Душа в тротиловом эквиваленте

31 октября 1952 года

Выдержки из радиограммы, адресованной в Мюнхенский разведцентр:

… Ростов.

Старшина милиции устало успокаивает экзальтированную дамочку. Дамочка всхлипывает и растирает косметику по щекам грязным платочком, отчего ее лицо кажется не огорченным, а смешным.

— Да нет, Вам как раз ничего и не грозит. Нет, это не опасно. Великое дело — бандита с ножом пристрелили! А не доставай, не грози, не грабь, вот и жив останешься! Оружия, в конце концов, раздали не так много. Да сами спросите, на сколько лет вперед граждане на складах записываются! Заводы в три смены работают, но всем даже за деньги не хватает!

Поэтому раздали в первую очередь самым проверенным — фронтовикам. Вы же никогда не боялись советского солдата, так что из того, что на нем теперь нет формы? Он как советским солдатом был, так и будет им до смерти.

— Хорошо, а закон такой где, людей стрелять без суда и следствия? У меня, знаете ли, муж юрист, и он не понимает, как квалифицировать массовый отстрел бандитов, — еще раз для порядка всхлипнув, поинтересовалась дама.

— Просто. Человек с оружием не может равнодушно пройти мимо тех, кому угрожает кто-нибудь вроде встреченного вами подонка. Это называется «оставление в опасности». Пройдет мимо, значит, оружия недостоин. Ваша братия потом все напишет как надо, а пока и так обойдемся, революционной сознательностью!

— А как же решить, достоин ли человек смерти, или его можно еще перевоспитать?!

— Вечно вы, интеллигенты, все запутаете… Достоин, недостоин. Еще про слезу ребенка мне тут скажите! Вас же, между прочим, чуть не подрезали. Как по мне, все просто. Решат люди и случай. Кто-то упадет по эту сторону забора, кто-то по ту. Если бы этот парень пошел не на дело, а в библиотеку, учиться, был бы жив! Все, гражданочка, недосуг мне тут с вами разговоры разговаривать.

… Московский государственный университет, кафедра физики. Старое здание на Моховой.

Арсений Александрович не помнил такого, чтобы все преподаватели факультета, даже не занятые в первой половине дня, пришли и потребовали собраться и поговорить о текущем моменте. Но это случилось. Для импровизированного совещания выбрали пустующую аудиторию. Кабинет декана вместить всех желающих не мог.

Разговор начал преподаватель кафедры основ строения вещества Тихонов. Он заявил:

— За последний месяц мы увидели, что учебные планы нуждаются в немедленном пересмотре. Примерно треть студентов ушла далеко вперед, и их уже не устраивает ни содержание, ни темпы изучения материала. Считаю, что нам придется дополнительно работать с выявившимися лидерами в усвоении учебных материалов.

— Именно так! Дополнительно! И еще надо решить, где брать запрашиваемые группами поиска металл, стекло, инструмент, радиодетали! — с места вступил в разговор начальник мастерских.

— Что бы там не было, а идеологической работе следует уделить особое внимание! А то ишь, взяли моду, цитируют классиков и просят объяснить. По форме вроде бы и ничего, а по сути — форменное издевательство! Товарищ Бобряшов, лектор ЦК, вышел из аудитории как ошпаренный! — вставил свои пять копеек секретарь комсомольской организации Попков.

— Что ж там такого было? — поинтересовались собравшиеся.

— Товарищу Бобряшову процитировали Энгельса. Из статьи «Демократический панславизм». Вот, извольте, я записал: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: НЕНАВИСТЬ К РУССКИМ была и продолжает еще быть у немцев ИХ ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ СТРАСТЬЮ; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи САМОГО РЕШИТЕЛЬНОГО ТЕРРОРИЗМА ПРОТИВ ЭТИХ СЛАВЯНСКИХ НАРОДОВ можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности.

Мы знаем теперь, ГДЕ СКОНЦЕНТРИРОВАНЫ ВРАГИ РЕВОЛЮЦИИ: В РОССИИ и в славянских областях Австрии; и НИКАКИЕ ФРАЗЫ ИЛИ УКАЗАНИЯ НА НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ БУДУЩЕЕ ЭТИХ СТРАН НЕ ПОМЕШАЮТ НАМ ОТНОСИТЬСЯ К НАШИМ ВРАГАМ, КАК К ВРАГАМ».

И еще: «Что же касается России, то ее можно упомянуть лишь как владелицу громадного количества украденной собственности, которую ей придется отдать назад в день расплаты».

Студенты много чего нарыли: «Казаки, башкиры и прочий разбойничий сброд победили республику, наследницу Великой Французской революции». Это Энгельс писал о московском походе Наполеона.

Вот еще: «Европа /стоит/ перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра их наступательной силы — России», «Народы, которые никогда не имели своей собственной истории, которые с момента дотижения ими первой, самой низшей ступени цивилизации уже подпали под чужеземную власть или ЛИШЬ ПРИ ПОМОЩИ ЧУЖЕЗЕМНОГО ЯРМА БЫЛИ НАСИЛЬСТВЕННО (!!!) ПОДНЯТЫ НА ПЕРВУЮ СТУПЕНЬ ЦИВИЛИЗАЦИИ, нежизнеспособны и никогда не смогут обрести какую-либо самостоятельность. Именно такова была судьба австрийских славян. Чехи, к которым мы причисляем также моравов и словаков… никогда не имели своей истории… И эта „нация“, исторически совершенно не существующая, заявляет притязания на независимость?»

— Что, неправильно цитировали? — спросили у комсомольского секретаря.

— Да нет, — немного замявшись, ответил комсомольский секретарь, — в том и загвоздка, что цитировали точно. Вот я и говорю, что идеологическую работу крепить надо!

У него тут же ехидно осведомились:

— А что, лектор только Энгельса не читал?

— Да нет, за Маркса Бобряшову тоже досталось. Ваши разбойники, Арсений Александрович, зачитали отрывок речи Карла Маркса на польском митинге 1867 года: «Я спрашиваю вас, что же изменилось? Уменьшилась ли опасность со стороны России? Нет! Только умственное ослепление господствующих классов Европы дошло до предела… Путеводная звезда этой политики — мировое господство — остается неизменной. Только изворотливое правительство, господствующее над массами варваров, может в настоящее время замышлять подобные планы…

Итак, для Европы существует только одна альтернатива: либо ВОЗГЛАВЛЯЕМОЕ МОСКОВИТАМИ АЗИАТСКОЕ ВАРВАРСТВО обрушится, как лавина, на ее голову, либо она должна восстановить Польшу, оградив себя таким образом от Азии двадцатью миллионами героев».

И добили классиков цитаткой из Энгельса (из статьи «Демократический панславизм»): «Тогда борьба, БЕСПОЩАДНАЯ БОРЬБА не на жизнь, а на смерть СО СЛАВЯНСТВОМ, предающим революцию, борьба НА УНИЧТОЖЕНИЕ и БЕСПОЩАДНЫЙ ТЕРРОРИЗМ — не в интересах Германии, а в интересах революции».

Вы бы только слышали, до чего они в итоге договорились! И не подкопаешься, ни логики не оспоришь, ни цитат не опровергнешь! Крамола это!

— Где крамола-то?

— Как где? Если послушать процитированное, записать да и подумать, то получится, что Маркс с Энгельсом были нацистами похлеще фюрера. И считали, что Европа должна вести с нами войну на уничтожение, что мы совсем недавно и видели.

Взгляды собравшихся устремились на Соколова. Он встал, зачем-то одернул пиджак и, холодея, с веселой наглостью проговорил:

— Все правильно. И крамолы никакой нет. Маркс и Энгельс желали Германии всего наилучшего. Патриоты они были. А мы — патриоты своей страны, и тоже кое-что понимаем! Марксизм — оружие, а его не грех и у врага отнять! Так что правы мои ребята, правы, горячи только уж больно по молодости.

Аудитория несколько расслабилась. Изящный словесный финт декана на некоторое время выводил факультет из-под удара. Обсуждение учебных планов покатилось своим чередом.

… село Девички, недалеко от Киева, в/ч 41655.Полковник Шарипов Талгат Гизатович.

Он был намного более москвичом, чем многие, приехавшие в столицу в последние пятьдесят лет. Его предки жили там со времен Ивана Грозного. Шарипов никогда не планировал связать свою жизнь с армией. Так вышло.

В грозном 1941, Талгат, тогда еще студент 3 курса пединститута, ушел в ополчение. Сначала ему повезло выжить. Он не был убит под бомбежками, не лег в белоснежных полях в храброй, но самоубийственной атаке. Почти сразу же он сильно обморозился и оказался в госпитале. Потом у артиллеристов возникла нужда в людях, и он стал заряжающим в расчете ЗИС-3.

В ноябре 1942 года он уже был старшим офицером батареи. У Талгата оказался недюжинный талант расчетчика и стальные нервы. Худощавый, даже хрупкий студент стал человеком войны.

Оказалось, что он думает быстрее врага и, временами, собственного начальства. Думается, дело в том, что недоучившийся преподаватель математики оказался в родной стихии. Его снова окружали цифры! Молодого офицера заметили и стали продвигать по службе.

Данные топопривязки, азимуты, треугольник ошибок, учет температуры заряда и среднего ветра — это всего лишь цифры. Он запоминал, обрабатывал, выдавал результат, и на той стороне глубоко эшелонированная оборона вдруг превращалась в лунный пейзаж, украшенный рваным мясом. Он называл цифры, и в небо взлетали колонны автомобилей, рвались, восходя к небу дымным пламенем склады нефтепродуктов и имущества. Всего лишь цифры, и вражеская техника становилась бесполезным металлоломом, а его орудия снова успевали ускользнуть от ответного удара.

После победного мая, Талгата Гизатовича, уже полковника, попросили остаться в кадрах. Армию сокращали, надо было восстанавливать страну, но в войсках следовало оставить лучших. Полковник Шарипов как раз таким и был.

Но вот ведь какой парадокс, даже став командиром отдельной части, с тремя звездами на плечах, тяжесть которых ощущалась даже во сне, Талгат Гизатович так и остался глубоко гражданским человеком.

Не допуская ни малейшей небрежности, он командовал вверенной ему частью. Это было его работой, долгом, если хотите. Но настоящим интересом полковника Шарипова теперь были математическая логика и теория катастроф. Неудивительно, что за глаза его называли «Оракулом». Что поделаешь, армия — такое место, где еще никто из начальствующих не обошелся без прозвища.

Вот сейчас, воспользовавшись перерывом в командирской учебе, прямо в курилке, молодые офицеры забросали его вопросами.

— Товарищ полковник, а как будет преобразовываться армия?

— Чесноков, в курилке я для тебя Талгат Гизатович, это на службе я полковник!

— Талгат Гизатович, так как же?

— Как мне думается, наиболее логичным способом. Сначала вскрываем недостатки. Сами видите, что газеты пишут. У всех генералов и маршалов, встретивших войну, берут объяснения, какие директивы они получали до 22 июня и как их исполняли. Всем, в конце концов, интересно, куда делись 6000 орудий и горы боеприпасов? Почему немцы зачастую воевали против нас нашим же оружием, что это было? До сих пор эти моменты старались замалчивать, но Сталин опроверг тезис о том, что победителей не судят.

— А как соврут? — заметно волнуясь, сказал молоденький лейтенант, настолько худой, что его шея почти не задевала подворотничок. — У меня отец в Киевском котле пропал. Мне это очень интересно! Только вот наврут ведь!

— Исключено, — ответил полковник. Остались свидетели, архивы. К тому же это новое изобретение воронежской группы поиска — детектор лжи. Американцы что-то подобное делали еще в тридцатых, но здесь — другой уровень.

— А он достоверен? — тут же последовал вопрос.

— Абсолютно данных, полученных при помощи приборов, не бывает, погрешность есть всегда. Но в данном случае вероятность ошибки крайне мала. Человек не может держать под контролем сознания более двух — трех параметров. А анализируются — два десятка. Фотоэлемент и лампочка — вот вам кровенаполнение пальца, манжета от тонометра на руке — вот вам колебания артериального давления, миниатюрный маятник — вот вам тремор мышц. Сначала проводится калибровка: «Ответьте истинно, ответьте ложно». Длинноволновое излучение мозга, опять же. Да вы же сами про это читали.

— Читали, — сказал старший лейтенант Круподеров. — Только есть у меня сомнение, а как кто таблеток нажрется до полного бесчувствия и будет сидеть египетским сфинксом? Говорят, есть такие лекарства — принял и все тебе до звезды!

— Так опрос ведется в присутствии врача, психолога и журналистов. Нажрется кто химии — запишут попытку противодействия, и все равно спросят, только позже — тут же объяснили товарищи.

— Талгат Гизатович, ладно, что разберемся, это понятно, — снова спросил Чесноков. — Дальше-то как?

— Нетерпеливый ты, Чесноков, все тебе сразу расскажи, — ответил Шарипов. — В «Красной Звезде» специальную вкладку делать стали — мнения собирают, что после. Не определился еще народ.

— А вы как думаете?

— Как и большинство, прошедших войну. Фактически, кадровая армия перестала существовать уже к концу 41-го. Значит, была организована неправильно. Много железа отдали, людей сгубили — подозреваю предательство высшего генералитета и партийных бонз. Ну, это мы скоро доподлинно узнаем.

Что до будущего, думаю, что весь народ станет армией. Примерно как у Махно было. Есть время — пашем, а винтовочка у стога стоит. Позвал батька — собрались, ворогу вломили, и снова пашем.

В кадрах мирного времени постоянно будут пребывать только те, кто имеет дело со сложной техникой — локаторщики, операторы сложных систем связи, вооруженцы, летчики, часть артиллеристов.

Для остальных достаточно полутора лет срочной и сборов каждый год. В зависимости от специальности, на неделю — две. Числишься в запасе — храни автомат, вышел в отставку по возрасту — возьми карабин за честную службу. В общем, примерно как в Швейцарской Конфедерации, только лучше.

Закончив говорить, он поднялся, вышел из курилки, и перед офицерами вновь предстал не Талгат Гизатович, а полковник Шарипов.

— Товарищи офицеры!

И товарищи офицеры, побросав окурки, потянулись в учебный класс.

… С воздуха открылся великолепный вид. Нет, смотреть на землю в полете — всегда захватывающее зрелище. Но эти места красивы по-особенному. Холмистая местность, поросшая дремучим лесом, и щедро рассыпанные зеркала речек и озер. Сразу подумалось, что неплохо было бы сходить в лес. Грибы еще не сошли, да и рыбку при случае поймать можно…

Русские зодчие, пришедшие сюда, место для монастыря выбрали гениально. На высоком холме, разделяющем две небольших речушки, в окружении сказочного леса. С севера и юга склон холма обрывается почти отвесно к текущим у его подножия водам. Фактически, это естественные замковые рвы.

Восточная сторона холма полога, там древние строители прокопали искусственный ров. В былые времена его заполняли водой, еще сохранились остатки каменных мостов и привратных стен.

На ровной площадке западного склона выстроены три здания очень красивой старинной кладки: двухэтажное строение в форме буквы «Г», трехэтажное и четырехэтажное. Чуть подальше — немыслимой красоты часовня. С четырех сторон монастыря — круглые сторожевые башни. Вход в монастырь увенчан уменьшенной копией Спасской башни Московского Кремля. На входе — трое ворот. Выход — скромнее, ворота там всего одни, башня невысока. В центре — два ошеломительно красивых собора. Один — пятиглавый, несколько напоминает московский храм Христа Спасителя. В нем удобно расположился гараж. Рядом — одноглавый, украшенный по карнизам окон и шатров золотой вязью, напоминающей пеньковый канат. Там — рабочая столовая, прозванная «веревочкой» как раз из-за этой вязи.

Южная часть храма отдана под театр. Монастырская трапезная — под ресторан. Как потом оказалось, акустика там прекрасная! Не хуже, чем в театре. Дело в том, что над квадратом стен трапезной — купол, отражающий любые звуки так, что даже разговор шепотом прекрасно слышен в другом углу. Точно такой же зал с такой же акустикой имеется в Зимнем дворце — в углу здания со стороны дворцового моста, рядом с Малахитовым залом.

Правое крыло монастыря переоборудовано под поликлинику. Чуть дальше на восток — гостиный двор для прихожан. Часть используется под жилье, остальное — магазины и узел связи.

Новостройки особого описания не заслуживают — все преимущественно сборное, щитовое, а если и кирпичное, то построенное по-быстрому.

За поймой реки — искусственно намытая дамба. Коттеджи с прирезанными к ним огромными участками соснового леса. В один из них меня и привезли в гости.

Кто? Да кому же, кроме Дмитриева. Утром он ворвался в палату, сказал, что с главврачом договорено, в Москве мне делать пока что нечего, да и некоторые товарищи давно желают познакомиться, а все никак не получается.

Машина, аэродром, громыхающий транспортник, снова машина, и вот я по адресу «Москва, Центр-300».

Вы уже догадались, что речь идет о милом местечке, которое основал Преподобный Серафим, канонизированный в 1903 году.

— Жить будешь здесь, в гостевом домике, — сказал Дмитриев, и мы пошли к строению стоящему на пригорке.

Бог весть, то ли неизвестные архитекторы использовали естественный рельеф местности, то ли, чтобы подчеркнуть красоту этого места, делались насыпи и искусственно завозился дикий камень, но больше всего мне это напомнило пейзажи Уманского парка. Разумеется, с необходимой поправкой на то, что это место значительно севернее.

Дом, где мне предстояло, как минимум переночевать, был сложен из огромных глыб дикого камня и снаружи был невелик, примерно как типовой дачный домик поздних брежневских времен.

Я начал восхищаться мастерством строителей, едва ступив внутрь. Да, именно так надо строить! Свободная планировка. Кажется, я так и не нашел ни одного прямого угла. Помещения, плавно перетекающие друг в друга. Избытка дверей тоже, впрочем, не наблюдалось. Они стояли разве что в санузле и на входе в небольшую баню.

На стенах — никакой отделки, нетронутый дикий камень, сглаженный льдом и столетиями.

Гостиная была почти пуста. Небольшой столик, в углу горка для посуды, четыре стула. В углу — небольшой кабинетный рояль. И камин, в котором при желании можно было бы изжарить кабана. Рядом — заботливо сложенная на кованой подставке стопка колотых дров. Кресло-качалка.

Спальня привела меня в восторг. Такие комнаты рисуют на картинках, в книгах сказок! Высокое сводчатое окно, нарочито грубо сделанная узкая деревянная кровать, медвежья шкура на полу, тумбочка, стул с высокой спинкой. Все.

Из спальни я вышел на просторный балкон, будто зависший над крутым склоном, к которому вплотную подступал нетронутый лес. Вдохнул свежего воздуха и вернулся в гостиную.

— Кто же придумал такую красоту? — спросил я у Николая Александровича.

— Хозяйка дома, — ответил он. — Она редко тут бывает. Но обещала зайти сегодня.

При этих словах его лицо приняло то смущенно-мечтательное выражение, которое бывает у давно и безнадежно влюбленных людей. Я понимающе взглянул на него. Николай Александрович смутился еще больше.

— Очаруйте ее! Хотите, я вам сейчас стихи запишу? Только вот с музыкой — извините. Так, помню пару аккордов.

Затем я сел исполнять святое для любого времяпроходца дело — вспоминать стихи Владимира Семеновича.

Когда появилась Она, я не слышал — Дмитриев, сидя за маленьким кабинетным роялем, подбирал музыку к стихам Высоцкого, которые я вспомнил и записал для него. В этот момент он как раз пел:

— Если терем с дворцом кто-то занял…

Мы вдруг почувствовали ее присутствие. Для меня это было как касание лба холодной ладошкой. Что чувствовал Николай Александрович, я не знаю. Просто он вдруг смутился, скомкал пение, и захлопнул крышку рояля. Она стояла, прислонившись плечом к стене, и улыбалась.

Стройную фигурку танцовщицы совершенно не портила грубая ленд-лизовская летная куртка и мешковатая техничка. Наверное, на таких женщинах любая одежда выглядит как бальное платье.

Её глаза… Как описать их? Более всего они напоминали мне синий ледниковый лед, который я однажды видел в той жизни, карабкаясь на Гвандру. Гордая посадка головы. Высокая шея, красоты которой совершенно не портит узкий, как нитка шрам.

Увидев ее, я прекрасно понял Николая Александровича. А потом она улыбнулась нам той улыбкой, ради которой можно остановить тайфун, совершить революцию или сорвать с неба звезду, и произнесла:

— Здравствуй, Коля, здравствуй и ты, малыш!

На мгновение замешкавшись, я ответил:

— Здравствуй, Жар-Птица!