Дитя чумного края

Часть II. Глава 2

Йерсена на ходу смотрела в окна и разглядывала непривычно замершие нижние дворы: в замок почти что перестали пускать посторонних, городских — уж слишком разошлась чума. В нищих кварталах ввели карантин. Брат Монрайт, возвратившись из предместий, говорил, что мародеры грабили чумные деревеньки, разнося болезнь, что волки приходили из лесов и жрали и живых, и мертвых равно, что порою прямо посреди дороги можно обнаружить мертвецов, лежащих в колеях или в телегах; лошади их продолжали ходить рядом…

Собравшиеся на капитул комтуры заметно нервничали и рвались обратно по домам, но разъезжаться, не закончив съезд, все же не смели… Или же боялись ехать по чуме гораздо больше, чем сидеть в закрытом замке. Атмосфера становилась напряженной, давящей.

Почти что каждый день, порой и не по разу приносили письма от бурмистра, нередко он являлся сам, и в резиденции Верховного Магистра что-то долго обсуждалось. Город виделся со стен каким-то непривычным, странным.

Долетал стук молотков — то строили на улицах засеки, караульные посты.

Как раз под этот звук Йерсена быстрым шагом вышла вниз, в маленький дворик возле бергфрида. В нем вместо молотков стучал бой мельничных колес, летящий снизу, из долины. Она так торопилась, потому что здесь возился Йотван.

Он натянул грубые краги, закрывающие руки чуть не до локтя и зло, остервенело корчевал коровий пастинак — в заросшем дворике он вымахал вдоль стен на половину высоты, и рядом с человеком стебли, что венчались крупными соцветиями, выглядели удивительно огромными. Упавшие на землю зонтики оказывались с две или с три головы.

— Брат Йотван! — позвала она, остановившись позади.

Он обернулся, стянул крагу и утер вспотевший лоб плечом.

— Чего хотела?

— Вам помочь? — она склонила голову, заискивающе заглядывала в темные, серо-зеленые глаза.

Он выпрямился, в утомлении расправил плечи, хрустнул поясницей.

— Чем ты тут поможешь? Ты эти стебли даже не поднимешь толком.

— Подниму! Я много тяжестей перетаскала.

— Они не тяжелые, балда, а длинные. Уронишь на себя — а мне потом рассказывай, как вышло, что ты вся в ожогах от вот этой дряни… в лучшем случае. Пятнадцать лет тому брат Ри́ттлер вовсе сдох, натрогавшись стеблей по пьяни…

Йерсена призадумалась, нахмурившись.

— Ну… Я могу придерживать, чтобы на вас не падали. Ну или пот вам утирать. Питье какое принести… — в негромком голосе все больше проступал вопрос.

— Не майся дурью, — отмахнулся Йотван.

Она помялась, судорожно силясь что-нибудь придумать.

— Хорошо. Тогда, быть может, как закончите, сможете показать мне что-нибудь с мечом?

Он тяжело вздохнул.

По небу волоклись блеклые облака, и набежала тень. По осени в Лиессе то и дело приключались грозы, и темнеющие брюшки туч стращали ими. Воздух наполнялся духотой, бой мельничных колес как будто бы стал гуще.

— Не майся дурью, — повторил еще раз Йотван. — Хочется чему-нибудь учиться — так иди, не знаю, в госпиталь, проси, чтоб раны штопать научили. Всяко больше толку для тебя.

— А я уже! Вы вот как в прошлый раз меня туда послали — так я штопаю там наволочки медицинским швом, как полусестры показали. Но хочу еще и меч. Чтобы как настоящая сестра.

— Но ты и близко не сестра, — отрезал Йотван, не заметив, как она нахохлилась. — Не доросла еще, и дара нет. А если вдруг появятся — со всеми и научат, так что прекращай уж меня с этим осаждать. Я в прошлый раз еще сказал: не научу.

— Брат Йотван, ну пожалуйста! — в тоненьком голоске прорезалась мольба, граничащая будто бы с отчаяньем.

Она ужасно не любила, когда он был вот в таком паршивом настроении. В хорошем он охотно ей рассказывал про всякое, мог показать поближе меч или броню, и каждый раз, каждый короткий миг она готова была слушать все взахлеб.

Теперь, как Йишке стукнуло тринадцать, Йер почти что не случалось заставать его в хорошем настроении.

— Нет. Мне не до того. — Он посмотрел на солнце и вздохнул — оно поглядывало вниз. — Еще надо успеть отмыться и проведать Йишку и Йесению до ужина.

Йерсена сжала зубы, а за ними — кулаки.

— Ну да, ведь слабоумная поймет, зачем вы ходите к ней и что делаете для нее! И поблагодарит, ага! Пять раз!

Йотван угрюмо стиснул челюсти, и взгляд его заострился, стал хлестким. Он вдыхал поглубже, сдерживался.

— Поменьше-ка болтай про то, чего не понимаешь, — холодно отрезал он.

— Так объяснили бы, раз уж не понимаю! Чего такого в слабоумной девке, не способной даже осознать, что вы ее отец? И разве денется куда-то ее мать? Из дома-то терпимости? — запальчиво не отступала Йер.

— Замолкни, — резко отчеканил Йотван. — Мелкая еще, чтоб что-то понимать.

— А вот брат Кармунд мелкой меня не считает и нормально объясняет все! И я все понимаю! Может быть, он просто объяснять умеет лучше вас?

Она дышала тяжело, и в тишине отчетливо звучал бой мельничных колес. Молчал и Йотван, глядя на нее застывшим взглядом. Она медленно осознавала, что сказала и кому.

— Прочь!

Она зыркнула горящими глазами и со злым запалом припустила от него к крыльцу.

Ей одновременно было не по себе — она до этого не смела признавать, что в самом деле прикипела и привыкла к разговорам с Кармундом — и в то же время жгло злорадством — она все-таки уела Йотвана. Пусть знает, что он не единственный, к кому она может пойти. Пусть знает, что из всех — брат Кармунд.

Яростно чеканя шаг, она неслась по замку, не оглядываясь, и лишь чудом заприметила, что из подсумка на пол полетел листок. Тот самый, с замком Линденау.

Поднять его Йерсена не успела — листик подхватил кто-то еще. Она взглянула — и вся напряглась. Напротив стоял Йергерт.

“Только не сейчас!”

В другие дни она привыкла замечать его издалека, чтоб не столкнуться лишний раз, но в этот была слишком зла.

К тому же она знала, что недавно Вельга ему снова всыпала. Он после этого всегда цеплялся вдвое въедливей.

Йерсена это ненавидела и одновременно любила. Вид понурого мальчишки, еле волокущегося и едва ли не рыдающего по углам, когда считает, что никто не видит, расшевеливал в ней мерзенькую жалость.

Жалеть его ей не хотелось, но не упиваться тем, что и теперь ей достает на это добродетельности, она не могла — уж слишком явственно это доказывало ей самой, что, сколько бы он ни орал про ересь и дерьмо в ней, она — лучше. Праведнее. Сострадтельней.

И потому из раза в раз, случайно заприметив его уходящим из фирмария, она не отводила взгляд, а пялилась во все глаза. И никогда не упускала случая дать Вельге знать о всех его проступках, выдуманных или настоящих. Как и в этот раз.

— Так-так, что тут у нас?..

Сейчас мальчишка не рыдал — он криво скалился и по привычке важничал, задрав русую голову.

— Отдай.

Она не думала, что он послушает, но не смогла смолчать.

— Это же Линденау! — прочитал он на листке. — Проклятый замок в краю ереси. Ну кто бы сомневался, что ты носишь с собой доказательства своей неверности! Спорим, что чума из-за тебя? И удивительно еще, что лишь сейчас. Небось и дрянь всякая лезет, потому что тянется к тебе. Тебя бы выставить в чумные карантины, где тебе и место!

Йерсена мрачно хохлилась и думала, как ей забрать листок. Конечно же из-за нее чума — и вина перебраживают в уксус по ее вине, и плесневеет хлеб, и люди мрут… Она не сомневалась, что он так считал — он говорил ей это всякий раз.

— Отдай, — сказала она снова. — Это не мое, а для смотрителя библиотеки. Я скажу, что ты отнял.

— Боюсь-боюсь!

— И Вельге тоже расскажу.

Мальчишка весь напрягся, одеревенел. На миг он будто дернулся вжать голову, но прежде совладал с собой.

— А то она тебя послушает! Этот твой замок искалечил ее мужа, но ты даже не владелица его, чтобы смочь извиниться или же исправить это. Ты — обычная ублюдина, какую ждет жизнь поломойки или дырки из дома терпимости. Уже готовишься встречать к себе очередь рыцарей? Я обязательно приду.

— Ты? Да вперед тебя я черный плащ надену, — выдавила смешок Йер.

Ее одновременно и злило, и пугало, что мальчишка точно знает, во что бить, чтобы задеть больнее.

— Ты? Да никогда!

Йерсена в ответ растянула губы в мерзенькой усмешке, наглой и самоуверенной, как будто ей уже пообещали этот плащ.

Йергерт сжал зубы, но затем аж удивился:

— Ты что, правда думаешь, что сможешь оказаться в Ордене? Что кто-нибудь тебя когда-нибудь возьмет? — Она молчала. — Ну и кем ты будешь? Бабой-рыцарем?

Она старалась, чтоб не дронуло лицо. Ни на мгновение.

— Да баба-рыцарь и то вероятнее, чем чтобы ты до Ордена дорос, — медленно и старательно произнесла она, чтоб голос не дрожал.

Кем она будет, в самом деле? Будет ли кому-нибудь нужна?

Йерсене оставалось только сжимать руку в складках котты, чтобы ногти с болью отрезвляюще впились в ладонь. И даже так проклятый Йергерт будто мысли прочитал: он громко весело заржал.

— Посмотрим, кто в итоге посмеется! — попыталась перекрыть хохот Йерсена, только тихий голос не годился для того.

— Ой не могу! Бабенка-еретичка думает, что ее правда возьмут в Орден! — заливался Йергерт.

Она сжала зубы, чувствствуя, как дергает лицо. Хотелось кинуться и выдрать отвратительный язык, чтобы не слышать ничего такого больше никогда. Не от него.

Но вместо этого она заставила себя еще раз улыбнуться и сказать:

— Ну если уж ты, сын убогого калеки, искалеченного даже не в бою, надеешься на что-то, то мне можно не переживать.

— Заткнись!

— А то что? Папочке пожалуешься?

— Замолчи! Не смей! — Когда он заводился не на шутку, голос падал и вибрировал на мерзкой низкой ноте. — Из всех ты — даже думать про него не смей! Ты права не имеешь! Да если бы он знал, что это все твоя родня с ним сотворила, он бы!..

— Что? Убил меня? — Йерсена улыбалась, мысленно отсчитывая за углом шаги. — А если бы у бабушки был хер, она была бы дедушкой. А твой отец, будь он еще на что-то годен, начал бы с того, чтобы убить себя и не влачить убогое существование калеки. А ты, годись калеке хоть в подметки, перестал бы прятаться в его тени и радоваться, что все рвутся пожалеть бедного и измученного гертвигова сына!

Мальчишка дернулся — не к ней, сам по себе. Болезненно и конвульсивно, словно ему хорошенько вмазали в живот.

Йерсена, затаив дыхание, ждала: шаги почти достигли поворота. Она торопила их, чтоб оказаться в безопасности — едва Йергерт опомнится, прибьет. Она отлично знала, что перешагнула некую черту — так сильно ей еще не приходилось его задевать. И понимала, что он не забудет ей такой обиды.

И наконец-то показался черный плащ. Йерсена знала, что увидит именно его, и знала, кто в него одет.

— Брат Кармунд! — позвала она.

Могла не звать — рыцарь увидел ее без того. Зато мальчишка лишь теперь вздрогнул и оглянулся, чтоб увидеть, что на сей раз он не отыграется.

— Что тут у вас? — Брат Кармунд без труда заметил напряжение меж ними.

— Он отнял у меня один лист из библиотеки и не отдает! — незамедлительно пожаловалась Йер.

Рыцарь приблизился и молча протянул ладонь. Мальчишка медлил и буравил ее взглядом ненавидящих, горящих глаз, но вынужден был сдаться и отдать. Брат Кармунд рассмотрел рисунок и кивнул.

— Действительно. Держи.

— Спасибо!

Не сдерживая радостной улыбки, она убрала свое сокровище поглубже, понадежнее и поспешила следом, когда рыцарь хмыкнул и продолжил путь.

Йергерт остался в коридоре — все такой же оглушенный болью с яростью напополам.

По стенам медленно ползли прямоугольники расплавленного света, а в протянувшихся до них лучах веселой заполошной мошкарой плясала пыль. Прохладный горный ветерок врывался сквозь распахнутые окна.

Йерсена пялилась во двор, где обливались потом тренирующиеся облаты. Особенно старались мелкие, кто тут еще недавно — не считают еще это повседневностью, не понимают, что творится за стенами. Коротышка Юнгин так особо суетился — получил за это от наставника по лбу.

Даже среди чумы, жизнь в замке оставалась прежней и привычной, и было в этом что-то странное, неправильное.

Брат Кармунд медленно и вдумчиво пересыпал в трубку табак — неловко было пялиться, и потому она лишь изредка бросала взгляд. Мужчина разменял пятый десяток, и года стали заметны на лице — оно все больше тяжелело и растрескивалось сеточкой морщин.

Как раз сейчас на улицу выскочил Йергерт, явно взвинченный после ее удачно уколовших слов. За ним неторопливо шел брат Бурхард. Он всучил мальчишке деревянный меч и указал, где встать. Йерсене было мало дела, просто она слишком уж стеснялась поднимать глаза.

Прошло пять лет с той стычки на конюшне. Тогда ей чудилось, что она больше никогда не подойдет, и что уж лучше пусть ее наказывают, чем с ней будет так же, как и с Йишей.

Побаивалась она и теперь, не смела слишком пристально смотреть или просить о чем-нибудь из страха, что однажды он потребует расплаты за свое участие и доброту, но в то же время признавала: ей с ним нравится. Не только потому, что добр он, но потому что позволяет ей самой быть… честной?

Когда-то — это было много лет назад — он обещал, что никогда не тронет ее против воли. Сказал, что никого он не тащил к себе насильно, и все девки приходили сами — кроме Йиши, с ней совсем другое дело. Он и не взглянул бы на нее ни разу, если б Йотван слишком много на себя не брал.

С тех пор она волей-неволей наблюдала, как приютские девчонки к нему ходят — выбирал он лишь одну, хотя вокруг всегда вилось две-три, и той одной, пожалуй, начинало житься много проще, чем другим. Он приносил из города гостинцы и подарки, избавлял от той работы, что особенно не нравилась, мог заступиться и спасти от наказания… Так продолжалось пару лет. Потом что-то менялось: девки эти будто начинали его избегать, и что-то им вечно не нравилось. А там уж подходило время, и после приюта они уходили прочь.

Йерсена видела их таких четверо — последняя ходила к нему и сейчас. Тихая О́рша часто задирала нос и думала, что чем-то лучше остальных детей, а потому старательно их избегала. Чем она приглянулась брату Кармунду, Йерсена не могла представить, а спросить не смела, потому просто не лезла.

— Наверное, тебе здесь одиноко, — произнес он вдруг.

Она от неожиданности вздрогнула — задумалась и не заметила, когда он раскурил табак. Легчайший сизоватый дым вился над трубкой, запах с ноткой терпкой горечи свербел в носу. Ей хорошо была знакома его странная привычка: он всегда закуривал от магии, не от обычного огня, и объяснял: им, магам, это сделать не так просто, как колдуньям — дар мужчин не годен для того, чтоб зачерпнуть всего-то кроху силы из-за грани, и им проще спалить город, чем разжечь одну искру. Поэтому они учились для таких вот мелочей использовать энергию, пронизывающую все вокруг — так дольше и сложнее, и порой ему случалось с полминуты ждать, пока займется хоть один листок, но все равно он делал только так.

Йерсена повела плечом.

— На самом деле я люблю быть в одиночестве, — она не знала, искренне это сказала или просто чтобы возразить.

Что-то в его вопросе укололо: она слишком часто думала, что жаждет тишины уединения — подальше от тычков, распоряжений и тягучих взглядов — одни бывали слишком пристальны, другие видели в ней лишь пустое место.

— Я хорошо могу это понять. Но даже одиночкам вроде нас с тобой порою нужно общество.

Йерсена промолчала. Она не могла даже представить, что ему сказать.

Ветер негромко, почти шелестяще свистел в раме; лучик золотил пряди волос мужчины, белые поверх черного ватмала, текучие и гладкие, как дорогая ткань.

— Не стоит так мрачнеть, — с легким смешком поддел ее брат Кармунд, — портится погода. А в солнечном свету у тебя рыжие ресницы и намного ярче разгораются глаза — так не гони его кислым лицом.

Ей стало легче от привычной перемены темы.

— Какая разница, какие у меня ресницы и глаза, если никто не смотрит? Никому нет дела, — ей нравилось перечить лишь затем, чтобы он говорил про это больше.

— Мне есть дело. Ну а скоро многим будет. Ты вырастешь красивой женщиной — пройдет немного времени, и тебя станет замечать каждый мальчишка и мужчина.

Брат Кармунд жмурился и млел на солнышке. Дым в расчертивших коридор лучах казался золотым, почти как его волосы. Пылинки продолжали танцевать. Трубка из темного резного дерева легко лежала в длинных пальцах с узловатыми суставами — руки его были такими же мосластыми, как и лицо.

— Если я доживу. И если доживут все те мальчишки, — она невольно глянула в ту сторону, где за стенами по скале спускался город, бьющийся в агонии чумы. Сюда не долетал стук молотков, а может, они попросту уже затихли.

Брат Кармунд тоже бросил взгляд туда, хотя отсюда было ничего не рассмотреть — лишь камни замковой стены. Он тяжело вздохнул.

— Болтают, что, специально или по наитию, чума обычно щадит самых злых. А ты, пожалуй, слишком много видела, чтобы быть доброй — доброта берется из наивности. Так что не бойся, ты еще посмотришь, каким этот город станет после мора.

Она не знала, обижаться ей или же радоваться.

— А вы?

— А что я?

— Вы, выходит, не переживете? Вы ведь… — она неуверенно запнулась, но договорила, — добрый.

Он рассмеялся — тихо, будто бы вполголоса, и изо рта и носа разлетелся золотистый дым.

— По-твоему я добрый?

Она растерялась и смутилась.

— Думаю… добрее остальных. — Чуть помолчав, она продолжила, рассматривая золотистые струйки над трубкой: — По крайней мере, вы добры ко мне. И я… — она сглотнула, — очень благодарна.

Что-то в его улыбке изменилось — она стала мягче и как будто искреннее. Йерсена почти завороженно смотрела, как тянулась к ней рука, взлохматившая без того растрепанные волосы — от нее сделался острее запах табака.

Под этой лаской Йер окаменела и не знала, как ей реагировать. Ей одновременно хотелось задержать этот момент и убежать.

Брат Кармунд ничего не говорил. Вместо того позволил руке мягко соскользнуть с макушки на плечо, сжал на мгновение, словно заколебался, и — в итоге отпустил.

Йерсена не сказала бы, чего ждала, но в этот миг и в самом деле ощутила одиночество. Ей не хватило смелости просить его не отпускать — она только и дальше как завороженная смотрела на руку, перехватившую дымящую золотом трубку.

— Хочешь попробовать? — спросил он вдруг и протянул ее.

Йерсена в неуверенности замерла, но все-таки взялась.

— Не стоит вдыхать слишком глубоко — закашляешься.

Она медленно коснулась мундштука губами и втянула в себя терпкий дым. Хоть осторожничала, все равно зашлась надсадным кашлем, чуть не выронив доверенное ей сокровище. Брат Кармунд лишь посмеивался.

— Гадость? — весело спросил он. Она спешно замотала головой. — Все долго привыкают. Даже Рагенифри́д не сразу понял прелесть табака.

— Рагенифрид?

— Найди в библиотеке. Он был первым из переселенцев с моря, что приплыли после окончания Войн Духов, кто сумел дойти до самого Лиесса и прижиться здесь. И именно благодаря ему Духи послали нам табак.

Видя извечный жадный интерес в ее глазах, он принялся рассказывать, как только поселившийся в долине, что теперь стала предместьями, Рагенифрид искал любые средства прокормить его народ. Издревле эти земли осеняли благодатью Западные Духи, Духи земледелия, дарившие щедрые урожаи, но лишь тем, кто почитал их. И эти Духи не желали привечать тех, кто не признавал их власти, уж тем более не здесь, где они даровали людям святость Лунного Огня. Но был среди них молодой Коллеадо́н, что вздумал поиграть с Рагенифридом, чтобы поглумиться. Явившись к нему, он сказал, что заключит с ним договор: четыре года в этих землях будет щедро всходить все, что ни посадишь, но с условием: люди Рагенифрида станут сеять и возделывать, а уберут же пополам — Рагенифриду корешки, вершки — Коллеадону.

Тот посадил растение, какое они привезли с собою из родных земель за морем — это был картофель. Под осень он собрал все клубни и оставил Духу лишь ботву. “Хитер!” — сказал Коллеадон и объявил, что в следующий год он выбирает корешки. Тогда Рагенифрид посеял привезенную с собою кукурузу.

На этот раз Коллеадон был зол. Он заявил, что сам посеет в этот раз, и пусть Рагенифрид угадывает, что это. Поймет — пусть забирает все, а нет — Духи возьмут его людей и самого его в небытие.

Обиженный, Коллеадон создал растение, невиданное ранее никем. Рагенифрид весь год не мог понять, что это, и уже отчаялся, когда к нему явилась древняя карга. Она была противной, но он принял ее, как положено принять всякого гостя, и тогда она пообещала ему помощь. Однажды по утру она пошла на поле и взялась рвать все, что посадил Коллеадон. Он появился перед ней и зло спросил, кто позволял ей рвать его табак. Карга отговорилась, что увидела какую-то дрянь и решила прополоть — откуда же ей было знать, что что-то нужное?

Вернувшись, она рассказала все Рагенифриду. Он спросил, как она не боялась злить могучих Духов. Карга лишь рассмеялась и сказала, что она сама из них — это была Западная Горда́на, названная сестра Северной Ладо́вики. И, как сестра, она любила пакостить доброму люду и могучим Духам.

С тех пор табак — “пердеж Коллеадона”, как она решила звать курение, — взял больше городов, чем самая сильная армия. А лучший до сих пор растет здесь, под Лиессом. В четвертый раз Дух уж не стал с Рагенифридом связываться.

Пока брат Кармунд говорил, он еще пару раз протягивал Йерсене трубку, и она, стараясь больше не закашлять, втягивала горьковатый дым и смаковала вкус. Он ей не слишком нравился, но нравилось, что ей это позволено, и что брат Кармунд делит с нею свою трубку.

Она тихонько улыбалась, глядя, как чудесно золотой пердеж Коллеадона разлетается перед ее лицом — тихонько улыбалась и грустила, понимая: даже брат Кармунд в своей доброте лишь забавляется, одаривая крохами внимания ничтожную и никому ненужную девчонку. И так она, наверное и никогда не будет никому нужна.

По крайней мере не без дара. Не без черного плаща.

Йергерт утер со лба густо текущий пот, на какой мерзко липли волосы. Брат Бурхард ему одобрительно кивнул.

— Ты хорошо справляешься, — сказал он просто.

Мальчишка слабо улыбнулся, бросил взгляд на небо и улыбка эта оползла — солнце катилось вниз. Ему было пора.

— Что, уже время? — удивился Бурхард, глянул тоже. — Ну, иди.

Вельга велела каждый день являться и смотреть, как дурочке меняют на глазу повязки. Хотя специально Йергерт ее не учил смотреть в коровий пастинак, и хотя вместе с ним были и другие, так влетело только лишь ему. Мать не была скупа на наказания.

Так с ходу не сказать, что задевало его больше: ее строгость или безразличие отца.

Как бы то ни было, он ненавидел тихие стены фирмария и избегал их всеми силами. Из раза в раз смотреть, как Гертвиг еле ползает, наваливаясь на уродливую трость, было и омерзительно, и жутко стыдно, будто Йергерт сам таскался с палкой. Мало что так унижало рыцаря, как немощь.

Смотреть на то, как идиотку изуродовали волдыри, было не проще. В первый раз Йергерт сблевал и после под надзором матери сам вытирал свою блевотину. На следующий раз он вышел из фирмария и сунул в горло несколько щекочущих стеблей, не став их даже обрывать — когда подкатывает к горлу, но никак не может вывернуть, только мучительней.

Его подташнивало и теперь, едва он вспоминал, что наступает время ежедневной пытки, только не пойти — еще страшнее. Мать не примет оправданий.

Вот только он не мог не думать каждый раз все ярче и отчетливей, что, будь он в том же положении, что Гертвиг или Йиша — он бы попросту шагнул со скал. Как бы в нем ни бурлила злость, он вынужден был признавать: девчонка-еретичка в этом все-таки была права.

Вспомнив о ней, он сжал до хруста деревянный меч. Если бы это можно было сделать деревяшкой, он всадил бы ее девке промеж глаз насквозь еще в том коридоре. Она заслужила.

— Настолько хочется продолжить тренировку? — снисходительно спросил брат Бурхард и кивнул на стиснутую руку. Грубовато потрепал мальчишку по плечу. — Ты можешь не переживать, с облатами ты идешь в ногу, хоть и тренируешься гораздо меньше. К церемонии принятия вы будете равны.

Йергерт еще раз слабо улыбнулся и склонился в вежливом поклоне.

— Спасибо вам, брат Бурхард.

Он не был ему близким родственником — так, какая-то вода на киселе. Он унаследовал гораздо больше южных черт — их жесткие черные волосы, их желтое и будто плоское лицо, с каким белесый глаз казался только ярче и мутнее, их же щуплое поджарое сложение. Он никогда ни слова против не сказал насчет стремления стать рыцарем и мстить еретикам.

Вельга сказала, это потому, что Духи не послали ему сына, лишь двух дочерей — те жили в городе вместе с их матерью. Йергерта это укололо. И сильнее укололо, когда она заявила, что брат Бурхард взялся за него теперь всерьез лишь потому, что слишком волновался о них в зачумленном городе, а выйти и проведать ему не позволили бы.

Йергерт гораздо лучше, чем хотел бы, понимал: он не заменит сына брату Бурхарду, как Бурхард не заменит ему самому отца — хотя пожалуй именно такого отца он и ждал. И эта мысль душила.

— Ну и чего ты мнешься? Так не хочется идти?

— Не хочется, — признался Йергерт. — Не люблю фирмарий. Там везде увечья и уродства.

Бурхард хохотнул, а Йергерт лишь теперь сообразил.

— Простите! Я нисколько не хотел…

— Да брось. — Рыцарь в задумчивости прикрыл свой незрячий глаз рукой, как будто проверял, не возвратилось ли к нему вдруг зрение. — Ты слышал, что болтают, словно белым глазом я умею видеть лучше, чем вторым? что вижу прошлое и будущее, будто был обласкан Повелителем Туманных Троп? что как-то раз я с его помощью нашел отряд в тумане?.. Чушь все от и до, но чушь, признаем, лестная. В конце концов здоровый рыцарь — рыцарь, что едва ли повидал достаточно боев. Поэтому не бойся так увечий. Можно жить и не с таким.

Йергерт кивнул. А про себя подумал, что никто не сложит лестных россказней про еле ползающего с тростью отца или же про безмозглую девчонку с волдырями на лице. Все будут только отворачиваться в отвращении.

В конце концов и сам брат Бурхард, что бы он ни говорил, просто калека, и ему пришлось ишачить втрое больше, чем всем остальным, чтобы добиться уважения. Пожеванного оспой и полуслепого паренька отправили в столицу, потому что дома он и даром не был нужен — рассчитывали, что он сделается тут смотрителем библиотеки или, может быть, компаном, но едва ли настоящим рыцарем. Рябые одноглазые уродцы непригодны для меча. Он только чудом доказал обратное.

Солнце посматривало вниз сильней, облаты расходились. И Йергерт знал, что если не пойдет сейчас, ему влетит. Он глубоко вдохнул и мысленно себе пообещал: он искалечит еретическую девку, чтобы как-нибудь уравновесить свое наказание.

Глоссарий

Бе́ргфрид — элемент немецкой замковой архитектуры в виде хорошо укрепленной башни, сравнимой с донжоном. В отличие от последнего бергфрид выполнял только оборонительные, но не жилые функции.