Дочь мольфара

Глава 23

Сложно сказать, что было бы милосерднее — найти Агнешку среди дня или среди ночи, или же никогда не найти?..

Ведь могли её столкнуть в глубокое ущелье. Могли её растащить по частям дикие звери. Могли её закидать камнями доверху, что не сыщешь никогда такой курган. Могли уволочь в деревню — на потеху публике и в назидание сомневающимся. Всяко могло статься.

Однако палачи бросили свою жертву там же, где казнили. Не потрудились как-то прикрыть свои деяния, как не потрудились похвастаться деянием своим. Они поступили как самые обычные дети, которые хватают игрушку, терзают её бешено, покуда не доломают, а после кидают где попало и больше не вспоминают о ней никогда. Детские шалости. Хотя здесь, на этом самом месте лютовали отнюдь не дети и даже не недоросли.

На этом самом месте были те, кто жил вместе с Янко в соседних домах, здоровался с ним на одних и тех же улочках. Были те, кто не раз захаживал в его дом. Были те, кто делил с ним один стол. Кто наведывался к одному и тому же колодцу, кто пел одни и те же песни, кто крестился в общей толпе тем же перекрестьем, шептал ту же молитву. Кто отмечал праздники и горевал похороны. Кто помогал и кто улыбался.

Все они были тут. Все до единого.

Даже отец Янко, голова Шандор, тоже тут был. Уже ли ж и он, как все, поднимал с земли камень, чтобы затем, как все, бросить его в беззащитную девушку? Уже ли ж и его руки обагрены кровью невинной? Уже ли ж так?..

Янко опустился на колени. Подул ветер и швырнул ему в лицо горстку снега, но Янко не заметил этого. Ничего иного кругом он уже не замечал.

Он видел любимую, но не мог её узнать. Он видел Агнешку, но боялся отныне назвать её по имени. Он видел тело, насильственно лишённое души, и переставал понимать, как так сделалось, что самая прекрасная во всём свете красота преобразилась в уродливое безобразие. Как гладкий стан раскурочило в бесформенную кашу. Как милое и нежное лицо размозжило в котлетный фарш.

Ни губ, ни глаз, ни румяных щёк.

Ничего.

Долго сидел Янко. Долго смотрел. Долго свыкался с реальностью, которой не могло случиться. Но почему-то всё равно случилась, хотя такая реальность преступна и противоестественна.

Ветер дул, снег метался. Солнце светило мёртвым потусторонним светом. Наверное, потому что ничего живого на том склоне не было. Даже Янко в те часы умер. А поскольку умер, ни шевелиться, ни плакать он не мог. Оттого не шевелился и не плакал. Два трупа на горе оставались неподвижны, долго-долго.

А затем Янко поднял любимую на руки. Она и при жизни была нетяжёлой, а теперь сделалась совсем невесомой, наилегчайшей. Тело её, потерявшее гибкость, буквально рассыпалось в руках Янко. Но он продолжал идти, продолжал нести ношу, легковесную и абсолютно непосильную.

Спустился с горы, прошёл мимо курящегося пепелища, побрёл по тропе. А затем вновь начался подъём, и вскоре отрылся лес. Он встретил Янко, как положено в таких случаях, — молчаливо и мрачно. Будто бы лес всегда только и ждал, что однажды Янко зайдёт сюда именно так, будто бы сейчас вершилось давно предсказанное пророчество, и теперь, наконец, всё встало по своим местам. Отныне всё было таким, как задумывалось когда-то кем-то очень древним и очень жестоким.

Лес расступался перед Янко. Лес поглотил все звуки. Даже снег под ногами перестал скрипеть. А ноги Янко перестали чувствовать холод. Они шагали чеканно и почти торжественно. Правда, в той торжественности не имелось никакой радости, пускай самой малой.

Так в гробовом молчании Янко пришёл к ручью. Опустив возлюбленную на снег, он оторвал от собственной рубашки тряпицу и стал медленно, неторопливо и бережно омывать тело. Янко стирал следы крови и грязи, расправлял содранные клоки плоти, вправлял разломанные кости, вытаскивал камни из ран и занозы из-под ногтей.

Он не спешил. Он был спокоен и нежен с любимой, как если бы готовил её к первым супружеским объятьям, хоть и знал, что никакого супружества уже не случится. Как-то так распорядилась судьбина, что дала любовь, а счастья в придачу не дала. И единственное, что ещё осталось Янко, — проводить свою возлюбленную к Нави, показать ей путь, собрать её в последнюю дорогу.

И отпустить. Как отпускают листья по ветру, как отпускают самодельные плотики по весенней реке.

Закончив с омовением Янко завернул хладное тело в тулуп, предварительно оторвав рукава, и достал из своей сумы веревку и гребень — тот самый, что Агнешка обронила здесь же, у ручья, ещё летом. Лето давно закончилось, унеся с собой всякую беззаботность. Беззаботности больше не было места в мире, где для чего-то продолжал жить Янко. Сейчас, по крайней мере, он знал, чем ему должно заняться. Янко причёсывал спутанные чёрные пряди одну за одной, одну за одной. Распутывал тщательно — волосок к волоску. Распутывал, чтобы вновь, хоть на какой-то краткий миг вновь узреть красоту, хотя бы её остатки.

Янко проводил гребнем спокойным, любовным жестом и тихо пел. Так положено — петь, когда радостно, петь, когда грустно, петь, когда хочется жить, петь, когда жить не хочется.

— Ты кровина моя, горемычная стать.

Где тот берег и край, где тебя мне сыскать.

В белом поле позёмкой усыпан твой след,

Вольный ветер размечет прощальный привет.

Станут горы стенами твоими навек,

Звёздным бисером сложит тебе оберег.

Мягко стелет трава и воркует ручей

Для тебя молодой и навеки ничьей.

Покончив с расчёсыванием, Янко прервал и песню. Смоляные пряди он переплёл в две косы и тщательно прикрыл шею и лицо Агнешки воротником тулупа. Затем завернул её ноги с оторванные рукава и потихоньку, виток за витком обмотал всё тело верёвкой — с пят и до плеч, чтобы мех не размотался, чтобы Агнешке оставалось тепло.

А после Янко занялся домовиной. Состроил самую что ни есть простенькую, как шалаш, двускатную. Только от земли повыше приподнял, насколько мог высоко. Натащил камней побольше для крепости и хворосту — для мягкости. Уложил возлюбленную на каменный подиум, прикрыл ветками поплотнее, снова привалил немного камнями.

Так и прошёл весь его день в этих хлопотах. И за весь день Янко ни разу не присел, ни разу слова не проронил. А как стало смеркаться, то работа была уже завершена, и Янко впервые утёр лоб рукавом, после вытер лицо. Тут он понял, что и лоб его, и лицо залило влагой. Только на лбу выступил пот от натуги, а на щеках — слёзы от внезапно накатившего горя.

Янко присел рядом с домовиной и впервые по-настоящему, громко и надрывно разрыдался.