Душа в тротиловом эквиваленте

17 ноября 1952 года

Москва, Старая площадь, кабинет Председателя КПК ВКП(б). Стандартное по планировке помещение одного из высших чиновников. Стены, отделанные дубовыми панелями. Установленные буквой «Т» столы для совещаний. Отдельно, в углу — массивный сейф и письменный стол с батареей телефонов. Два уютных черных кресла из уже изрядно потертой мягкой кожи. Бронзовая настольная лампа на массивном гранитном основании. Мягко светится зеленый абажур, бросающий на собравшихся приглушенный свет.

Собеседников представлять нужды нет. Мы и так их знаем.

— Что ты там узнать хотел, спрашивать не буду. Спрошу лишь, как съездил, Андрей Андреевич?

— Не зря, Матвей Федорович. Слух, понимаешь, возвращаться начал.

— А чего орешь, как глухой?

— Так понимаешь, привычка. Аппараты помогали мало. Вот и орал. Но заметь, теперь тише ору!

— Мог бы парня и к себе пригласить. Он, как-никак помоложе будет, чем мы с тобой.

— Ну, насчет помоложе, это еще вопрос. Так-то да, ребенок. Но в глаза заглянешь, и понимаешь: пожил человек. И не просто пожил, а и повидал многое.

— Что, рассказывал?

— Да нет, о «той» жизни, он молчит. Стыдно, говорит, не так я там жил. Но со стороны видно хорошо. Опять же, ребята маленковские видели, как он за домом с Марголиным упражняется.

— И что говорят?

— Говорят, что это кто угодно, но не мальчишка. Сгородил он там себе, понимаешь, из досок и старого х/б мишень. И развлекается. За день — пачки две-три патронов от мелкашки. По суставам, в движении, не промахиваясь. Только успевает прорехи зашивать. За три дня — две доски сменил. Такой вот мальчик. Заказал себе HP-35 c двойной обоймой.

Да и по виду это уже скорее, подросток, а не мальчишка.

— Ну, со стрельбой, тут бабка надвое. У него прикрепленный — Валентин Холодов, он так и стреляет. Может, научил.

— Шутишь? Научиться таким фокусам сложно — не каждому дано и время какое-то нужно. А тут раз сходили на стрельбище, и готово — садит навскидку.

— Так уж и раз?

— Точно тебе говорю, один раз всего! Теперь он из дома не выходит. И сестра его — тоже. Но ее в другом коттедже поселили. Пришлось даже хозяев слегка подвинуть.

— Что там опять?!

— А то, что они пока среди людей находиться не могут. Больно им, плохо. Чуют эмоции, лечат, забирает боль. Теперь вот, вынуждены учиться отгораживаться от чужих эмоций.

Вера, она пожестче Юры, восстановится быстрее. У нее это в магазине впервые проявилось. Скандальную тетку взглядом на колени поставила. Народ сбежал от греха — такой жутью от ее взгляда веяло. А люди там, сам знаешь, проверенные и не из пугливых. Многие войну прошли.

— Сказал бы кто другой — не поверил! Тебе — верю. Но понять такого все равно не могу.

— Не ты один. Вот, почитай, что аналитики пишут.

Матвей Федорович, привычно выделяя главное, пробежал глазами четыре машинописных странички, украшенных грифом «Совершенно секретно». Тяжело вздохнул, и, повернувшись на стуле вполоборота, открыл дверцу сейфа. Покосился на бутылку, ждущую своего часа в углу, мотнул головой, закрыл дверцу и попросил секретаря принести чаю с лимоном.

— Голова чистая нужна. Сейчас еще Гриша подойдет, и поговорим. Очень уж всего навалилось…

— И не говори, — эхом отозвался Андреев.

— Теперь об этих бумажках: тебе не кажется, что аналитики твои перемудрили. На основании единственного факта…

— Не единственного. Юра и Вера — это, как минимум, уже два факта. Дед пока в дороге. Приедет, узнаем, что там да как. Скажу больше, никому не известно, в кого превратятся ребята, которые постоянно общаются с Семецким. Мысли на этот счет у специалистов разные есть…

— И все-таки, это слишком! Слишком мало фактов, чтобы утверждать, что в самое ближайшее время человечество разделится по неизвестному нам пока критерию.

— Спорно, я бы сказал.

— А может, мы оба ошибаемся. Примерно как те два студента из старого анекдота. Потому не стоит спешить с выводами.

— Что это за анекдот? Не слышал.

— Идут два студента-медика, впереди какой-то странной походкой топает старичок.

Один из студентов ставит диагноз:

— Геморрой.

— Скорее, паркинсонизм, — говорит второй.

— Спорить будем?

— Hу давай!

Подошли к старичку и спрашивают, что же у того, и рассказывают о пари.

— Все мы немножко ошиблись, — говорит старичок. Вы думали, что у меня геморрой, вы — что паркинсонизм, а я думал, что пукну, и ошибся…

— Расскажи, как он тебе слух вернул.

— А нечего рассказывать. Прогулялись по лесу. Поговорили…

— Так, — задумчиво протянул Шкирятов. — Теперь я начинаю сомневаться, кто это передо мною. То ли Андреев, то ли неизвестная науке марионетка.

— Брось. Нет в нем зла. Он слух мне поправил, и лег. Лег так, будто его выпотрошили. Синий стал.

Представь, лес, елки заснеженные, охрана далеко. Мне — хорошо, а пацан — синеет. Ну, в госпиталь позвонили… Короче. Сахар у него упал. Сильно. Глюкозу внутривенно, и ожил хлопец.

— А что, когда он тебе слух поправил, ты сразу это понял?

— Нет, часа через два-три. Аппарат снял, но вроде — слышу! Смутно, но не как раньше. Совсем правильно, говорит, будет через полгода. За это время, мол, нужные клетки обновятся. А «программу» он, вроде, поправил. И действительно, теперь — живу. Работать нормально можно, а ты вдруг — марионетка, марионетка!

— Сомнительно все же. Сегодня лечит, а завтра?

— Не сомневайся. Лучше найди день, слетай к нему. С добром он пришел. Мы, когда по лесу гуляли, подошли близко к площадке, где кинологи с собаками занимаются.

— И что?

— И бежит на нас такая собачка. Голова больше чем у человека. По виду — сожрет сразу. Я плохо в них разбираюсь. Лохматая, большая.

— Наверное, кавказская овчарка.

— Не знаю, какая это овчарка. Рыжая, приземистая. Больше похожа не на собаку, а скорее, на крокодила, который, чтобы в нашем климате жить, шерстью оброс.

— Они такие и есть, настоящие кавказцы. Серые — это уже не совсем то.

— Он ей: «Лапонька, ласковая, иди сюда, хорошая» И я вижу, как эта мохнатая зверюга вдруг начинает вилять хвостом, мотать башкой, прогибать спину. К земле припадает. Подпрыгивает, да так смешно, будто щенок, на четыре лапы приземляясь. Ласкаться хочет.

И на морде — крупными буквами: «Я лапонька, я лапочка, наконец-то меня поняли»!

— И что?

— Да ничего. Потерлась она об нас, погладили ее, потом кинолог прибежал. Поверить не мог, что все в порядке! Уводил собаку, и оглядывался каждые пять метров, будто какое чудо увидел. А мы ничего, мы дальше гулять пошли.

— И потом у тебя со слухом полегчало.

— Я же тебе говорил, не потом. А часа через два — три. Ты готовься, Хозяин решил, что теперь я работать могу. Кабинет этот снова мой будет, а ты примешь Аттестационную Комиссию. Не ту, которая кандидатов и докторов плодит, а новую, что каждому свое место определит. Тяжко там будет.

Первый враг любого стремящегося к развитию общества — это не интервент, а свой собственный, до боли родной обыватель.

Мы с тобой знаем, что везде, где общество руководствуется высшими целями, люди в итоге живут лучше, чем там, где верх берут одиночки, гребущие под себя. Страна, в которой количество шкурников и эгоистов превышает критически допустимое, обречена.

— Об этом еще Гераклит упоминал.

— Знаешь, что он мне рассказывал?

— Поделись.

— Я слышал, о том, как в стане, где люди стали вдруг жить только для себя, на металлолом рушили заводы, срывали рельсы, выжигали ради цветного металла электродвигатели прецизионных станков. Трамвайные провода, и то воровали…

— А что потом?

— Их не интересовало «потом». Для многих оно и не наступало. Наркотики, водка, иммунодефицит. И вся эта мерзость творилась в погоне за удовольствием или из жажды урвать.

Потому одна из наших главных задач — защитить творцов от шкурников. Отсюда команда: создавать объективную методику оценки социальной значимости каждого живущего в стране. И соответствующую организацию. Только так и спасемся.

Пусть на выборах и при решении общественно значимых вопросов голос умницы, порядочного, деятельного человека весит больше, чем мнение домохозяйки или вовсе подзаборной пьяни.

— Ты прав, будет тяжко. Но — деваться некуда. Англосаксы в таких случаях говорят: «Сделай или сдохни».

Воцарившееся молчание лишь подчеркивалось сухим стуком анкерного механизма кабинетных часов. В стаканах стыл чай.

Матвей Федорович, тяжело вздохнув, продолжил разговор.

— Значит, твои помощники заявляют, что если вскрылись факты сверхспособностей у одного, то таких людей скоро станет много.

— Ты не понял. Все намного страшнее. Налицо большая проблема — два сверхчеловека, способные легко подчинять и вести за собой людей.

— Так нет сверхчеловека, нет и большой проблемы…

— Не получится. Валентин уже поинтересовался на свою голову. Ответ был обескураживающий.

— Это как?

— А так. Семецкий пообещал возродиться еще раз, в прошлом. Оторвать там кое-кому лишнее и вернуться. В мир, очищенный от рискнувших ему помешать. Убедительно сказал. Говорит, ему такое не впервой, убивали уже. Точнее, пробовали…

Я читал отчет Холодова, написанный как раз по этому поводу. Даже по почерку можно понять — сильно взволнован был человек.

— Врет, — неуверенно сказал Шкирятов, при этом не уточняя, кто именно.

— Хочешь проверить? Только команду сам отдавать будешь!

— Не рискну. Вдруг, это правда. Тогда — очень жалко батю. Да и не вредит этот парень. Скорее, наоборот.

— Продолжу. Он, как и аналитики, заявляет, что подобных ему скоро будет много. Теперь главное, чтобы нас не опередили. Чтобы технологии Семецкого, а это именно технологии, не попали раньше времени к нашим врагам.

Кстати, тебе не казалось странным, что вокруг него появилось столько ярких дарований? Вот хотя бы интерн этот, как его, Ледовский. Говорят, темным троечником был, а сейчас день и ночь совершенствует свои термобарические игрушки. И отзывы о нем почему-то изменились. Квалифицирован, внимателен, талантлив. Будто раз, и подменили человека!

Мне вот что страшно. Сверхчеловечества, понятное дело, не получится. А вот сверхлюди — будут. Да что там, будут, уже есть!

Представляешь, как это выглядит? Прошедшие трансформацию получают полное и неоспоримое превосходство по отношению ко всем остальным. И тогда любой из нас по сравнению с ними — кто?!

— Untermensch, кто же еще. Стоп, себе говорю я, — зло выдохнул Шкирятов. — Это, это ж, получается, может и до откровенного нацизма дело дойти! Только на новом уровне, но от того ведь не легче, правда?

— А думаешь, что я к тебе как ошпаренный прискакал? Нацизма пока нет, и вроде, не предвидится, а вот полубогов — уже наблюдаем воочию. Сегодня их двое. Завтра может быть четверо. Сколько будет через месяц?

И в интересах страны сделать так, чтобы они любили ее, заботились о ней, жили ее интересами. Иначе — разнесут все в прах!

Да знаешь ли ты, что этот малолетний гений мне плел?!

— Что, это не последняя херовая новость? — устало осведомился Шкирятов.

— Не знаю, новость ли это. Скорее, заявление. Он, понимаешь, говорил, что заполнив Землю, мы просто будем вынуждены либо заняться самоуничтожением, либо расширить ареал обитания.

— В космосе жить станем?

— Когда-то, да. Я согласен с мальчишкой. Земля — колыбель. Но человек долго не лежит в люльке. А в космосе с нашими телами неудобно.

— Так что он такого придумал?!

— Говорит, не сам. Были и умнее. Вот, я сподобился услышать, что можно существовать не только в слабой оболочке из кожи, а жить как некое энергоинформационное образование.

— Бог, что ли?!

— Да, он так и говорит: «Лучшие станут богами»! Понятно, в понимании дикарей… А так — те же люди, просто, с другими возможностями.

Шкирятов облегченно выдохнул, криво улыбнулся, и сказал:

— Ну, это нормально. Чудит немного, а так — все хорошо. А хоть и богами, я не против! Главное, чтобы Советская власть была.

Негромко загудел сигнал вызова из приемной.

— Да, договаривались. Да жду, — подняв трубку, произнес Матвей Федорович.

И переводя взгляд на открывшуюся дверь, добавил:

— Заходи, Геннадий Николаевич. Присаживайся.

Сафонов, не выпуская из рук объемистой папки, устало сел в кресло.

— С чем пришел?

— С вопросами.

— Задавай, что уж там, — устало проговорил Матвей Федорович. — У всех их нынче больше чем ответов.

— Ответственно заявляю: инициированная отдельными горячими головами из состава ЦК дискуссия о нормах права может нанести государству серьезный вред. Особенно если учесть, что в нем участвуют люди, вообще не имеющие никакой юридической подготовки…

Андреев прервал речь вялым взмахом руки. И тут же сказал:

— Нанести вред, говоришь? Скажи проще, как есть. Не виляй, Григорий. Государство в его классической форме мы прямо сейчас и хороним. Или еще не ясно?!

— В том-то и дело, что ясно. Но что взамен? Законы, они, знаете ли, кровью писаны! — нервно отреагировал Генпрокурор.

— А что у нас пишут чернилами? Все, на что ни посмотри — кровью написано. И Уставы, и правила техники безопасности — за что ни возьмись! Чернилами только так, для памяти на бумаге закрепляют, — высказался Шкирятов.

Потом тяжело вздохнул, и спросил.

— Ты последнюю статью Шарипова читал? Результаты голосований — обсуждений тебе известны?

— Полную версию, в приложении к «Успехам математических наук». Да и как по-другому, о ней все сейчас говорят. Как школьник, учебниками по математике обкладывался, чтобы хоть половину понять.

— А что, разъяснения в журнале «Коммунист» тебя не устроили? Там то же самое, только без математики.

— Получше понять хотел!

— Ну, и что ты понял? Вот как, к примеру, простые советские люди относятся к юристам? Ты же явно не забыл, как кузнецом работал. Пусть в своей мастерской, пусть вы с отцом были мелкими хозяйчиками, но все ж руками работали. С людьми общались. Значит, должен знать! Хотя бы в общих чертах.

— Это нецензурно.

— А уточни, ты ж Шарипову звонил, ругался вроде. Что он тебе сказал?

— Что юристы, по его скромному мнению — сплошь грязные моральные уроды, живущие чужим горем и толкующие кодексы на благо начальства и собственного кармана.

— Сильно.

— Так ответственному редактору журнала «Успехи математических наук» он еще четче сформулировал, — ухмыльнулся Шкирятов. Григорий в курсе.

— И как же? — заинтересовался Андреев.

— А так: идеальный юрист, по мнению Шарипова, это ни к чему более не способный убогий содомит с грязными мыслями и горбатой душой, крючкотвор — профессионал, живущий за чужой счет. И цитирует зараза, столпов юриспруденции — от Цезаря и Плевако до наших современников. Они сами писали, что пошли в законники от полного нежелания и неспособности к любой полезной обществу работе. Да хоть бы тот же Манфред Роммель… Совсем полковник страх потерял! — нервно отозвался Сафонов.

— А вот теперь ты подумай. Может, и поймешь полковника. Скажем, по кодексу положено за что-нибудь от двух до пяти. На усмотрение суда, произвольно. Тебе самому не кажется это неправильным? — ласково поинтересовался Андреев.

И продолжил:

— Почему от двух? Почему до пяти? Почему не один год, восемь месяцев, пять дней, шестнадцать часов и две минуты? И почему именно заключение? Как курсы по подготовке преступников-профессионалов? А вдруг в человеке еще человеческое есть, а там его совсем сломают? Кто и каким из лагерей и тюрем приходит? Знаешь ведь все, но думать, как сделать лучше, не желаешь! Так люди помогут, не сомневайся!

— Не задумывался, не мое это дело! Меня следить за исполнением поставили! И зачем, если всегда, при любой власти так было! Со времен римского права… Состязательный процесс, учет личности преступника и обстоятельств дела.

— А теперь так не будет, — обманчиво спокойным голосом произнес Шкирятов, нервно давя в пепельнице папиросу. — Понимаешь, Николаич, у тебя — профессиональная деформация.

Начинай думать. Теперь будет правильно, математически точно. Есть целевая функция, есть объект и субъект управляющего воздействия, есть размер необходимой обществу и пострадавшим компенсации. Исходя из начальных условий, точно определяется способ наказания. Или возмещения. Или возмездия. Или, и того, и другого.

Во всех случаях, мы будем руководствоваться не абстрактным законом, который и закостенеть может, а справедливостью, иначе говоря, общественной нуждой.

При этом, у нее будет четкое математическое выражение — целевая функция, выраженная системой линейных дифференциальных уравнений. А не выкрики типа «даешь»!

Это будет понятно, просто, легко проверяемо. И никакой почвы для обвинений в необъективности или вовсе в произволе. Только то, что нужно людям.

А то что-то разрыв между законом и справедливостью в последнее время великоват стал!

— Да читал я, — страдальческим голосом произнес Генпрокурор. — Что ты меня, как школьника на уроке терзаешь? Просто пойми, система веками складывалась, враз не изменишь!

— Придется, — жестко высказался Шкирятов. — Либо устаревшая система правовых отношений раз за разом будет воспроизводить себе клиентов, а нам врагов, либо мы такое положение дел изменим. Читал я эту математику. Прав полковник. До точки прав. Да и говорят, воевал он здорово.

— Да вы представить себе не можете, какой здесь объем работы, — занервничал Генпрокурор.

— А нам и не надо! — продолжил давить Шкирятов. — Ты сделай! Иначе получается, зря тебя народ кормит!

— Все просто, — вступил в разговор Андреев. — Либо враз изменим, либо все прахом пойдет. И потом, тебе же проще жить станет.

Есть ущерб, нанесенный обществу или человеку. Есть желательное для общества и человека развитие событий, направленная на адекватное воздаяние, компенсацию ущерба и недопущение подобного в дальнейшем. Критерии ясны. Начальные условия — заданы. Далее — математика, описывающее управляющее воздействие и наиболее вероятный ответ системы. И причем тут заплесневевшие тома с благоглупостями и забитые ими шкафы?

Ты что, не читал административный или уголовный кодексы? Не понимаешь, сколько лазеек для злоупотреблений оставлено их творцами? Не в курсе, что у вас, крючкотворов, собственный язык есть, стыдливо называемый вами профессиональной терминологией?

Результат применения такого, с позволения сказать, «языка», в том, что нормальный человек не в силах защитить свои интересы в суде. Ему необходим профессиональный переводчик с человеческого на юридический.

При этом, сленг законников, в отличие от любой другой специальной терминологии, запутывается и искажается с заранее обдуманными намерениями!

Думаю, кодексов теперь не будет. Лишь известные всем этические нормы и математика.

Хватить х…ней страдать, говорят люди, давай по-человечески жить будем! И мы просто обязаны идти им навстречу!

Цени, нам вторую революцию творить счастье выпадает!

— Ох, не оказаться бы с таким счастьем, да дыркой в голове, — занервничал Григорий Николаевич. — Знаю я, как оно бывает. Уже началось.

Группа депутатов, поддержанная заводскими коллективами Ленинграда, выступила с законодательной инициативой, от которой у меня волосы на затылке зашевелились!

— Что не так? — спросил Андреев. — Чем тебе так не понравился проект закона о социальных паразитах?

— Тем, что такое вообще придумали, — недовольно буркнул Сафонов.

— С собой текст есть? — заинтересовался Шкирятов.

— Есть.

Покопавшись в папке, Григорий Николаевич вытащил два машинописных листа. Быстро просмотрев их содержимое, Матвей Федорович восхищенно хмыкнул.

— Жестко, но по сути правильно. Григорий, значит, к паразитам они относят тех, кто пытается жить за счет общества, ничего полезного для него не делая. Так я понял?

— Так. В проекте паразитами определяют преступников-рецидивистов, лиц с патологической тягой к алкоголю и наркотикам, тунеядцев. Ну, и им подобных. Устанавливают квоту — 0,5 процента населения.

— И если гибнет полезный член общества, то паразитов из него должно быть изъято ровно столько, чтобы население от ухудшения жизненного уровня не страдало.

Считаю, правильно придумано! Большевики всегда говорили: «Кто не работает — тот не ест». А у нас получается пока, что многие не работают, но не только едят, но и выпивать умудряются. Надо выходить с предложением о постановке такого хорошего закона на всенародное голосование.

Поддержишь, Андрей?

Андреев отхлебнул чаю, слегка потянулся в уютном кресле, и неожиданно сказал:

— А помнишь, Матвей, ведь когда-то мы и без математики справлялись. И кодексы нам не сильно нужны были. Революционная сознательность — не забыл про такое?

Заметь, преступность задавили в момент, власть — удержали, и даже какое-то время пожить по-человечески удалось. Года так до 1929. А потом — как забуксовали. Сколь ни писали законов, все как-то без толку было.

Теперь пришло время понять. Старый Закон — уродливый механизм, ежечасно перемалывающий живые души.

Он не способен гибко приспосабливаться к сегодняшним нуждам общества. Более того, существующая система раз за разом воспроизводит все те же, уродливые и давно отжившие образцы общественных отношений.

Так что не сомневайся, поддержу.

— Pereat mundus, fiat justitia, — неожиданно блеснул образованностью Сафонов.

— Ну, и чем кончили те придурки? — скривился как от зубной боли Шкирятов.