Дочь мольфара

Глава 14

— Пшёл ты к чёрту рогатому!

Латунный подсвечник врезался в стену. Глухо бумкнул и покатился по полу, расплескав по грубым доскам горячий свечной воск, который моментально застыл жёлтыми кляксами. Свеча надломилась и угасла.

Раздался хохот. Резкий, звонкий, демонический. Он бил сильнее кнута, хуже грома. Девичий хохот, но отнюдь нечеловеческий.

Каталина смеялась. Теперь она много и часто смеялась. Всё ей виделось смешным, всё она принимала за шутки, над которыми с радостью потешалась.

Особенно её смешили попытки святого отца вывести её на чистую воду. И все эти попытки заканчивались одинаково — погромом в доме, проклятиями отца Тодора и гулким смехом Каталины.

Вот и теперь её улыбка разверзлась адским, булькающим смехом. Каталина раскачивалась на стуле, куда её усадил отец, чтобы прочесть молитву над несносной отрочкой. Когда отрочке надоело слушать божественный гундёж, он разразилась приступом гогота, швырнула подсвечник и пнула ногой отца.

Тот отскочил к двери, в которую, что есть мочи, стучалась Ксилла.

— Отче! Пусти! Пусти её! Меня лучше накажи! Меня! Я виновная!

— Придёт и твой час, матушка, — пообещал отец Тодор, с ненавистью взирая на веселящуюся дочу.

Впрочем, он и мысли не имел, будто бы эта смешливая тварь — его плоть и кровь.

«Не Каталина это… Не Каталина… — стенал в мыслях отчаявшийся святой отец. — Каталина моя кроткая. Пусть и дурная, но кроткая и пугливая. А эта…»

А эта Каталина сплошь издевалась над теряющим всякое терпение родителем. Не желала сносить порки, выдирала хлыст, била посуду, святое писание бросила прямо в лоб отцу Тодору. И всё это она проделывала смеясь, играясь, забавляясь.

— Оставь мне моё дитя, батюшка! Молю, Христом-богом заклинаю, оставь! Одна она у меня! Одна! — рыдала Ксилла, боясь, что муж в запале ненароком прибьёт Каталину.

Единожды Ксилла уже потеряла её. Похоронила собственное дитя при живых-то родителях. Тогда и поняла урок, тогда-то и прозрела. Пусть и слепая на один глаз, а видеть будто бы больше стала, что надобно беречь свою девочку. Иначе сгинет она, сгинет насовсем. Сгинет так, что больше не поможет ни мольфар, ни даже злыдня-вештица, будь та жива. Никто не поможет. Сам бог уже не воскресит.

А ведь воскресил.

Матушка Ксилла, как никто, верила, что дочь ейная вернулась с того света, из самой Нави вытащила её неведомая сила. Христова или чёртова — значения не имело. Потому что дочь для материнского сердца — навечно родное создание, неразрывно соединённое пуповиной материнства. Второй смерти одной дочери Ксилла ни за что бы не выдержала.

Она билась. Билась, как могла.

Хотя биения её были, в сущности, напраслиной. Тодор, как и прежде, не внимал мольбам жены, а вот Каталина отныне умела за себя постоять. И стояла крепко, что у самого отца Тодора нервы уже трещали по швам.

— Изыди! Изыди! — повелевал он, плеща в Каталинино лицо святой водицей.

Она всё хохотала и хохотала. Облизывала жарким языком красные губы и запросто утирала намокшие щёки.

— Давай ещё, папенька. Грудки мне помыть надобно, — и Каталина похотливо выставила вперёд облепленные влажной тканью молодые округлости. — Плесни ещё.

— Ведьма! — проскрежетал отец Тодор, запуская в дочь целой кадкой.

Каталина слёту поймала кинутую посудину и тотчас отправила в обратный путь. Священник едва успел увернуться.

Он грязно выругался, как совершенно не подобает достойнейшему из людей в его особом положении, чем в очередной раз насмешил Каталину.

— Кто ты есть?! — рычал святой отец, до обморока уставший бороться с эдакой нечистивицей.

Мало на его долю гадских созданий…

Боровица — настоящее смрадное гнездо для блудниц. Одна его дочь ещё могла бы немного зваться угодной богу, пусть и увечной, но не такой вот грязной тварью. А сейчас от Каталины только воспоминание и осталось. За версту от неё разило пороком, как от прочих негодных девиц.

Лисию хоть мать присмиряла. Да только одна поганая рыжина в её волосьях чего стоила бестии? Илка — тоже видная зараза. Кошмар адов во плоти.

И хуже всех, конечно, Агнешка — верховая из всех демоница, самим Люцифером целованная. Гадюка подколодная, жало отравленное… Чтоб ей пусто было!

Она, она виноватая! Она открыла дьявольские врата! Она населила гнилыми паскудницами всю деревню!

Она… Она являлась во снах отцу Тодору. Она его грела своим болотным чадом, целовала губами жестокими, льнула непристойными местами и трясла развратными прелестями.

Она… Она — Агнешка — погубила бессмертную душу пречистой Каталины. Она совратила и опутала.

Она повинна во всём.

— Кто ты есть, грязь?! — вопил святой отец, крестясь за разом, но уже чуя, что и это уже не в помощь ему.

Ничто не в помощь. Дьявол ворвался в его дом. Дьявол сотрясал стены своим бесовским хохотом.

— Я — дочь твоя. Каталина. Али не признаёшь меня? — издевательски отвечала Каталина, по-лисьи щуря томные веки. — Али из ума ты выжил, старый развратник?

— Замолчи! Замолчи, проклятая!

И снова грохотал смех. Снова гасли все свечи, сколько ни зажигай.

Руки уже не держали, ноги уже не стояли, голова уже кругом шла. А Каталина знай своё дело — смеялась.

— Именем Господа!.. — вскричал отец Тодор. — Приказываю тебе!..

— Себе прикажи, обрубок! — загоготала Каталина. — Твои фокусы не святы и не угодны никакому богу! Ты — гнильё! Ты — чернь, чернее самого чёрного из всего сущего на земле! — она двинулась на отца, вмиг прекратив смеяться. — Ты — позор людского рода! Ты — первейший грешник!

— Сгинь! Сгинь! — Тодор кинулся за дверь и сию же секунду затворил её за собой, привалился плечом, ожидая, что нечисть станет выламывать запор.

Однако Каталина опять наградила все его страхи своим мерзким, убийственным смехом.

Весь в поту и в жиру, отец Тодор слушал, как та, что была ему дочерью, посылает ему новую ругань из комнаты. В бранности она теперь могла бы соревноваться с любым деревенским мужиком. И понятно, кто научил её всем этим словам.

— Оставь её! Оставь! — подскочила Ксилла, падая ниц на колени перед супругом. Принялась расцеловывать подол его рясы, биться лбом об пол. — Оставь её! Не тронь! Меня убей, а её не тронь!

Отец Тодор обошёл жену, не задев.

По вискам ухало. В горле саднило. Тьма в глазах мешала видеть.

Это всё она — Агнешка… Агнешка…

— Отче, смилостивись!.. — неустанно просила матушка.

Как же быть?.. Куда податься?.. С кем держать совет, если даже священные регалии этой твари все ни по чём?..

— Сторожи её тут, — велел отец Тодор. — Чтоб ни шагу из дома ни одна из вас не ступила! Иначе обоим — смерть!

Он пригрозил безо всякого лукавства, и Ксилла поняла это. Закивала согласно, поползла к запертой двери и приникла к ней, гладя трясущейся рукой по полотнищу.

Лучше уж она будет сторожить живое дитя взаперти, чем закапывать в землю мёртвое.

С трудом поднявшись на ноги, отец Тодор вышел вон из хаты. Его путь лежал через полдеревни — к дому головы.

На счастье, Шандор оказался на месте и приветливо встретил гостя. Но настроение его враз переменилось, когда он заслышал разумения святого отца.

— Не пойму я, — хмурился Шандор. — Не ты ли сам говорил, пущай живёт?

— Злодеяния её уже всякие границы попрали! — настаивал священник. — Как теперь людям в глаза смотреть, коль у нас такое беспутство кругом?!

— Какое беспутство, отец? — голова тяжело опустился на скамью.

Тодор продолжил стоять, будто брезговал присесть в чужом доме.

Не нравился деревенскому старосте такой разговор. Ох, не нравился…

И отец Тодор, положа руку на сердце, совсем уже нравиться перестал. Странно он повёл себя со спасённой дочерью. Иной бы радовался да пировал, а Тодор злыднем кипел, будто самого его бесы в лоб клюнули.

— Настоящее беспутство, — заявил священник. — Агнешка с отцом её пакостником порчу наводят!

— И что спортили?

— Дочь мою! Каталину! — рявкнул Тодор.

— Дочь твоя здоровая. Это всякий подтвердит…

— А я — не всякий! И я тебе подтверждаю, что порченная она! Без запинки раньше и слова признесть не надеялась! А тут речит целыми гроздьями!

— Оно и хорошо, — рассудил голова Шандор. — Сыну моему будет с кем лясы поточить. Пускай трещать себе на радость. Авось развеселит его Каталина, а то он носу не кажет больше со двора и совсем скоро поникнет. А вот свадебку сыграем…

— Не будет свадьбы, — вдруг оборвал святой отец. — Не будет.

— Это ещё почему?

— Потому что черти гуляют по деревне! Вот почему!

Шандор решительно ничего не понимал из воплей священника. То он запрещает изживать мольфарово семейство, говорит не по-христовски это, то теперь требует немедленной расправы. То с рвением даёт своё согласие на женитьбу их отпрысков, то топочет ногами, что свадьбе не бывать.

— Зареченье состоялось, — спокойно пояснил голова. — На нашей земле зарекались ещё раннее, чем венчались. И то никому нерушимое клятва. Никто не встанет вперёд согласия предков. Так что со свадьбой решено подавно.

— А Агнешка? Как с ней? — белея ликом, проронил отец Тодор.

— А никак, — ответил ему Шандор с непростительным для его должности безразличием. — Она в Боровицу не ходит. С деревенскими не знается. Живёт себе, никого не трогает. И пусть живёт. Нет от неё вреда.

— А ежели есть?

— А ежели есть, то увидеть его надо, — староста нахмурился смурнее прежнего.

Не хотелось ему спорить со святым отцом. Но и будить смуту по деревне не хотелось.

В Боровице давно затихло народное возмездие после того прилюдного дня в церкви. Теперь все косились больше на Каталину — она скорее занимала людские умы. Её при желании можно было наречь ведьмой, и тогда бунта было б не избежать. Но кто ж осмелится назвать ведьмой дочь священника? Ясное дело — никто.

Сам Шандор не мыслил подобного. Не с руки ему. Девка-то была так себе, а стала вполне завидной невестой. И что, что в ледяной воде купалась? На пользу пошло.

А отец ейный от пережитого слишком растрогался, вот и гневается.

Не нужны были голове Шандору волнения, не нужны показательные наказания, коли нет в том серьёзной причины. А сейчас — не имелось.

Потому отец Тодор покинул дом деревенского головы совершенно ни с чем. Ещё более злой, ещё более мстительный, чем накануне.

И, уходя, поклялся он сам себе, что найдёт управу. На всех найдёт. Обязательно найдёт.