Эхо войны

Глава двадцать шестая

Вершины Призраков укутала метель. Мир утонул в снегах.

Как когда–то. Когда–то очень давно…

Вот и пришла зима. Там, снаружи. Здесь, внутри, она пришла давно. В наших снах.

Он снова здесь — одинокая темная фигура среди уходящих вдаль могил. На надгробиях лопается лед — стремительно, с громовым треском. Становится жутко — просто от понимания, что путы спадают — даже быстрее, чем лопается лед.

И тогда уже не удержишь лавину.

— Ты счастлива? — безличный голос плывет над полярной пустыней. — Вместо одной жизни придется забрать все. И ты будешь в этом виновата.

— Нет. В этом будешь виноват ты.

Я просыпалась медленно. Рядом заворочался комендант…хотя, наверное, уже Этан. Глупо называть по фамилии, а тем более, по должности, мужчину, с которым у тебя были общие дети… и общий брак, если уж на то пошло.

Хотя, как недвусмысленно говорит мой собственный опыт уже в этой жизни, это еще ничего не значит. Тут от настоящего мужа можно свихнуться, не говоря уже о настолько бывшем.

Ох, служители божьи, все у вас не как у людей…

Я выползла из–под одеяла, задумчиво осмотрела руку, с которой при такой эксплуатации швы можно будет снять еще очень нескоро, поменяла повязку на ноге… И — не удержалась, снова похромала в соседнюю пещеру, к койке в дальнем углу, куда забегала чуть ли не каждый час.

Потускневшие, очень усталые зеленые глаза. Тайл смотрит на меня с какой–то тихой обреченностью, вот только — почему?… На всех остальных он смотрит по–другому.

— Ну, как ты тут? — преувеличено бодро спрашиваю я.

— Живой, — он поводит шеей. — Спасибо нашему гениальному ребенку.

— Где он, кстати? — я оглянулась. Постоянно мелькающая в госпитале хрупкая фигурка куда–то пропала.

— Приболел, вроде бы, — Тайл поднял на меня глаза. — То ли простыл в этой сырости, то ли просто устал, меня вытаскивая…

Молчание. Он все так же смотрит на меня — пристально и странно.

— Тайл… Что было… там? Что с тобой?

— Там… — он криво улыбнулся. — Плохо. Честно говоря, думал, так и останусь болтаться между реальностью и Изнанкой. А сейчас… Нормально все сейчас. Честно.

— Орие, не смотри ты на него, — Ремо с инъектором подошел почти бесшумно. — И не слушай. Он вообще с утра порывался встать.

— Сколько я уже на койке провалялся, напомнить? — Тайл сердито глянул на брата. — Нет, ну в самом деле! Ремо, что за детский сад! Физически я уже в полном порядке, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Если бы ты еще морально был в порядке, — вздохнул врач, покосившись почему–то на меня. Я вопросительно приподняла брови. Он только махнул рукой: — А, не морочь себе голову. Я лично устал с этим бороться. Дозреет — скажет сам.

— Скажет что?

— Или так и не скажет… — снова вздохнул Ремо. — Руку дай, посмотрю.

— Ремо, не мог бы ты заткнуться, а? — Тайл рывком приподнялся и сел на кровати, зло сверкая глазами.

Я протянула врачу разукрашенное швами предплечье. Ну вот, я опять ощущаю себя обладательницей неверного супруга и развесистых рогов.

— И, к слову, при том, что здесь твориться, сомневаюсь, что кто–то может себе позволить разбрасываться взрослыми мужчинами, способными держать оружие, — оборвал дальнейшую дискуссию Тайл. — Так что, хочешь ты этого или нет, а сегодня я все–таки встану. И плевать я хотел на твои «рекомендации».

— И кто это, хотел бы я знать, тебя просветил? — начал заводиться врач. — Оторвать бы голову этому умнику. И где, интересно, на тебя броню возьмут, с таким–то ростом?

— Полицейская должна была остаться, — отрезал Тайл.

— Полицейская, значит…

Я оставила братьев выяснять отношения дальше, поскольку в этом споре была абсолютно лишней. Не говоря уже о том, что Тайл был прав. То, насколько были забиты госпитальные пещеры после вчерашнего…

А если говорить о некоторых моих снах… Он явно готовит какую–то пакость, скорее всего — тупую, но эффективную лобовую атаку через неделю–полторы, измотав нас предварительно по максимуму постоянными «набегами». А если случится еще один аврал вроде опять же вчерашнего…

С легкими, и даже со средней тяжести ранениями, не слишком мешающими двигаться, уже даже не ложились в госпиталь, а просто приходили на перевязки и процедуры, продолжая стоять на вахте.

Отправившись к кухне за завтраком для раненых, я наткнулась у раздачи на сержанта, которого и не преминула нагрузить своими соображениями. Майору после всех вчерашних откровений я доверяла меньше, чем это вообще возможно, поэтому попросила донести мои измышления до начальства через его голову. Сержант скосил на меня хитрые глаза:

— Ладно, Морровер. Бери свои манатки и пошли, покормишь кашкой наших бравых разведчиков. Заодно побалакаем на эту занимательную тему.

— Вы–то туда зачем?

— Как — зачем? А спросить, какого хрена они сделали, что нам вчера приключился такой сюрприз? Пошли, Морровер, не тормози.

Я подхватила «кашку» и действительно пошла, гадая, с какой радости у сержанта проснулась страсть к служебным расследованиям. По пути вполголоса изложила ему специфику службы нашего майора — в сильно отредактированном виде, но тем не менее. Сержанту я доверяла как себе, и, если вдруг доблестный сотрудник спецслужб захочет выкинуть что–нибудь эдакое, мне нужен кто–то, кто поможет без лишних вопросов его вырубить. Сержант ехидно покивал и обещал полное содействие.

Разведчики выглядели еще хуже, чем мне вчера показалось. Я подсела к первому, судя по нашивкам, — их капитану. Как и у большинства — нарезанные на лоскуты ноги, не смертельно, если вовремя остановлена кровь, но встанет он еще нескоро.

Сержант присел на корточки рядом. Поднял светлые глаза, пристально посмотрел на бледное лицо в испарине.

— Как же это тебя так угораздило, а, Нори?

— Как, как… — просипел раненый. — А то не догадываешься?…

— Тогда я буду говорить, а ты кивай давай, — сержант переплел пальцы и задумчиво уставился в потолок. — Значит, шли вы где–нибудь… Вот по такому же залу, что у нас за главной пещерой, только с озером или подземной рекой.

Раненый кивнул. Я налила в кружку питательную смесь и поднесла к его губам, придерживая за донышко.

— У озера остановились воду проверить, светили много. А потом как поперло…

— Ты–то откуда знаешь? — капитан вяло отодвинул кружку.

— Да как–то раз сам нарвался по дурости, — сержант выразительно посмотрел на собеседника. Я хмыкнула себе под нос. Сержант вроде меня — имеет привычку к неподобающим выговорам старшим по званию. Почему себе такое позволяю я, еще понятно, но вот почему такое спускают ему — загадка… — Что ж ты, в справочник не смотрел перед выходом?… Ладно, а потом что было–то? Ломанулись назад и всю стаю за собой поволокли?

— Если бы всю, не дошли бы, — раненый пристально и крайне недовольно посмотрел на кружку, настойчиво подсовываемую ему под нос. — Там каскад озер, штук пять таких, как наше большое. Только вода там дрянная — недавно какой–то выброс был, — рыба дохлая кверху пузом по всем пяти. Может, поэтому они такие озверелые — жрать–то хочется, а уже нечего… — мужчина наконец хлебнул бурды из кружки и поморщился.

— Морровер, — каким–то неестественным тоном начал сержант, — ты не помнишь, мы там всех перестреляли или нет?…

— Да нет, с полдесятка точно обратно поскакало, — я вопросительно посмотрела на сержанта. — А что?…

И тут до меня дошло.

— …!

Мы переглянулись.

— Морровер, нам п… !

Как по команде, мы вскочили и понеслись в пещерку, где обосновался штаб.

Плакальщицы едят все, что когда–либо было живым, но в естественных условиях питаются в основном рыбой из подземных озер. Пять озер… это огромная по местным меркам популяция. И если учесть, что она резко лишилась пропитания и узнала сюда дорогу, нам действительно п… . Потому что для войны на два фронта у нас банально не хватит солдат.

Выложив эту информацию старшим чинам, мы разбежались по местам.

Через полчаса в коротком коридоре уже стоял усиленный караул, а на колонны в зале навешивали датчики движения. Плакальщицы не т'хоры — если и сорвут, то случайно. Навалить еще одну баррикаду — значило запереть себя окончательно, что под угрозой прорыва с другой стороны — вообще перспектива аховая… Да и слишком короток тот коридор — если прорвутся, то прямо в главную пещеру, где куча гражданских.

Хотя я бы рискнула.

Я домывала очередное ведро грязной тары после все того же завтрака, когда мимо меня в который уже раз продефилировал Зима. И снова задалась вопросом, что же, все–таки, он здесь делает.

Я прополоскала руки в ледяной воде и поднялась. Прав был когда–то Ремо, хоть сейчас он наверняка со мной не согласится, — не травить нужно было парня, а хвататься за первые порывы раскаяния — может, и не натворил бы он ничего… Для того, чтобы измениться, действительно не нужны сотни лет. Я забыла об этом.

А вот ты, Коэни, при всем своем незнании жизни, возможно, оказался и мудрее меня.

Утратила я во льдах хватку и смирение. Стала злой. Вот только навряд ли это снимает с меня ответственность, раз так и не передала свою паству в другие руки. И… как знать. Может, действительно еще не поздно.

Умирать — так с чистой совестью. Хотя бы профессиональной.

— Зима, — позвала я.

Он обернулся. На бледном лице застыло выражение настолько мучительное и безысходное, что я испугалась. Если он на себя из–за этой катавасии руки, не приведи боги, наложит, то и будешь в этом виновата, дура старая!

Наконец он заметил меня. Губы дернулись, на лицо спешно наползло привычное независимое выражение.

— Что вы хотели?

— Поговорить. Когда–то я это обещала. Тем более, что… случай больше может и не представиться.

Бледные щеки вдруг вспыхнули румянцем. Мягко говоря, странная для него реакция.

— Я… Я сейчас занят, — пробормотал наконец Зима вместо ожидаемой вариации на тему «в гробу я всех вас видел». Вежливо, с каким–то болезненным блеском в глазах поклонился и быстро зашагал в сторону главной пещеры. И вот тут я испугалась по–настоящему.

Будь у меня время, я бы догнала его и вытрясла, что с ним творится, но времени вдруг не стало.

Завыла сирена — настолько резко и надрывно, что заныли зубы. Я схватила ведро и бросилась по привычному маршруту.

— Ну, ты совсем обнаглела, — среагировал Этан на очередную просьбу приглядеть — на этот раз за ведром. — Надо полагать, скоро меня будут гонять эту посуду мыть, как в старые добрые времена?

Я закатила глаза, спешно влезая в бронежилет и обвешиваясь оружием. Схватила шлем и убежала, так и не развив дискуссию.

Глухо звякающая броней толпа стекалась изо всех пещер со скоростью горной реки. Наверное, потому, что первую — плакальщицу, слава богам, не т'хора, — я пристрелила еще на подходе к коридору у залов, и единственной она не была.

Хаос начинался от порога главной пещеры. Метались и испуганно визжали женщины–гражданские, мешая солдатам пробиваться вперед, висли на руках, истерически что–то голося… Стремительными тенями прыгали пробившиеся сквозь заслон твари, инстинктивно целясь в тех, кто помельче и послабее.

Это была не тревога, это был самый настоящий прорыв, в самом паршивом смысле этого слова.

В воздухе запахло кровью.

Силовики в «чешуе» протаранили рыхлый строй солдат, пробежав пещеру насквозь, и скрылись в коридоре, выдвигаясь на передовую. Я проводила сослуживцев почти завистливым взглядом.

Где–то впереди отчаянно закричала женщина. Я кинулась на звук и едва успела поймать за ноги уже вытянувшуюся в броске тварь. Шваркнула изо всех сил о пол головой и оглянулась. У оседающей женщины на боку расплывалось красное пятно — успела–таки достать. Я подхватила ее за талию, с удивлением опознав Тиссу, и, поколебавшись, все же побежала вместе с ней в ближайшую госпитальную пещеру. В ней нашелся только Лаппо, которому я и сгрузила на руки секретаршу, побежав обратно.

То, что творилось там, за коротким узким коридором, не поддавалось вообще никакому описанию. Пробившись сквозь толпу, я сначала подумала, что ослепла. А потом поняла, что бывает на свете чернота, которую не могут пробить даже военные фонари, — сотни черных тел с огромными белесыми глазами, слабо фосфоресцирующих в темноте.

У меня зашевелились волосы на голове. А губы зашептали полузабытую молитву Жизни.

Боги мои…

Нас же сожрут и не подавятся.

И в своем стремлении это сделать съехавшее с катушек от голода зверье пойдет до конца.

Под высоченным, недостижимым для лучей потолком металось грохочущее эхо. Силовики развернулись в широкий монолитный строй, пока намертво перекрывая подходы к коридору — «матери» сметали накатывающиеся волны ураганным огнем, тяжелая броня не давала выбить зазевавшихся солдат из строя. Мы, с броней слишком слабой, выстроились вторым и третьим рядом, подпирая спины и выжидая.

И тут они начали прыгать сверху, будто скопировав тактику у т'хоров. Я резко вскинула «мать»… и остановилась.

— Вверх не стрелять!!! — пронесся в эфире истошный вопль старшего офицера. — Обвалите свод, придурки!

Я автоматически выхватила нож и коротким, без замаха, ударом встретила первую летящую мне на голову тварь. Шлем окатило темной кровью, уже мертвая тушка ударила в плечо. Послышались крики более нерасторопных или менее тренированных солдат, строй смешался. Я смахнула рукавом кровь с лицевого щитка и вскинула голову вверх, откуда раздавалось непрерывное шуршание и царапанье.

Плакальщицы лезли по сталагнатам вверх, упираясь в каменные колонны толстыми загнутыми когтями задних ног и цепляясь длинными передними, а потом, оттолкнувшись мощным рывком, летели на нас, выставив вперед кинжальные когти.

Первый ряд сменил тактику и продвинулся вперед, стараясь не подпускать тварей к частоколу каменных колонн, но помогло это слабо — так же, как попытка заткнуть пальцем брешь в плотине. Поток все равно хлынул, дождем посыпавшись нам на головы.

Рядом упал солдат, которому неудачно пришедшейся коготь полоснул по шее, разорвав артерию. Кто–то схватил его под мышки и пихнул на руки ближайшему из последнего ряда. Парня потащили в коридор, оставляя на каменном полу широкую красную полосу. На долю секунды я отвлеклась, пропуская их за собой, и в едва поджившую руку с выставленным ножом вцепились пятью десятками иголок короткие зубы.

Я выругалась сквозь зубы и отодрала от себя скалящуюся башку левой. А потом сквозь грохот, мат и рявканье «матерей» из главной пещеры надрывным ревом донесся сигнал сирены.

Т'хоры.

Эфир взорвался приказами. Дрогнула шеренга силовиков, чье место сейчас было на другом конце пещер, и начала разворачиваться. Выпустили прощальный дружный залп, развернулась и через раздавшийся второй ряд рванулась к баррикаде.

Это было правильно, абсолютно правильно, потому что никто, кроме силовиков с их «чешуей» не может стоять против т'хоров, но совершенно не отменяло того, что нас оставили на убой. Стволы сменили ножи за несколько секунд, и за эти же несколько секунд снесло четверть строя, накрыв волной вдвое большей, чем до этого.

Я с остервенением жала на курок левой рукой — под одну из пятидесяти иголок явно пришелся нерв, рука онемела. «Мать» выкашивала площадь намного большую, чем другое оружие, и только поэтому мне в первую же секунду не прокусили что–нибудь еще.

— Баррикада… — слабо донеслось откуда–то, будто издалека. Только через несколько секунд я сообразила, что снаружи, а не из эфира. Значит, все–таки будет баррикада. До которой еще нужно продержаться.

Где–то за спиной по–прежнему сыпались с колонн пучеглазые твари, целясь уже не в ноги — шеи, вскакивая на загривок и опрокидывая на пол. Мы стояли в первом ряду и молились, чтобы стоящие сзади успевали отмахиваться и за нас, потому что обернуться мы уже не могли.

Будто чувствуя, что доступ к добыче сейчас перекроют, плакальщицы покатились на нас всей массой. Первый ряд снесло, и меня вместе с ним. Ударило, будто летящим ядром, под дых, вышибло воздух из легких, отшвыривая на позадистоящих, и проволокло до стены, приложив о нее затылком. Перед глазами вспыхнули звезды.

— Отступаем! — рявкнул эфир. Очень вовремя, спасибо…

На этот раз кто–то взвалил на плечо меня и, не переставая отстреливаться, потащил к уже наполовину набросанной баррикаде. Внутри меня сбросили на пол, и еще минут пять я лежала, пытаясь отдышаться и наблюдая за вереницей раненых, тянущейся мимо.

Какой все–таки п…!

Снаружи еще шла стрельба, но слишком редкая. По коридору метались техники и солдаты, укрепляя завал, тонкой струйкой отступали внутрь солдаты, еще остающиеся в зале.

Еще через десять минут коридор замуровали намертво. Я к тому времени уже встала и, шатаясь, побрела сразу в госпиталь. Хотя до моей руки дело там дошло только через два часа.

Теперь мы заперты с двух сторон.

И бежать нам уже некуда.

Т'хоры снова ушли раньше, чем их потери превысили установленный лимит.

Наши потери лимитированию не поддавались.

Уже второй раз они нападают одновременно, и я снова и снова возвращаюсь к одной мысли — совпадение ли это? Или — еще один способ измотать врага?…

Им удается это.

Раз за разом разрушаемые баррикады вселяют неуверенность. Но то, что сейчас сидит за вторым заслоном, внушает страх.

Они не уходят, как т'хоры. Уже двенадцать часов они по камешку растаскивают баррикаду, и, хотя с другой стороны постоянно наваливают новые, вечно длиться это не может — рано или поздно коридор закончится.

Скрежещущее, въедливое царапанье не прекращается ни на секунду все двенадцать часов. И хорошо слышно женщинам и детям в главной пещере.

Женщинам и детям, зажатым в угол двумя баррикадами. Оставить их здесь — значит подставить под один удар. Отправить в запутанный лабиринт за озером — подставить под другой, потому как у т'хоров хороший нюх, а разделять линию обороны не надвое — натрое у нас не хватит сил.

Единственным вариантом было бы бросить всех тяжелораненых, оставив отряд смертников охранять баррикаду, а самим уйти во все тот же лабиринт. В неизвестность, поскольку никто не знает, куда он ведет.

Слава богам, мы еще не озверели… настолько. И, надеюсь, не озвереем, пока я жива.

Но непрекращающийся скрежет когтей по камню царапает нервы, заставляет вздрагивать и втягивать головы в плечи. В воздухе витает напряжение, густо замешанное на тревоге.

Солдаты стали переговариваться шепотом, постоянно оборачиваясь на заваленный коридор, и — слушать. Слушать до боли в ушах, пытаясь распознать в тихом царапанье признаки надвигающейся лавины.

В пещерах поселился страх.

Я оглядывалась вместе со всеми, но — в другую сторону. Что–то грядет, скоро — пробегает мурашками по коже, и мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, откуда.

И потому я совсем не удивляюсь, когда, свалившись на лежак поздно ночью, во сне снова вижу — его.

Заснеженная пустыня сверкает, слепит глаза. Полотна безмятежного, нетронутого снега отражают солнце — холодное, тусклое зимнее солнце. Море затянуто льдом. С неба падают листья — сухие, изломанные и перекрученные осенние; яркие, отмытые весенними дождями, еще липкие первые листочки.

Мы ловим их, стоя, как всегда, на разных берегах.

Мне достается лициния — узкий длинный салатовый листик, пахнущий первыми грозами. Ему — эклирис, изрезанный лист траурного цветка, не вянущий даже под снегом.

— Давайте меняться? — он задумчиво смотрит на причудливо изогнутый лист.

Я удивленно поднимаю брови, но все же киваю. Это же сон. Хотя зачем же меняться?…

Я протягиваю руку и ловлю еще один. И протягиваю зеленую узкую лодочку, отправляя ее с ветром. Посланный мне эклирис падает в снег.

— Плохая примета, — киваю на лист посреди сугроба. — Предвещает смерть.

— А это? — он вертит в пальцах яркий листок. — Предвещает что?

— Не знаю. Значит — все, что угодно, — я улыбаюсь. — Например, весну.

— Навряд ли, — он качает головой. — Вы не доживете до весны.

— Есть такая вещь — чудеса. Вдруг мир сойдет с оси? — я принялась рассматривать листик на просвет. — Солдаты вообще мало боятся смерти, вы не знали?… Хотя, нет, конечно, боятся, как и все. Просто готовы умереть — в сражении, чтобы в итоге защитить тех, кого обязаны защищать. И тех, кого любят.

— Вот только никакой практической пользы это не несет, солдаты это или нет, — он поднял руку и тоже вгляделся в переплетение тонких жилок. — Даже те несчастные, что имели силы бороться с нашим влиянием, достаточные, чтобы осознавать, что происходит, своими жалкими поджогами уносили не так уж много наших жизней, теряя собственную. Это совсем не равнозначный обмен, наши воины размножаются и растут куда быстрее ваших.

— А, так вот что там было, — я глубокомысленно кивнула, взмахнув листком. — Да, есть у нас такой недостаток — не сдаваться. И гадить ближнему до конца. Да по вам это тоже видно — хоть и бывший, но все же соотечественник.

— Нет, — он опускает руку и смотрит на меня. — Похоже, это черта всех созданий Лица. Готовы умереть, отвергая одних и принимая других по критериям, которые не различают толком сами. Даже этот полумертвый ременский маг… Вы бы были благодарны, если бы вам вернули жизнь?

Я задумалась — почти всерьез.

— Наверное. Но зависит от того, для чего ее вернули, и что бы после этого со мной делали. Зная вас…

— Что я делал? — в янтарных бесстрастных глазах, как в зеркале, отражается снежная пустыня. — Я дал ему возможность жить, всего лишь за то, чтобы смотреть его глазами. Даже не контролируя разум — слишком эта ящерица была сильна. И что сделал он? Как только понял, что происходит — скормил мою энергию какому–то увечному мальчишке и, естественно, умер, как должен был без ее поддержки, — пальцы с тонким липким листиком сжимаются в кулак. — Что это, если не напрасная, бессмысленная смерть?

— Почему — напрасная?… Где–то с вами мы расходимся по этому вопросу, честно говоря. В понятийном плане. Хотя, возможно, в древности понятия и были другими… Сколько вам лет? Не меньше тысячи, я знаю, но сколько?

— Я… не знаю, — во взгляде на миг мелькает грусть. — Я помню четвертую династию, когда Солярика еще не была едина. Не знаю, сколько лет прошло.

— Много. Я не сильна в истории, но если когда–нибудь доберусь до библиотеки, узнаю.

— Не доберетесь, — голос все так же бесстрастен.

— По крайней мере, постараюсь. А почему вы уверены, что мы не доживем до весны?

— Помимо прочего — потому что теперь уверен, что вы не знаете того, что должны. И умрете, как остальные, бессмысленно.

— О, какой только смысл не скрывается в наших смертях, — я загадочно улыбнулась. — Если вы умрете, пытаясь спасти свою королеву, разве это будет бессмысленно? А я умру, пытаясь спасти ни много ни мало целый форт.

Узкий зеленый листик, пахнущий весной, упал в снег.

— Что вы можете понять!…

— Вы тоже, фарр… Вы тоже.

Взмывает в воздух с воем метель, заметая листья. Солнце застилают снежные рукава, кровавое море с треском ломает лед.

Значит, стоять нам на разных берегах — до конца времен?…

…

Я просыпалась медленно, и приходила в ужас. Горящие дома. Вот что это было. Я не знаю — чего? Того, что должна. Того, где находится артефакт?

И — боги мои, ременский маг. Вы бы были благодарны, если бы вам вернули жизнь?

Вот как они выбрались из своей ледяной пустыни, вот откуда взяли координаты для перемещения. Вот почему ремен очнулся — когда мы готовы были ускользнуть окончательно. А вел он ремена, должно быть, от самого колониста.

Еще бы. Полный добычи город вместо кучки солдат…

А еще… Я почувствовала себя неправой. Очень. И дадут боги успеть — извинюсь. Потому что знаю, почему нет смысла в оправданиях, которым все равно никто не поверит. Потому что так — не бывает. И потому что ты — это ты, Зима, твоя репутация и твои поступки никогда не говорили за тебя.

Я встала и тихо, чтобы никого не разбудить, побрела к озеру. Мне нужно было подумать. Проанализировать каждое слово и — кто знает — найти если не ответ, то подсказку к нему.

Берег тих, темен и пустынен. Почти. Снова, в который уже раз, я нахожу его здесь. Хотя, возможно, это и к лучшему… У меня может не оказаться времени больше никогда. Или у него — что равновероятно.

Я неслышно подошла и села рядом.

— Ну что, Зима, на этот раз ты не занят?

С испуганно вскинутого лица смотрит все та же безысходность. И, похоже, даже прятать ее у него уже не осталось сил.

— Что–то случилось? — я задаю дежурный вопрос, зная, что он не ответит. Но ведь нужно с чего–то начать…

Он так же дежурно мотает головой, отворачиваясь.

— Уже нет никакой разницы, — тихий голос так не похож на его обычный, что я снова начинаю бояться. За него.

— Зима… Расскажи мне, что случилось тогда… с ременским магом.

— А зачем? — вяло огрызается он. — Я же его убил, что здесь еще непонятно? Или вам подробности интересны?

Широко раскрытые глаза подозрительно блестят. Он чувствует это и отворачивается. Снова.

— Интересны. Мне интересно, почему ты врешь? — я сплетаю пальцы, уложив локти на колени. — Неужели тебе все равно?… Или ты думаешь, что тебя будут обвинять вне зависимости от обстоятельств — только потому, что ты — это ты?

— А разве — нет? Разве не на меня подумали первым?… — он все так же не смотрит на меня. — Для вас и вам подобных я никогда не буду хорош, как бы не поступал. Так есть ли смысл?…

Наверное, я моральный урод.

Я ополчилась на тихо — а местами и громко — страдающего ребенка, защищающегося от мира так, как умеет… Когда нужно было всего лишь — научить делать это по–другому.

— Я знаю, что никого ты не убивал, а энергию маг отдал тебе сам. И — да, я была несправедлива. Когда–то ты извинялся передо мной, теперь я извиняюсь перед тобой. Коэни не тянется к законченным мерзавцам. И ему я верю. Если ты скажешь мне, что хочешь измениться, я поверю и тебе. Поверю и смогу убедить в этом всех остальных. У тебя есть тот, кто поддержит тебя, я ему помогу. Но вот тогда все будет только в твоих руках. Сам знаешь, в чем разница между легким и тяжелым путем. Готов продираться через тернии, если мы выживем? — я протянула руку. — Хотя бы… ради него?

Он посмотрел на мою руку. В лицо бросилась краска, дрогнули губы, а в глазах застыла мучительная безнадежность.

— Мы не выживем.

— Ну почему же… — начала было я, как он крикнул во весь голос:

— Мы не выживем! Поздно было, для него — поздно! — по бледным щекам покатились слезы. — И плевать мне, что я предатель! Потому что не могу я смотреть, как его…

Слезы переросли в истерику. Я побледнела как полотно, внезапно вспомнив все события последних дней. Неужели…

— Зима, что?… — я схватила его за плечи, встряхнула, посмотрела в глаза. — Он что, еще и тебя шантажировал?… Может, еще не поздно?

— А был кто–то еще? — севшим голосом безразлично проговорил он. Вытер глаза. — И — поздно. Я не вы, не паладин света, нет у меня сил бросать близких под ноги победе. Можете меня отправить под трибунал, но я нас сдал, так что вот–вот начнется… За то, чтобы его оставили в живых. Так что, наверное, я все–таки мерзавец, а вы извинялись зря.

Нет, не зря. Но не говорить же тебе, несчастному, прошедшему все круги ада за эти отпущенные сутки ребенку, что не могу я тебя винить? Что я видела, как ты мучился, разрываясь в поисках выхода, которого не было?

Я не могу тебя винить, потому что сама была готова сделать то же самое — я, тот самый паладин добра и света.

Неведомый противник, безымянный вожак, ты обыграл меня.

Откуда–то из глубины пещер раздались выстрелы и первые крики.

Я закрыла лицо руками. Хотелось завыть от отчаяния.