул его в рот, запив небольшим количеством воды из фляги, которая была лишь немного холоднее его собственного тела. Безвкусная, тягучая масса застряла в горле, пришлось сделать усилие, чтобы проглотить.

Это была пища выживания, а не удовольствия. Источник энергии, чтобы ноги могли идти дальше, чтобы мозг мог думать, чтобы сердце билось. И ради этой цели можно было съесть что угодно, преодолеть любую брезгливость. Жизнь — это не изящная материя, а грязная, суровая борьба за каждый вдох, за каждую крошку хлеба. Этот мир учил этому без лишних церемоний.

После еды — этого жалкого подобия еды — он почувствовал легкий прилив тепла. Сел ближе к огню, сгорбившись, прижавшись лицом к коленям. Дремать у огня, зная о присутствии смерти в нескольких шагах, было странным опытом. Жизнь и Смерть — вот они, две противоположности, бок о бок, в этом тесном пространстве. Он, живой, едва избежавший гибели, сидит у огня, слушая треск горящих поленьев, в то время как в углу покоятся останки того, кому не повезло.

Ночное бодрствование началось. Слух Алексея работал в привычном напряженном режиме. Ночь в диком лесу была полна звуков, и теперь он, находясь под относительной защитой, мог слушать их, пытаясь уловить что-то иное. Треск мерзлых веток, стук дятла (хотя в такое время?), шуршание подстилки под невидимыми шагами лесных обитателей. И иногда… очень редко… что-то иное. Звук, слишком далекий, слишком приглушенный, чтобы быть уверенным. Ветер? Движение зверя? Или далекое, очень далекое эхо их погони, идущей где-то по его следу, возможно, свернувшей по другому пути?

Неопределенность снова становилась пыткой. Но он не мог ничего с этим поделать, кроме как слушать и ждать. Ждать утра. До тех пор ему нужно было оставаться скрытым, сохранять тепло, восстанавливать силы. Его убежище, каким бы мрачным оно ни было, давало ему этот шанс.

Часы текли. Огонь постепенно прогорал, требуя подкидывать дрова. Алексей подкидывал по одному полену, чтобы не привлекать лишнего внимания слишком ярким пламенем или густым столбом дыма в ночном небе, даже если он рассеивался в густых кронах. Тело постепенно согревалось, мышцы чуть расслабились. Он перевернул промокшую одежду, лежавшую у огня, чтобы она просыхала равномерно.

В какой-то момент он услышал более четко. Тонкий, одинокий звук рога. Где-то очень далеко на юге. Рожок охотников, сзывающих друг друга? Или… сигнал преследования? Расстояние было огромным, звук еле долетал до его слуха, заглушенный лесом и темнотой. Это мог быть кто угодно, занимающийся своими делами где-то в тех землях. Но для Алексея этот звук был зловещим напоминанием, что мир, откуда он бежал, был жив и опасен. И те, кто искал его, все еще могли находиться в пределах нескольких десятков или сотен километров от его текущего положения, методично прочесывая территорию, или же просто подавая сигналы между группами.

Тревога снова сжала внутренности. Он сидел тихо, напряженно прислушиваясь, пока звук не растаял окончательно. Независимо от того, была ли это именно его погоня, это был сигнал: мир там, за пределами его дикого убежища, полон людей, способных его искать, способных представлять для него угрозу.

В углу, словно из глубины ночи, виднелись кости. Немой, безразличный свидетель. Они видели многое. Возможно, видели и других людей в этом зимовье. Знали ли они об этих костях? Преследователи? Ища его, заметят ли они старые останки? Или для них это лишь часть дикой природы, как поваленное дерево или коряга?

Мысли о погоне, о костях, о своем знании, о прошлой жизни переплетались в запутанный клубок. Он чувствовал себя крошечным, затерянным в огромном, враждебном мире, где каждая минута — борьба. Но в этой слабости и усталости рождалась и странная, упрямая сила. Сила выживания. Сила отказа сдаваться. Он не мог изменить прошлого — не мог не получить свое знание, не мог не оказаться в этом теле, не мог изменить историю своего рода. Он не мог в одночасье предотвратить грядущую катастрофу. Но он мог одно — бороться за свой собственный, чертовски тяжелый, путь. Путь к тому моменту, когда его знание и его способности смогут что-то изменить.

Эта мысль, эта почти религиозная упертость, давала ему якорь в этом шторме страха и усталости. Он выживет. Неважно, сколько ему придется пройти, сколько перетерпеть, сколько встретить опасностей. Он доберется туда, куда должен. И тогда… тогда посмотрим.

Огонь в очаге потрескивал. Одежда у огня слегка отсырела, но постепенно начинала подсыхать, издавая запах влажной шерсти и ткани. Ночь все еще стояла за стенами. Но он уже не был так беспомощен. У него был огонь. Было примитивное укрытие. Было немного еды. И была его воля — упрямая, закаленная этим миром и памятью другого. И этого, возможно, было достаточно, чтобы пережить еще одну ночь. И начать новый день. Каким бы ужасным он ни был. Он медленно провел рукой по клинку, лежащему рядом. Холодная сталь — молчаливый спутник его одинокого пути.

Ночь внутри зимовья казалась менее бескрайней, чем под открытым небом, но от этого не менее тяжелой. Огонь в очаге потрескивал, отбрасывая на бревенчатые стены танцующие тени, делая тьму по углам еще более глубокой и зловещей. Алексей сидел, спиной к стене, завернувшись в единственную сухую вещь — старый шарф, который служил подушкой для головы. Одежда, развешанная на самодельных жердях у очага, постепенно отдавала влагу, распространяя пар и запах сырого леса, перемешанный с въевшимся в ткань дымом. Она еще не была полностью сухой, но уже не липла к телу пронизывающим холодом.

Дрожь ушла, сменившись приятным, глубоким теплом от близкого огня. Усталость навалилась всем своим весом. Он прикрыл глаза, слушая шум леса снаружи. Ветер шелестел в кронах деревьев. Иногда доносился далекий, приглушенный вой зверя — возможно, волка или другого ночного обитателя. Но, кроме этих естественных звуков, всё остальное казалось погруженным в гнетущую тишину. Ту тишину, которая не приносила успокоения, а, наоборот, заставляла нервы натягиваться струной. Была ли это естественная тишина ночного леса, или тишина выжидания, тишина скрытого присутствия? Он не мог быть уверен. И эта неопределенность истощала сильнее, чем долгий путь и холод.

Он снова подумал о преследователях. Каковы их действия сейчас? Отступили ли они, поняв, что потеряли след в такой глуши? Или они разделились, продолжая прочесывать лес, используя свои навыки и, возможно, информацию, которую он не учел? Ведь кто знает, какие еще тайны скрывает этот, казалось бы, обычный для него мир, на самом деле населенный куда более древними и загадочными сущностями, чем он знал даже из «канона». Не всё там было объяснено до конца. Например, происхождение Аккерманов… и, вероятно, возможности их противников из королевской семьи.

Лежавшие в углу кости молчаливо взирали на него из темноты. Немой упрек или суровое напоминание. Его дед Игнат однажды сказал: «Мы, Аккерманы, живем долго, если нас не убивают. Но умираем, чаще всего, в одиночестве. Словно Проклятие, даже будучи снятым Первым Королем, не отпускает нас до конца. Слишком сильная наша связь с чем-то, что обычным людям неведомо. Словно душа наша не совсем принадлежит этому миру, внучек».

Алексей тогда не понял всей глубины этих слов, списав их на старческую меланхолию или свойственные его роду «странности», о которых говорили в Остроге. Теперь, глядя на эти кости в глуши, наедине с собственным, чудовищным знанием, он начинал ощущать это на уровне каком-то… глубинном. Словно он действительно был здесь временно, не совсем вписан в полотно этой реальности, наблюдатель, носитель памяти о другом, более шумном, технологичном, безумном мире, в то время как сам мир за Стенами оставался погруженным в свой собственный кошмар невежества и ожидания.

Привычно для последних дней, он достал из мешка кресало. Огонь начал угасать. Подбросил несколько поленьев. Пламя лизнуло сухую древесину, снова разгорелось, отгоняя самые плотные тени. Помещение наполнилось легким треском и шипением смолы, вытекающей из горящего дерева. Он мог бы спалить всю оставшуюся древесину разом и отоспаться в тепле. Но инстинкт выживания подсказывал: экономь. Ночи долгие и холодные. А утром придется идти дальше, и сухое топливо может оказаться жизненно необходимым.

Ему необходимо было составить план. Острог остался позади, путь обратно — равнозначен самоубийству. Преследователи, вероятно, где-то рядом или могут настигнуть. Еды почти нет. Холод усиливается с каждым днем. Ноябрь на подходе. Зима в этих северных землях жестокая и беспощадная. Укрыться на всю зиму в этом зимовье? Нереально. Еды нет, и её тут не добудешь в нужных количествах. Лесники не появятся до весны, если вообще появятся. Оставаться — означало медленно умереть, как тот, кто уже лежал в углу.

Значит, двигаться. Куда? Строго на север, в еще большие дебри? Это может спасти от погони, но верная гибель от голода и холода в глуши. На юг, ближе к стене, к другим городам и поселениям? Это рискованно из-за возможности встретить тех, кто его ищет, или гарнизоны, или просто недружелюбных людей. Но там были дороги, были запасы еды, была возможность попытаться, наконец, связаться с миром, получить информацию, или хотя бы найти попутчиков (что тоже было рискованно).

Алексей прищурился, глядя в огонь. Если его знания из прошлого верны, Стена Мария падет весной 845 года. Сейчас конец 844. Осталось около полугода. За это время он должен был преодолеть сотни километров до Шиганшины, или хотя бы до столицы стены Сина, города Митрас, или другого крупного центра, где он мог бы предпринять хоть какую-то попытку изменить ход событий. Не было никакого способа сделать это, не приближаясь к населенным пунктам, даже ценой риска. Бегство в полную глушь лишь отсрочит неминуемое и не принесет ему пользы. Ему нужна информация. Ему нужны люди. Ему нужны возможности, которые может дать только близость цивилизации, как бы уродлива и лжива она ни была.

Значит, на юг. К стене Мария. А оттуда… каким-то образом пробиться к центру событий. Не пешком же через весь остров! Он нуждался в лошади, в проводнике, в скрытных средствах передвижения. Или хотя бы в знании местности и дорог. И это всё он мог получить только у людей.

Рискнуть и выйти к людям. Прятаться, но быть поблизости. Слушать. Наблюдать. И ждать возможности. Ждать момента, когда его знание станет ключом, а не проклятием.

Вновь он опустил взгляд на лежащие кости. «Как тебя звали, охотник?» — подумал он беззвучно. — «От чего ты бежал? Или кого искал?». Кости молчали. Как молчал этот мир обо всём, что на самом деле происходило. И только он один нёс в себе это чудовищное знание, словно непосильную ношу, врученную ему самой судьбой.

Предрассветные часы были самыми холодными. Огонь в очаге оставался лишь тлеющими углями, лишь слабо светившими в темноте. Тепло быстро уходило из зимовья. Алексей натянул полусухую одежду. Она казалась грубой и холодной. Он зашнуровал сапоги, неприятно влажные и жёсткие. Мышцы всё ещё ныли, но теперь он чувствовал в них скрытую силу, готовность к движению. Ноги не слушались идеально, но несли его.

Когда небо начало заметно сереть, отливая перламутром, Алексей встал. Тело отозвалось болезненным скрипом и хрустом суставов. Он осмотрел зимовье в последней раз. Останки охотника. Угасший очаг. Старые тряпки. Жалкий, мрачный схрон на краю мира. Он подошёл к костям, наклонился. Чувство какого-то непонятного родства с этим погибшим в одиночестве человеком. Почтительный жест. Ни слова, лишь мысль. «Прости, брат. Не получилось у тебя. Но я попробую. Не закончить вот так.»

Он повернулся. На выходе. Последний раз прислушался к утреннему лесу. Все те же естественные звуки пробуждения. Ничего чуждого. Но бдительность оставалась максимальной. Нельзя было расслабляться ни на секунду. Они могли ждать снаружи.

Осторожно, не издавая шума, он оттянул висящую на одной петле дверь. Моросящий дождь прошлой ночи окончательно прекратился. Воздух был свежим, острым и пронизывающе холодным. Лес перед зимовьем выглядел безмолвным и неприветливым. Тусклый предрассветный свет с трудом пробивался сквозь ветви.

Выходить было страшно, но оставаться — гибельно. Ждать нового дня и, возможно, новых следов у входа? Нет. Нужно использовать эти сумерки перед самым рассветом, чтобы набрать максимальное расстояние от убежища, не оставляя очевидных следов на уже промерзшей земле, не тающей под скудными лучами начинающегося дня.

Топор в руке был приятной тяжестью. Нож на поясе — надежной страховкой. За плечами — мешок со скудными, но жизненно важными припасами и сокровищем — клинками другого мира. А в голове — карта и сюжет другого мира, который предстояло пройти, и ужасное знание о грядущем.

Алексей Аккерман, беглец, одинокий свидетель конца, сделал глубокий вдох. Выдохнул пар на холодном воздухе. Оглянулся на убогое зимовье, на его тёмный дверной проём, где безмолвно лежали кости, свидетельствовавшие о не менее трагичном исходе, чем тот, который предстоял этому миру.

Затем он осторожно вышел наружу. Вступая в холодное, серое утро нового дня. Куда? На юг. К Стене. К людям. К опасности. К своей судьбе. Дверь зимовья тихо скрипнула, закрываясь, скрывая его убежище от остального мира. И он, став еще одной тенью в этом бесконечном лесу, начал свой путь. Долгий и одинокий путь к гибнущим стенам, навстречу Титанам и своей, невероятной миссии. Путь, который теперь лежал на юг.

Когда первые робкие лучи солнца, еще слабые и рассеянные облаками, просочились сквозь плотные кроны деревьев, Алексей уже был в пути. Оставив мрачное зимовье с его безмолвным обитателем позади, он направился на юг, туда, где, по его расчетам и скудным воспоминаниям о географии этой части Стены Мария, начиналась постепенно менее дикая местность, ведущая к другим, хоть и небольшим, населенным пунктам.

Утро было холодным и влажным. Морось прекратилась, но воздух был насыщен испарениями, словно лес еще не проснулся от дождей. Влажная одежда неприятно холодила кожу, но от этого приходилось просто отмахнуться. Мышцы, частично восстановившиеся за несколько часов беспокойной дремоты у огня, всё равно протестовали, наливаясь тяжестью с каждым шагом. Голод оставался постоянным, ноющим спутником.

Он шел медленно, стараясь сохранять силы, и главное — оставаться незамеченным. Густая растительность вокруг зимовья постепенно редела. Хвойный лес, характерный для Медвежьего Угла, уступал место смешанному, а затем, по мере продвижения на юг, в нем все чаще начинали встречаться листопадные деревья — дубы, клёны, вязы. Их ветви, теперь почти голые после листопада, создавали более разреженную завесу над головой, и осторожность становилась еще более важной. Земля тоже менялась — подстилка из хвои и мха сменялась более плотной почвой, укрытой слоем мокрых опавших листьев. Идти по ним было скользко и довольно шумно.

Его действия были отточены днями и ночами бегства: шаг ставился на полную ступню, перекатом с пятки на носок, максимально бесшумно. Взгляд непрерывно сканировал окружающее пространство — ветви деревьев над головой, стволы, кусты у обочин, землю под ногами. Он выискивал малейшие признаки человеческого присутствия: примятую траву не естественным образом, надломленные ветки, которые мог оставить не зверь, отпечатки сапог, отличающиеся от его собственных, или, самое неприятное, дым или запах костра, не его собственного. Слух ловил любые звуки, не относящиеся к обычной жизни леса. Это был изматывающий режим постоянной готовности.

Провиант закончился полностью. Остались лишь несколько жалких, покрытых плесенью крошек сухарей, от которых он отказался с презрением, как от последних объедков. Теперь еду нужно было добывать в этом лесу, который, несмотря на его богатство дичью, был враждебен для одинокого и голодного путника без надлежащего снаряжения. Сетка или силки? Не было материала. Оружие? Топор и нож. Хороши в бою, но не для бесшумной охоты на мелкую дичь. Лук и стрелы? Отсутствовали.

Он шел, не упуская из виду ни единого движения, ни единого шороха. Глаз выискивал признаки жизни, которую можно было использовать: птичьи гнезда (поздно для яиц, но возможно, птенцы), следы грызунов или более крупной дичи, съедобные коренья или ягоды, если они еще оставались после заморозков (маловероятно). Знание лесного промысла, привитое дедом, было единственным, на что он мог положиться.

К полудню он обнаружил заячий след у ствола старого дуба. Тщательно осмотрелся. Никаких других следов. Заяц убежал. Шанс на поимку зайца без ружья был минимален, но его отсутствие заставляло хвататься даже за призрачную возможность. Он медленно пошел по следу, вглядываясь в каждое деревце, каждый куст. Небольшая добыча могла спасти ему жизнь на ближайшие сутки-двое.

Охота длилась около часа, уводя его немного в сторону от прямого южного направления. Заяц оказался старым и осторожным, умело пользовался особенностями местности. В конце концов, след оборвался у густого кустарника, куда Алексей не решился заходить, боясь попасть в скрытую ловушку или просто потерять след в непроходимых зарослях. Разочарование было горьким. Чувство голода стало почти невыносимым, переросло в болезненную, тупую пульсацию в животе.

Пришлось снова двигаться в южном направлении. Чем дальше он шел, тем заметнее становились изменения в ландшафте. Лес переставал быть сплошной, непроницаемой чащей. Появлялись редкие просеки, которые могли быть остатками старых вырубок. Изредка встречались признаки, едва различимые для неопытного глаза, но явные для его острого зрения и знания дикой природы: небольшой пень, отпиленный неровным старым топором, куча собранных, но затем брошенных веток, одиночный камень, лежащий неестественно, словно передвинутый рукой человека. Чьи-то старые кострища. Их было всё больше, чем в дикой глуши севера. Все эти признаки говорили о том, что он приближается к границам обитаемых человеком территорий.

Это ощущение вызывало двойственные чувства. С одной стороны — надежда на спасение от голода и холода, на возможность найти припасы или информацию. С другой — нарастающая тревога и необходимость удвоить осторожность. Ведь там, где появлялись следы одних людей, могли быть и следы других — его преследователей. Они тоже шли на юг, по направлению к цивилизации, и если он уже оставил заметный след на пути от Острога, они вполне могли сократить отставание. Или обойти его, зная особенности местности и дорог лучше, чем он, полагающийся лишь на отрывочные воспоминания.

К позднему вечеру он совсем выбился из сил. Солнце опустилось за горизонт, заливая небо бледным, холодным оранжево-розовым светом, который быстро угасал, уступая место фиолетовым, а затем и черным теням. Голод грыз внутренности, слабость ощущалась во всем теле. Пришлось остановиться на ночлег. Найти зимовье, или пещеру, или хотя бы надёжный скальный козырёк в гуще леса. Но таких удобных укрытий больше не встречалось. Лес стал слишком ровным, слишком обыденным.

Он остановился на небольшом возвышении, укрытом кроной широкого, почти голого дуба. Здесь был неплохой обзор, насколько позволяла сгущающаяся тьма. Земля под ногами была влажной, покрытой слоем мокрых листьев. Огня не будет. Слишком рискованно. Да и дров собрать в такую погоду — задача непростая. Придется провести эту ночь на холоде.

Сняв мешок, он прислонил его к стволу дерева. Сел на землю, подтянув колени к груди, пытаясь принять позу, которая позволила бы хоть немного сохранить тепло. Его тело начало дрожать мелкой, неуправляемой дрожью. Сарказм ситуации — укрываясь от королевских ищеек и титанов, он вполне мог умереть от обычного голода и переохлаждения, здесь, в обыкновенном лесу. Эта мысль вызвала горькую улыбку. Какой финал для носителя невероятных знаний!

Он прикрыл глаза, пытаясь успокоить дыхание. В мозгу вновь замелькали кадры из его «канона»: уютные улицы Шиганшины, мирная жизнь за стеной, смех детей… И всё это вскоре должно было быть уничтожено. Эта мысль давала ему странное утешение. Он бежит не просто от людей. Он бежит, чтобы иметь шанс сделать что-то. И если он не умрет от голода здесь, он доберется туда и попытается.

Наступила полная темнота. Холод стал почти невыносимым. Зубы стучали, конечности болели, тело не слушалось. Сон не приходил. Или приходил лишь в виде кратких, болезненных провалов, наполненных чувством падения или замерзания. Каждый шорох в темноте заставлял его напрягаться. Голодающее тело, кажется, становилось острее, его слух, зрение (даже в темноте), обоняние — все было на пределе, пытаясь компенсировать беспомощность.

Эта ночь стала еще одним испытанием, жестоким и унизительным. Борьбой не с явным врагом, а с собственным истощающимся телом, с холодом, голодом и одиночеством. Борьбой за право встретить новый рассвет.

Под утро, когда темнота начала медленно уступать место предрассветной серости, он всё ещё лежал, дрожа и закоченев. Чувствовал себя на грани. Если ему не повезет найти еду сегодня, или если следующая ночь будет такой же… Но выбора не было. Нужно вставать и идти. Пока ноги не откажут окончательно.

С трудом поднявшись, он почувствовал, как мир качнулся перед глазами. Пришлось опереться рукой о дерево. Какое-то время просто стоял так, вдыхая ледяной утренний воздух, позволяя крови хоть немного вернуться к онемевшим конечностям. Одежда была сырой и холодной. Внутри было ощущение пустоты и жжения.

Новое утро. Новый день бегства. И голод, ставший уже привычным спутником. Сегодня или ему повезет найти хоть что-то съедобное, или… Последнее усилие. Он подобрал мешок, натянул его на плечи. Он чувствовал слабость, но и какое-то мрачное упрямство. Дойти. Несмотря ни на что. Дойти до людей. Рискнуть встретиться с опасностью явной, чтобы избежать опасности неявной — медленной смерти в лесу. И, может быть, именно там, среди людей, он сможет найти тот самый, единственный шанс. Шанс использовать свое знание.

На юг. Вперед. Шаг за шагом, преодолевая усталость, холод и отчаяние. Лес медленно уступал, менял свой характер, приближая его к границе другого, не менее опасного мира. Мира людей за Стенами. Мира, обречённого им известной катастрофой.

Рассвет не принёс тепла. Он принёс лишь бледный, бескровный свет, медленно разгоняющий остатки ночной тьмы. Холод был собачьим, проникающим до костей, сковывающим движения, превращающим каждый вздох в облачко пара. Одежда, всё ещё влажная, липла к телу, усугубляя озноб. Голод… Голод стал частью его существа, фоновой, но непрекращающейся пыткой, делающей мир плоским и сосредоточенным только на одном — поиске пищи.

Алексей поднялся на дрожащие ноги. Мир действительно качнулся перед глазами, пришлось ухватиться за шершавый ствол дерева. Слабость накатила волной. Он чувствовал себя высохшей былинкой, готовой сломаться от малейшего порыва ветра. Но внутри горела искра, та самая упрямая искра воли, не позволяющая ему сдаться, сжаться в комок и тихо ждать конца, как тот неизвестный охотник в зимовье. Нет. Не здесь и не сейчас.

Он подобрал мешок. Пустой. Невесомый, словно насмехаясь над его бедственным положением. Топор за спиной, нож на поясе — его единственное оружие в мире, полном угроз не только плотоядных чудовищ. Металлический вкус во рту — признак истощения, тело начинало расходовать последние резервы.

Путь на юг. Это стало его единственной мыслью, единственной целью. Уйти из дикого леса, добраться до человеческого жилья, найти способ получить пищу, информацию, средства передвижения. Риск встретиться с теми, кто его искал, был высок, но оставаться здесь, в этом угасающем осеннем лесу, означало верную смерть.

Он двинулся вперед. Медленно, размеренно, стараясь не тратить силы понапрасну. Каждый шаг был усилием. Каждый вдох давался с трудом. Лес менялся. По мере продвижения на юг, деревья росли менее тесно, подлесок становился более разреженным, появлялись участки более светлые, с густой, пожухлой травой, достигавшей ему до пояса. Здесь было проще идти, но сложнее скрываться. Приходилось внимательнее выбирать маршрут, используя любые естественные складки местности, кусты или отдельные группы деревьев как укрытие.

Всё чаще начали попадаться отчетливые признаки человеческой деятельности, отличающиеся от тех старых, полуистлевших остатков в более диких районах. Яркие, свежие по цвету срезы на пнях, оставшиеся от спиленных деревьев. Участки, где лес был прорежен, проложены неровные, заросшие колеи — следы от повозок или саней, видимо, используемые местными для вывоза дров или других лесных продуктов. В одном месте он наткнулся на старую, полуразрушенную запруду на ручье — кто-то пытался регулировать сток воды или устроить пруд для разведения рыбы. Всё это говорило о приближении к обитаемым районам.

Эти следы цивилизации были и обещанием, и угрозой. Они означали близость людей, а значит, и возможность найти помощь. Но они же означали и риск быть замеченным. Его навыки выживания, унаследованная от его рода острота чувств позволяли ему двигаться, словно тень, почти невидимым даже днем, но это требовало постоянной концентрации и огромного расхода сил, которых у него почти не оставалось.

Голод мучил нещадно. Он сканировал землю глазами в поисках хоть чего-то съедобного — случайного гриба, забытой ягоды, корней, о которых знал дед. Но осенний лес был скуп. Пища, даже дикорастущая, была скрыта или уже уничтожена первыми заморозками. Мысль об охоте становилась всё навязчивее. Но как? С его снаряжением и в таком состоянии… Единственный шанс — если случайно наткнётся на очень мелкое и медлительное существо, или, например, птицу на гнезде (крайне маловероятно сейчас), или — неприятная, но возможная мысль — падаль. Он отгонял последнюю мысль, вызывающую отвращение.

Примерно к середине дня, пробираясь вдоль берега небольшого, неторопливого ручья, где трава была особенно густой и высокой, он вдруг услышал это. Сначала едва слышно, как жужжание насекомого. Затем чуть громче, сменяющееся, неровное… Звук топора. Четкий, ритмичный стук рубящего дерева. Звук человеческой деятельности, находящейся достаточно близко.

Алексей замер, сливаясь с густой прибрежной растительностью. Сердце, вяло бившееся от усталости и голода, внезапно сжалось и заколотилось в груди. Любитель одиночной вырубки в лесу. Лесоруб. Или… кто-то другой? Преследователи, имитирующие обычного дровосека, чтобы привлечь его внимание, если он услышит звук цивилизации и решит выйти из укрытия? Паранойя, рожденная днями бегства, подбрасывала самые худшие сценарии.

Он осторожно приподнялся над травой, стараясь не качнуть ветки и не зашуршать листьями. Вглядываясь сквозь переплетение стволов и ветвей в направлении звука. В нескольких сотнях метров, сквозь лес, он видел движение. Неясные силуэты людей. Двое или трое? Топор звучал периодически, перемежаясь с мужскими голосами, говорящими о чём-то обычном, мирном. Они не разговаривали вполголоса, не таились — это был обычный рабочий разговор.

Вроде бы не преследователи. По крайней мере, они не вели себя как те профессиональные ищейки. Слишком открыто. Но это не гарантировало безопасности. Любые незнакомые люди могли представлять угрозу в этом мире. Могли донести о появлении странного, потрепанного юноши, бродящего в лесу. Могли оказаться недружелюбными или даже опасными.

И всё же… У них была еда. И, возможно, знание дорог. А он умирал от голода.

В голове Алексея развернулся внутренний диалог. Рискнуть? Показать себя? Изобразить заблудившегося охотника или крестьянского сына из дальнего хутора, который потерял дорогу? Насколько правдоподобно это будет выглядеть? Его измождённый вид, промокшая и грязная одежда, его лицо, на котором отражались дни и ночи ужаса и лишений… Это будет трудно объяснить.

Но альтернатива? Продолжать голодать в лесу? С каждым часом его силы таяли, делая возможность добраться до обитаемых мест все более призрачной. С каждым часом он становился менее способен избежать реальной опасности, будь то звери, бандиты или его ищейки, если они настигнут его в таком состоянии.

Звуки топора и голоса стихли. Видимо, они закончили работу над этим деревом и двинулись дальше. Или сделали перерыв на еду. Еда. Одна только мысль об этом вызывала головокружение.

Алексей медленно опустился на землю. Голоса становились отдалённее. Они уходили дальше в лес. Не к нему. Он остался один наедине со своим голодом и этим жестоким выбором. Подползти поближе к тому месту, где они работали, и попытаться найти что-то оставленное — остатки обеда, огрызки хлеба? Или даже рискуя быть замеченным, попытаться дождаться их ухода и подойти к месту их стоянки?

Жадное, отчаянное желание поесть перекрывало все разумные предосторожности. Голод толкал на безрассудство. Идти по их следу сейчас, пока он еще свежий — это почти гарантированно вывести на них. Но тогда он будет истощён и, возможно, не сможет оказать сопротивление или бежать.

Он отлежался еще несколько минут, позволяя телу хоть немного восстановиться, насколько это было возможно. Звуки топора и голосов становились всё слабее, пока, наконец, не затихли вовсе, растворившись в шуме леса. Видимо, они ушли работать дальше.

Это был его шанс. Возможно, единственный. Подобраться к месту их работы, быстро осмотреть его. Найти следы, по которым можно определить, что это за люди. И самое главное — поискать остатки пищи. Даже несколько сухих корочек или костей могли бы дать ему необходимую энергию.

Поднявшись, он почувствовал себя ещё слабее, чем утром. Каждый мускул дрожал от усилия. Но желание поесть, первобытное и неодолимое, толкало его вперед. Он двинулся в том направлении, откуда доносились звуки, с той же предельной осторожностью, с какой двигался последние дни. Прямо, через траву и подлесок, стараясь наступать тихо.

Путь до места, откуда доносились звуки, занял несколько минут. Чем ближе он подходил, тем сильнее становился запах… Нет, не пищи. Запах свежесрубленной древесины. Ели или сосны. Приторный, смолистый запах.

Вот оно. Небольшая просека, где было свалено несколько деревьев. Лежали тяжелые стволы, распиленные на части. Воздух был наполнен запахом опилок и смолы. Видны были четкие следы сапог на земле — глубокие отпечатки, которые могли оставить только взрослые мужчины. Рядом с одним из пней, где они, видимо, сидели, был притоптанный участок земли. И…

И ничего. Никаких остатков еды. Только оброненный кем-то большой деревянный чурбан. Никаких тряпок, никаких обрывков хлеба, никаких костей. Ничего. Лесорубы были аккуратными. Или они унесли всю свою еду с собой.

Это было разочарование настолько сильным, что почти свалило его с ног. Чувство было таким острым, таким болезненным, что заставило забыть о голоде на мгновение. Он рискнул. Он шел, тратил драгоценные силы. И не нашел ничего. Абсолютно ничего, кроме запаха срубленной древесины и чужих следов.

Голод вернулся, утроив свою силу. Он был почти в отчаянии. И тут, совершенно случайно, его взгляд упал на землю чуть дальше, среди кучи опилок. Небольшое, присыпанное хвоей, темно-коричневое пятнышко. Не похоже на опилки. Он наклонился, присмотрелся. Огрызок чего-то?

Пальцы нащупали это пятнышко. Приподняли. Обычный картофельный очисток. С тонкой коркой земли. Всего лишь один. Забытый кем-то или специально брошенный. Мелочь. Ничтожное количество еды.

Но для Алексея в этот момент этот грязный картофельный очисток был словно манна небесная. Не думая ни секунды о чистоте, он поднёс его к губам. Жевал медленно, ощущая легкий крахмальный вкус и привкус земли. Крошечное количество еды, которое всё равно что ничего для его истощенного организма, но… Оно было. Это было еда. И эта крупица питания, как бы отвратительно она ни казалась, была символом — символом того, что мир живой, что где-то есть люди, есть еда. И что ему нужно добраться до них.

Доев очисток, Алексей поднялся. Теперь ему нельзя было оставаться на этом месте слишком долго — их следы были свежие, и кто знает, когда они могут вернуться или откуда могут прийти другие люди. Ему нужно было использовать эту крошечную, жалкую подачку, чтобы двигаться дальше. На юг. Только на юг. К гибнущему миру за стенами, к людям, которых он не должен был спасать, но о которых слишком много знал. К своей невероятной судьбе. И первый, пусть и мизерный, шаг на этом пути он сделал сейчас. Найдя огрызок жизни среди чужих следов.