Дочь мольфара

Глава 22

То ли сон, то и бред долго путал и кочевряжил мысли. Они крошились и ломались, как пересушенная ржаная лепёшка, а собрать их никак не получилось. Крошево мыслей летело в гудящую пустоту, которой не было ни конца, ни края.

Иногда Янко всё-таки удавалось ненадолго схватить хотя бы одну крошку. Тогда в уме чаще всего всплывал милый сердцу портрет любимой. Но почему-то на этих картинках Агнешка не улыбалась, даже чуть-чуть. Она глядела серьёзно и, может, немного осуждающе. Но, за что она судила Янко, он не понимал.

Частичка видения быстро ускользала, и Янко вновь проваливался в тягучее ничто. Он силился кричать, но криков у него не выходило, точно так же, как не выходило двигаться или сосредоточить зрение.

Однако холодные капли дождя, упавшие на лицо, пробудили вялое сознание. Медленно и постепенно Янко открыл глаза. Его бил озноб, неприятно зудела шишка на затылке, отчего голова качалась как вёдра на коромысле. Но на всё прочее Янко пожаловаться не мог бы. Особенно, когда вспомнил, что видел последним перед тем, как позорно свалиться с ног.

Его ударили сзади. Оглушили чем-то тяжёлым. Не так было важно, кто это проделал, как важно то, почему этот кто-то сделал именно так. Почему не добили Янко? Почему бросили, раненного, но живого?

Всё ясно ж, почему — потому как он сын деревенского старосты. А это меняло многое, если не всё. Янко позволялось жить дальше, покуда голова Шандор не решит иначе. А голова Шандор никак иначе решать не хотел.

Он любил сына. И это он нанёс ему удар. Не из злости. Из одной милости только.

Хотя Янко не понимал и не видел никакой милости сейчас. Ему неведомо было, сколько он так пролежал под дождём, который, впрочем, быстро иссяк. А по самой кромке гор, особливо в тех местах, где вершины казались пониже, уже стал проступать рассвет. Красный-красный. Будто не солнце разлилось по небу, а человеческая кровь.

И лишь подумал об этом Янко, сразу вспомнил о Штефане, стал искать старика глазами. Искал недолго.

Мольфар лежал неподвижно среди камней. По его лбу пролёг наискось багряный след. Янко бросился к Штефану, приподнял ему голову, дотронулся рукой до алой черты.

— Янко… — выдохнул вдруг мольфар, тяжело и в тоже время с облегчением.

— Живой… Живой, дядько! — на радостях у Янко набежали слёзы.

Однако Штефан не дал доброй надежде ослепить юношу. Как бы ни желалось добра, ложью оно не украшается. И, конечно, старик должен был сказать, как есть, без жалости и без страха.

— Я умираю, сына. Умираю.

— Ты живой! — упорствовал Янко, перебивая старшего, забыв о всяком приличии. — Ты живой! Я тебя выхожу!

— Нет, Янко. Не выходишь. Я старый. И уже вижу Навь. Она давно меня зовёт. Но у меня была дочь. Я должен был защитить её. И не смог. Даже ценой собственной жизни…

— Как не смог?.. — Янко понадеялся, что старик бредит.

Штефан головой повредился — не ведает, что говорит. Но, к сожалению, для повредившегося головой говорил он слишком спокойно и складно.

— Не смог, Янко. Не смог. Агнешка тоже уже здесь. Вот она, — он улыбнулся луне, и гусиные лапки в уголках его глаз засверкали бриллиантами. — Но она не может уйти, пока ты её не проводишь. Как положено. С почестями. Проводи её. Проводи Агнешку…

— Нет… — Янко замотал головой. — Нет. Живая она! И ты живой!

— Оба мы ни живы, ни мертвы. И обоим нам нужна твоя помощь, чтобы преступить последнюю черту.

Растерев слёзы рукавом тулупа, Янко стиснул зубы и кивнул.

— Говори, дядько. Говори, всё сделаю.

— Перво-наперво возьми меня за руку.

Штефан попробовал сам шевельнуть рукой. Однако рука и внимания не обратила на его попытки. Как лежала безвольной плетью, так и осталось лежать. Но Янко послушался мольфара и дотянулся до его холодных пальцев, сжал покрепче, стараясь согреть.

— Да, вот так, — одобрил старик. — Я отдам тебе свой дар. Ты станешь мольфаром. Как я. И будешь служить людям. Как я.

— Но зачем?..

Янко напугался нешуточно. Не хотелось ему принимать такой дар. Такой и даром-то был не нужен.

— Иначе не могу, — спокойно объяснил Штефан. — Иначе не найти мне покоя в Нави. Так и застряну меж миров живых и мёртвых — до конца не омертвевший, но уже никогда не живой. И бродить стану до тех пор, пока все океаны не пересохнут, и последняя гора не перемелется в песок. Лишь преемник сможет открыть для меня последнюю дверь. Ты станешь моим преемником. Ты не стал мне сыном. Но станешь братом. Ты пойдёшь моим путём. Нежеланным тобой, но обретённым по воле судьбы. Так надо, Янко. Так ты сможешь проводить и Агнешку. Как ей пристало. Хотя бы так…

Штефан сохранял глаза открытыми и пристально держался ими за Янко. Чтобы иметь хоть какую-то зацепку с реальностью, которая становилась всё более скользкой, неуловимой, прозрачной и едва ли ощутимой.

Навь звала. Навь манила. Навь тихонько напевала песню, очень знакомую, очень родную и такую приятную.

Штефан видел и дочь — свою маленькую Агнешку. Но она не видела его. У Агнешки больше не было глаз. У Агнешки больше не было тела. Агнешка и сама не понимала, где она теперича. Она бесцельно слонялась в дождливой мгле, зачерпывая клубы тумана белыми ладонями, бесплотно искала отсутствующим белым взглядом нечто знакомое.

Слышала ли она Навь? Слышала ли она Штефана? Слышала ли Янко?..

Или хотя бы мать свою, Сарику, слышала ли?

Штефан видел, как ушла Сарика. Понял, что лишь в эту ночь её душа упокоилась по-настоящему. И хотел примкнуть к ней. Хотел, чтобы и Агнешка примкнула к ним. Ведь в Нави потеряться ещё проще, чем в земном мире. В Нави души теряют свои человеческие привязанности. Навь стирает их, уподобляет друг другу, что становится невозможно различить своего от чужого.

Навь меняет.

Штефан всегда это знал и давно желал измениться. Но, конечно, не мог знать, что предстанет перед ним Навь единовременно с его дочерью. Негоже родителям провожать детей. Негоже. Но коль уж так случилось…

— Янко, — мольфар собрал все свои силы, чтобы свести пальцы и ухватиться за ладонь Янко. — Слушай мою речь. Слушай и повторяй за мной…

Стоя на коленях и держа Штефана за руку, Янко послушно вышёптывал каждое слово, что доносилось до него.

Рассвет поднимался, медленно, упрямо. Светлело и багровело всё кругом. И красный свет заливал каждый камень, каждый уступ, каждую впадину и каждый бугор. Силуэты молодого парня и старика тоже залило красным цветом. В этом новом багряно-кровавом мире Янко впервые произнёс нерушимую клятву, связал себя узами, ещё более крепкими, нежели узами супружества.

Он клялся земле и небу, деревьям и рекам, клялся воздуху и дождю, клялся ветру, клялся грозе и мирным травам. Клялся лесу. Клялся людям. Клялся себе.

— Отныне до веку веду я свой плуг по невидимой борозде. Отныне до веку не сыщется мне ни врага, ни друга, потому что кажный, кто сущ, тот мне родной и родным станется. Отныне до веку отец-Солнце, матерь-Месяц указуют мне дорогу. И пусть последней дорогой мне ляжет Луна. Но то тех пор идти мне за светом, до тех пор быть мне утешником и спасителем для другого всякого, но не для себя…

Слова текли плавно и тягуче. Слова успокаивали. Слова согревали.

Снова взыграл ветер на тихом склоне. Совсем тихом, потому что и голос Штефана уже отзвучал, и голос Янко смолк.

Янко посидел немного в той же позе. Понял, что очень устал. Понял, что с радостью бы поменялся сейчас местами со старым мольфаром. Понял, что ведь действительно же поменялся, просто не в том, в чём хотелось бы.

Не всё так, как хочется. Ничто не так, как хочется.

Потупив взгляд, Янко снова вытер глаза. Он не боялся плакать. Никто его видеть не мог. Скорее он просто догадался, что слёзы ему ещё понадобятся. И не единожды. А когда понадобятся, придётся выплакать целое море, даже океан, и, если начать сейчас, на потом, на действительно горькое горе может не хватить.

И Янко не плакал. Он молча взвалил на спину бездыханное тело мольфара и молча понёс обратно к дому. К дому, который уже дотлевал, чадя пепелищем. Нёс и нёс. По дороге что-то напевал, странное и бессловесное. Напевал, чтобы не заплакать, и чтобы нести было полегче. Напевал, успокаивая себя, и чтобы Штефану стало не так грустно.

Напевал, чтобы не думать об Агнешке.

Вместе с даром своим Штефан отдал ему на прощание свои последние видения. И Янко боле не мог сомневаться в том, что любимая его покинула мир живых. Но всё-таки сомневался. Любовь для таких сомнений оказалась достаточным основанием. Потому, чтобы не спугнуть эту вялую надежду, чтобы не предаться вновь созерцанию загробных видений, Янко пел.

Песнь его разносилась по склону, когда он медленно приближался к обгорелому остову дома. У обугленной дыры, которая раньше была главным входом в хату, Янко нашёл рукавички Лисии. Самой Лисии не нашёл. Должно быть, боровчане унесли её тело, дабы отдать вдове Юфрозине, отныне дважды вдовой.

Подумав, Янко решил не возвращаться к лесу, чтобы проверить, осталась ли Илка в снегу. Скорее всего, её также забрали. И Каталина, что осталась распятой в церкви, наверняка уже снесена для погребения. Сегодня по всей деревне пронесётся траур. Траур и празднество — или в какой-то момент оно стало единым?..

Янко обернулся на гору, откуда пришёл, — где-то там потребно было искать и Агнешку. Он чувствовал, он знал, его тянуло туда магнитом. Никаких иных необъяснимых или непонятных чувств он сейчас не испытывал: принесённый дар не наделил его ничем сколько-то особенным. По крайней мере, так сейчас ощущалось. Янко остался просто собой, только сильно опустошённым собой. Таким, каким сам себе не нравился.

Прислушавшись к внутреннему голосу, он решил, что Штефан отправится в Навь вместе с останками своего дома. Янко уложил старика на две сдвинутые скамейки, нанёс дров и сена, выдул из дымящегося бревна искру побольше, да и подпалил всё, до чего смог дотянуться.

От дождя поверхности отсырели и занимались пламенем неохотно. Однако победила настойчивость, и вскоре пожарище вспыхнуло по новой, почти с той же жадностью. Взгляд Янко упал на каким-то чудом уцелевшие веточки вереска, что сушились на одной из стен. Как так вышло, что огонь их не тронул, уже никто не поведает, да и смысла в том особого нет. Янко лишь порадовался, что откуда-то знает, как приятен вереск уходящей душе, как напутственен её аромат по дороге в Навь, как заботливо и плавно обтекает вересковым дымом лунные ступени.

Янко снял все четыре найденные ветки, неторопливо покрошил их в расползающийся огонь. А потом отошёл далеко за периметр и уже издалека наблюдал за проводами своего учителя и брата, и отца — старого мольфара Штефана. Вереск наполнил воздух топлёной медовой сладостью, скрывая за собой смрад горящей плоти, волос и ногтей. Возможно, впервые в жизни Янко ни о чём не думал. Он провожал человека, которого едва знал, и который стал ему в одночасье самым близким. Он провожал родную душу, с которой не имел никакого родства.

Он провожал часть себя. И немалую часть.

А потом Янко просто утёр рукавом тулупа лоб, запотевший от жара костра, развернулся лицом к горам и побрёл прочь.

Позади бил в спину огненный столб пожара, впереди било по глазам какое-то зловещее дымное свечение солнца, почти не видимое из-за туч, но оттого не менее сильное и ядовитое. Слева и справа набирали высоту горы. Под ногами скрипел почерневший, изрядно перемешанный с кровью и грязью, снег.

Янко шёл, зная, что скоро обязательно придёт туда, куда нужно.