Дитя чумного края

Часть I. Глава 5

Прошло немало дней, в течение каких Йергерт не смел попасться Вельге на глаза. Он не заглядывал в фирмарий и во время трапез в ремтере старательно прятал глаза и силился прийти попозже и уйти пораньше. Он боялся.

Когда его послали отнести в фирмарий простыни и наволочки, он молился, чтобы мать уже забыла и простила, или — лучше — вовсе не заметила его прихода. Нагруженный тюками, он старался проскользнуть в дверь тихо, аккуратно, никого не потревожив, и также тихо скинуть ношу где-нибудь в углу.

В фирмарии стояли крики. Присмотревшись, Йергерт различил, что это была Са́фия, рыдающая и заламывающая руки перед мужем. Брат Ви́нгард сидел неподвижный и не реагировал, глядел перед собой, и только губы слабо шевелились, что-то бормотали.

Йергерт отвернулся. Он прежде слышал болтовню, что дар берет свое и, как и всякий шепчущий, брат Вингард постепенно расстается с разумом — срок подходил: почти что половину века тот смотрел, как год сменяет год, а дольше полувека шепчущие, как известно, не живут.

И все равно смотреть, как от доселе гордого и опытного брата остается только оболочка, было тяжело. Йергерт не знал, куда девались вот такие шепчущие, сожранные даром, но знал, что ни один из них не задержался при фирмарии надолго. Они куда-то исчезали вскорости после того, как расставались с разумом; куда — Духам известно.

Мальчишку, что замешкался в дверях, небрежно отпихнули в сторону, и в госпиталь влетел брат Ви́ланд. Он замер перед койкой и смотрел во все глаза, не говоря ни слова — братья не только лишь по вере, но по крови, они делили вместе с ней и дар. Когда-нибудь его ждет то же самое.

Стараясь не таращиться на них, Йергерт заметил мать. Она, угрюмая, смотрела на него и хмуро поманила. Смиряясь с неизбежным, Йергерт подошел.

Не говоря ни слова, Вельга ухватила его за загривок и втолкнула в комнатку, грубым рывком свалила его ношу на кровать.

— Пришел-таки, засранец. Думал, вечно бегать сможешь?

Он молчал, разглядывая пол.

Ее это лишь разозлило, и она схватила его за ухо, чтоб запрокинуть голову и вынудить смотреть в глаза.

— Смотри, стервец, не думай отворачиваться. Нравится?

Лицо у матери и в самом деле было изможденное, измученное, с мешками под запавшими глазами и усталым взглядом. В неверном свете узкого окошка чудилось, что из под забранных рыбьим хвостом волос на лоб сползал синяк — такая кожа была бледная и жухло синеватая.

Йергерт молчал.

— А знаешь, это почему? — продолжила она. — Да потому что ты, засранец, только добавляешь мне работы. Ты что, решил, что батька твой слишком здоров вернулся — надо хуже сделать? Ты хоть на миг этой пустой башкой, — Вельга отбила ему по виску дробь острыми костяшками, — задумался, сколько работы мне добавишь? Насколько дольше Гертвиг теперь будет на ноги вставать? Или тебе плевать?!

Йергерт сдержался, чтоб не потереть больное место, и старательно косил глазами в пол.

— Смотри сюда! Смотри, засранец, что бывает, если так себя вести. Тебе ведь мало было тело Гертвигу увечить, надо было его доводить — так, чтобы он теперь и день, и ночь видел свои видения, орал и спать всем не давал! Мне от него не отойти, ночами хоть привязывай, чтобы не вскакивал и не кидался на людей, а утром жопу отмывай и всю постель перестилай! Сестре Югетте руку перешиб — и кто за это будет отвечать? Полубезумный Гертвиг? Я?

Она с остервенением толкнула его прочь и прописала звонкую пощечину. Пихнула на кровать, забыв про новое белье, про стену, о какую он ударился, схватила за волосы и взялась тыкать лицом в постель с таким усилием, что если бы не ворох тряпок, перешибла бы и нос, и скулы.

Слюни и сопли вымарали простыни, лишь слезы он сдержал. И, скалясь и скуля, пытался вырваться или хоть упереться, только руки путались в бессчетных простынях.

— Ну хватит! Хватит! — кричал он, и где-то на краю сознания прекрасно понимал, что сорванный надрывный плач по брату Вингарду он не перекречит. — Не смей!

Рванувшись еще раз, он влетел в стену лбом, но все-таки сумел освободиться, отскочил и вжался в угол, пачкая ногами чистое белье.

Вельга дышала тяжело.

— Не сметь? — переспросила она между вдохами.

Йергерт смотрел затравленно и мешкал, только все-таки решился вякнуть:

— Да, не смей!

Она нехорошо прищурилась.

— Отец мой — рыцарь! — еще более тонко и жалко пискнул Йергерт. — Не смей так говорить, как будто он какой-то жалкий идиот. Он рыцарь! И герой! А ты…

— А я?.. — переспросила она вкрадчиво, когда он замолчал.

— А ты — никто, — почти что шепотом договорил мальчишка. — Полусестра. Простая баба. И без крови и без рода, и твоя работа — вытирать тут жопы всем. Ну а отец мой — рыцарь Дома Сорс Геррейн! И я таким же буду рыцарем! И ты должна нас уважать и почитать!

— Ах рыцарем ты будешь! — взвилась Вельга. — Рыцарем! Да хера с два! Я мужа потеряла с этим рыцарством, но сына — не отдам! Не смей, молокосос! И думать позабудь! Ты в Орден попадешь через мой труп, усек?!

— Ты говоришь как еретичка! — пискнул он. — Нас учат, что из-за таких вот малодушных все зло и случается. А я исправлю все, как стану рыцарем! И за отца я отомщу, и каждого еретика убью! Понятно тебе, да?!

Лицом Вельга заледенела. Сжала кулаки, втянула воздух через нос, и крылья его, побелевшие, дрожали.

— Ну хорошо, — произнесла она с обманчивым спокойствием. — Так хочешь сдохнуть? Или как отец закончить? Хорошо! Пошли!

— Куда?!

Она рванулась к нему, запросто сломила слабое сопротивление, стащила Йергерта с кровати. Он кричал и отбивался — безуспешно.

— Куда-куда! Пойдешь повесишь ленту по себе на древо! Хочешь сдохнуть — сам себя похорони!

И она волокла его к двери, словно забыв, что там полно людей. Мальчишка, растерявший смелость, рвался и орал, давясь слезами.

— Не хочу! Я не пойду!

— Пойдешь!

Он завизжал еще пронзительней, рванулся и под треск рвущейся ткани все же высвободился и мигом полетел к двери, лишь краем глаза разглядев, как Вельга оседает на пол и рыдает.

Йерсена бухнула об пол ведерко щелока, и рядом скинула перчатки из дубовой и затертой чуть не насквозь кожи, щетку, тряпки. Вздохнула, поплелась к колодцу за водой.

Брат И́штван проходил здесь, сунув вилку в рот, споткнулся — два зубца воткнулись в небо до упора, насмерть. Кровь растеклась большим пятном и въелась накрепко.

Йергерт воспользовался случаем и подобрал перчатки, сунул их за пояс, скрылся вновь, бесясь, что девка ходит слишком медленно.

Он предпочел бы от души плеснуть ей морду все это ведерко — видел, как слезает кожа и какие жуткие ожоги остаются после щелока — но опасался: по коридору то и дело кто-нибудь сновал. И потому вместо того он терпеливо ждал.

Одно он знал наверняка: она поплатится. И за отца, больного и увечного, и за усталую, озлившуюся мать. Пусть это недостаточная плата за страдания его семьи, но это что-то, а со временем он отомстит и беспощаднее. В конце концов, орденским братьям ведь положено карать еретиков. Особенно таких жестоких и прогнивших, как родившиеся в Линденау.

Из-за угла он наблюдал, как девка возвратилась и в недоумении осматривалась, как искала запропавшие куда-то краги, как втянула голову, поняв, что ей влетит за их потерю так же, как и за немытый пол. Как наконец решилась и взялась за щетку, обмакнув ее в ведро едва-едва, чтобы не прикоснуться пальцами…

Дочь проклятого комтурства здесь получала то, что заслужила, и он был собой доволен.

С не меньшим удовольствием он позже видел, как ругалась воспитательница Бри́нья и секла девчонку по и без того красным рукам.

Он предпочел бы делать это сам.

Серое, мутное и неказистое, небо казалось низким до того, что длинные вихрастые клубы дымки тумана с ним сливались, прятали вершины гор. Оттуда эта дымка скатывалась по ущельям, длинными клоками оползала и тянулась вниз; самый проворный из таких клоков лизал Орденский флаг краем белесой поволоки: тот набух и напитался влагой. Нечастые порывы ветра не могли заставить его развеваться, и он сыро щелкал, точно самая простая тряпка.

В такие дни толком не рассветало, света в замке было мало: и в полдень приходилось жечь светильники. Они казались блеклыми и неестественными, не способными прогнать рябящий полумрак; дрожь пламени лишь раздражала своей суетой.

Йерсена волоклась по коридору. Забинтованные руки ныли — и от щелока, и из-за хворостины. Ее так утомила отупляющая боль, что сил придать ей хоть какое-то значение уж не было. Она бездумно шевелила пальцами, не в силах прекратить; от этого боль делалась заметнее, но и сносить ее так было проще.

По вечерам, когда все затихали в детской спаленке, ей, как всегда без сна смотрящей в потолок, порою приходила мысль вот этими вот самыми зудящими руками взять подушку и тихонько ненавистного мальчишку придушить.

Он ей признался. И со спесью тряс перед лицом украденными крагами и заявлял, что девке из еретиков не будут верить, если она обвинит его, поэтому пусть не пытается. Ничто не помешало ему отхлестать ее перчатками по раскрасневшимся щекам, и убежать только тогда, когда глухое эхо донесло чьи-то шаги. Он напоследок заявил, что вот такая еретическая погань должна гнить на Полуострове или сидеть в темнице, где ждут казни те, кого оттуда привезли. И что он сделает все, чтобы она отвечала, как они.

За что ей отвечать, она так и не поняла.

Теперь же подходил к концу второй осенний месяц. Осталось два денька: сегодняшний да завтрашний — и вот уже начнет отсчитываться первая декада третьего. Она дохнет на лужи серебром несмелого и ломкого ледка, сожрет и растворит немногие еще не потерявшиеся краски; останутся лишь ветки, скалы и туманы — армия нечетких силуэтов в светлой пелене, ведомая своим извечным господином — Повелителем Туманных Троп. Вступало в силу его время.

Йерсена попривыкла шнырять меж людей, и шла теперь в общем потоке ловко, хоть и не спешила — не хотелось ей. Ее ждала лишь новая работа, от какой сильнее разболятся руки, и отсрочка — пусть и крошечная — ободряла.

Вдруг показалось, что идущий мимо рыцарь ей особенно знаком — она теперь уже запоминала лица, и, порою, имена. В сумраке пасмурного дня все они делались похожими как братья-близнецы, но только этот чем-то зацепил внимание.

Пока она присматривалась, он небрежно мазнул взглядом и пошел уж было дальше, но вдруг задержался, пригляделся. Ей стало неуютно: она хорошо усвоила, что это не к добру. Безликой тенью, до какой нет дела никому, спокойнее.

Но рыцарь оказался перед ней и заступил дорогу. Она попыталась мимо прошмыгнуть — поймал за руку, и Йерсена ойкнула.

— Ну подожди, куда бежишь.

— Мне нужно сделать все, что приказали, — пискнула она и только после этого узнала голос, вскинула глаза и присмотрелась.

Это мосластое лицо как не узнать? Хоть и без бороды теперь, черты ни с кем не спутать — слишком уж приметные; на скулах еле-еле различались метки Духов.

— Скажешь, брат-рыцарь задержал, — небрежно отмахнулся Кармунд. — Подойди к окну поближе, к свету. Тебя отмыли так, что не узнать.

Она позволила поставить себя в смутном сизовато-сером ореоле — никакой не свет, одно название.

— Ну надо же… — он изучал ее задумчиво и пристально, а ей было ужасно неуютно, даже неприятно. Хотелось сжаться, растворившись в пожирающих углы тенях. — И кто бы думал, что под слоем грязи прячется такая милая девчушка.

Он говорил как и тогда, в первую встречу, мягким теплым голосом, какого ей почти не доводилось слышать в этих каменных стенах. Слух с непривычки резало.

— Ну, расскажи, как ты устроилась здесь? Нравится? — рыцарь присел, чтоб оказаться с нею наравне.

Теперь ей ясно было видно, как айну покрыли скулы ледяным узором и как гладко забраны в хвост волосы. В мутном свету глаза казались ярче и прозрачнее. По векам разошлись морщинки. В нос бил горьковатый запах табака.

Ей не хотелось отвечать. Хорошего ей было нечего сказать, а говорить плохое — просто страшно. И слова Йотвана она запомнила, но даже без того хорошего от Ордена и рыцарей его нисколько не ждала.

— Мне правда надо поспешить. Иначе наругают, — она спрятала глаза под челкой и заковыряла стык камней ногой.

— Не наругают. Полусестры не перечат рыцарям, поэтому и ничего тебе не сделают, если ты скажешь про меня.

Йерсена не поверила: рыцарям, может, ничего они не делают, но ей — еще как сделают. Никто не церемонится с мелкой девчонкой. И потому она молчала и еще старательнее ковыряла пол.

А Кармунд посмотрел на это да и рассмеялся. Он подпер щеку, а второй рукой поправил ее встрепанную челку.

— В кого же ты такая нелюдимая молчунья? Не улыбаешься и слова из тебя не вытянуть. Не знаешь разве, что погода портится, когда грустят такие маленькие девочки? Вон, — он кивнул в окно, — из-за тебя все это.

Йерсена бросила короткий взгляд, но различила только бесконечную серую муть.

— Почаще поднимай глаза. Красивые они, нечего прятать.

Она мгновенно опустила их, сцепила руки за спиной.

— Мне надо идти. Можно?

Она зажала щеку меж зубов и вынудила себя посмотреть в лицо, раз уж он любит это. Брат Кармунд склонил голову и посмотрел в ответ — глаза спокойные-спокойные, как зимние поля под снегом. И цветом подходящие — такими в ясную погоду были теневые стороны сугробов.

— Я видел тебя с Йотваном, — медленно и задумчиво сказал он вслух, но будто сам себе, — ты не пугалась так и не отмалчивалась. Ты меня боишься? Почему?

Она опять уставилась в затертый пол.

— Что, подучил кто? — тон его сменился, вкрадчивым стал, давящим. Макушкой чувствовался въедливый прищур.

Йерсена нервно мяла руки за спиной и смаковала боль, молчала.

— Ведь Йотван, да? Некому больше, — Кармунд словно мысли мог читать.

Не в силах выносить ужасную неловкость, она медленно сглотнула и переступила по полу.

— И в самом деле Йотван, значит… — он слова тянул. Она боялась, что брат Кармунд разозлится, только злости не услышала — напротив, он как будто был доволен, предвкушал.

— Послушай, — оживился он и руки ей на плечи положил, — ты хочешь до конца дня не работать? И никто не отругает, я предупрежу.

Она хотела бы, но слишком испугалась — блеска глаз, напора, всего разговора. Да и не верила: чего ж не отругают? Отвернется рыцарь — и кто помешает?

— Нет, не надо! Я лучше пойду… — она шарахнулась назад и выпуталась из опавших рук. Не знала, что ее так всполошило, но отчаянно хотела быть теперь подальше, пусть и за работой. — Мне пора!

Она скользнула мимо, и метнувшаяся вслед за ней ладонь схватила только воздух.

Йерсена смогла выдохнуть и оглянуться лишь тогда, когда умчалась далеко вперед, шныряя меж людей, и поняла: никто за нею не спешит, не окликает. Тогда она всмотрелась в орденскую суету и различила, что брат Кармунд говорит теперь с другой девчонкой.

Нескладную Странную Йишу можно было без труда узнать везде. Она внимательно слушала рыцаря с каким-то бестолковым выражением лица и наконец кивнула. Тогда он прикоснулся к ее тощему плечу и повел дуру за собой.

Йерсена выдохнула и заторопилась прочь.

Йерсена взбила тощую подушку и под спину подложила. Устраиваться толком смысла было мало — ей лишь на минутку разрешили заглянуть в почти пустую спаленку, но было не сдержаться.

Среди дня детям здесь не место — нечего бездельничать — и потому только облаты сбились в круг, болтали. У них не тюфяки с трухой, а лавки, свежая солома, ткань не распускающаяся на нитки. Изматывающей и отупляющей работы тоже нет: занятия с мечом и книгой, служба рыцарям. И со стола капитула едят.

Йерсена бы хотела быть одной из них. Но вместо этого последние часы сидела в темной душной комнатушке, так похожей на подвал, и перекладывала ткани по приказу ризничего, радовалась: наконец-то что-то легкое! И руки, без того больные, не увечащее лишь сильней. А дальше ее ожидал новый приказ и новая работа — ничего иного ей не полагалось.

И потому она могла только ухватывать минуточки, чтобы вот так вот посидеть в приютской спаленке, что среди дня была невыносимо светлой, непривычной — осенние дни коротки и блеклы: по утрам и вечерам за окнами темно.

Среди облатов сидел Йергерт — не на лавке, на полу, но все-таки почти на равных. И болтал, точно один из них. Йерсена силилась не привлекать внимание: уж знала, что здесь лучше, чтоб тебя не замечали, только чувствовала себя жутко одиноко. Ей не с кем было говорить — лишь Рунья изредка могла пристать, чего-то рассказать и дальше побежать, да остальные пару слов сказать. Совсем не то же самое, что было ей привычно по родной деревне — там любой мог подозвать.

Ей прежде не случалась оказаться среди столь ошеломляющего множества людей, но так же не случалось и столь остро тосковать по людям.

Орден — место одинокое.

Она и не заметила, как начала задремывать, едва смежив глаза. Уснула бы совсем, если бы дверь не хлопнула. Она перепугалась, сон слетел: увидит воспитательница — уши надерет.

Но в спаленку хмурая Рунья завела Странную Йишу.

Не то с ней что-то, мигом поняла Йерсена. Йиша выла. Лицо зареванное, раскрасневшееся, не похожее на ее прежнее рассеянное выражение, и интонации совсем иные: словно пес скулит.

Нескладное длинное тело все дрожало — от нелепо тонких, словно ломких ключиц в вырезе до бледных длинных пальцев, намертво сомкнувшихся на котте — мятой, перекошенной, будто ее задрали, а потом оправили неловко. Костлявые тощие ноги белые, аж в синеву, а ступни красные — не нужно трогать, чтоб понять, что ледяные.

Йерсена запоздало озадачилась: босая-то с чего? Что сделать надо было, чтобы в наказание отняли обувь и чулки? По осени каменный замок холоден и стыл — весь не протопишь.

Взгляда от этих ног было не оторвать — от их гусиной кожи, от того, как под нелепо тонкой кожей пробивалась венка, синяя и выпуклая, от того, как рядом с нею красная ползла — толще и ярче. Она сбегала в пол и оставалась на нем лужицей.

— Смотрите! — Кто-то из облатов тоже увидал.

Мальчишка подскочил и вздернул до колен подол. Рунья зло шикнула и треснула его по пальцам, но все разглядели все равно — меж ног текло. А всполошившаяся дура вдруг забилась и завыла лишь сильней да крепче сжала пальцы на затертой ткани.

— Ха! Идиотка теперь женщина никак! Солому между ног как взрослая будет пихать. Ну, если догадается, что с нею это надо делать, а не жрать!

Раздался хохот. И хотя причин его Йерсена не разобрала, вместе со всеми слабо и почти беззвучно хохотнула. Треснувшие губы заболели.

— Вы дураки? Ей восемь лет, какая женщина?! — рявкнула Рунья.

— Так скороспелая! Кровь — вот она! — мальчишка снова потянул наверх подол.

— О, а на ней же хемда нет, — ткнул пальцем Йергерт.

И все тут же жадно присмотрелись, изучая тонкие по-птичьи ноги, кровь с изнанки котты. Стало тихо.

Йерсена чувствовала в этой тишине что-то гнетущее — как будто мокрой тряпкой кто-то по хребту провел. Противно стало, и от ставшего почти беззвучным скулежа ползли мурашки.

— Так это ее что ли кто-то?.. — осторожно спросил Со́дрехт — один из облатов. Из тех, чье имя хорошо запомнилось.

Наглый мальчишка выпустил подол.

— Да ну. Кому она сдалась. Сама же где и потеряла. Сплетня будет к вечеру, как эта дура голая по замку шлялась, говорю! — слова звучали напряженно и неловко.

— Будет, — мрачно согласилась Рунья. — Только вот про то, что здесь нашелся идиот, какому бабы не дают, что он и к детям дурным лезет!

Йерсена только теперь поняла, что голос у нее дрожит от злости. Рунью тронь сейчас — убьет.

— А кто? Небось же видел кто, с кем она шлялась?..

— Я, — тихонько пискнула Йерсена даже раньше, чем подумала. Голос подвел.

Она почувствовала, что все взгляды сходятся на ней, и пожалела.

— Врешь, — недоверчиво и напряженно вставил Йергерт. — Хвастаешься просто. Ничего небось не видела.

Йерсена зло нахохлилась.

— А вот и видела! Чуть за полдень ее брат Кармунд отозвал куда-то.

В звенящей тишине отчетливо звучало рваное дыхание притихшей идиотки. Взгляды жгли.

— А ты откуда его знаешь? — настороженно спросила Рунья.

— Меня когда сюда вели, мы с ним встречались по пути.

— И ты не знаешь, что он?.. — она не договорила.

— Что? Что маг? Мне говорили.

Сносить внимательные взгляды было абсолютно невозможно, и хуже всего было то, что они полнились какой-то гадкой жалостью.

— Она не понимает. Мелкая еще, — вздохнул облат постарше.

Рунья всдед за ним. Она приблизилась, присела.

— Слушай… Знаешь, когда люди женятся…

— О Духи, да она же деревенская, скажи ты ей как есть, что этой дуре кто-то попросту присунул!

Рунья резко обернулась — аж плеснули волосы; хлестнула взглядом. Только не сказала ничего.

— Я поняла, — несмело тронула ее Йерсена.

В ее деревне говорили так не раз. И то же рыцарь говорил, когда волок Эвку в их дом, и из подвала было слышно и слова, и крики.

— Послушай! — Рунья стиснула ее ладонь. — Здесь брату Кармунду никто не смеет возразить — так было до войны, так будет и теперь. Он может делать все, что пожелает, потому держись подальше. На глаза не попадайся, не смотри сама, а если вдруг заговорит — уйди быстрей. Соври, что срочно нужно где-то быть. Ты поняла?

Йерсена понимала, что от этого не будет толку, если он прикажет оставаться — он же рыцарь, ему можно все. И что, наверное, сегодня ей ужасно повезло.

Вдруг распахнулась дверь.

— Так! Что вы тут устроили? Заняться нечем? — Бринья упирала руку в бок. — А ну-ка быстро брысь! Все по делам!

Йерсена подхватилась в тот же миг, повскакивали все облаты… только Рунья задержалась, поднималась медленно. Глаза ее горели.

— Брат Кармунд тронул Йишу, — заявила она громко. Подошла к притихшей дурочке. — Он сделал с нею вот что! — И показала ноги, вымазанные в крови.

В яростной дрожи голоса звучало что-то, от чего мурашки разбегались по рукам. Взгляд требовал ответа.

И воспитательница растерялась на мгновение, захлопала глазами и не сразу спохватилась. В раздражении нахмурилась.

— А ты про то ори еще погромче, — над губою женщины засеребрился пот. — Не весь же замок еще слышал, да?

— Сделайте что-нибудь! — упрямо требовала Рунья. — Он до войны так делал, и теперь — опять! Найдется кто-нибудь, кто скажет ему перестать?

— А ты скажи. Давай, иди прямо сейчас. Я много лет уж говорю, что вздорной девке, вот как ты, дорога только в дом терпимости — так будет повод, если прошлых мало!

— Пойду. Да только не к нему, а к настоятельнице — может она что-то сделает, раз вы боитесь! — Рунья перешла на крик.

— Уймись-ка, истеричка! Поори еще тут на меня из-за какой-то дуры! Как будто бы могла ей быть еще куда дорога, окромя дома терпимости. Мать ее, шлюха, там, а эта зад себе сама не подотрет раз через раз, а глянь-ка — уже и под рыцарей ложится. И куда ее?

Рунья закашлялась.

— Она как будто отказать могла! Он рыцарь! — пискнула она беспомощно и глупо.

— Именно что рыцарь, — со значением кивнула воспитательница, — так что уясни: сама она раздвинула перед ним ноги. Ясно?

— Ну да, как и все!

— Да, как и все.

— Я иду к настоятельнице! — голос зазвенел еще сильней.

На этот раз она действительно пошла — с таким остервенением, как будто силой своей злости могла сдвинуть женщину, застывшую в дверях.

Но та не сдвинулась, прохода не освободила. Вместо этого отвесила спешащей Рунье оплеуху — та аж пошатнулась. Ноги еле удержали. И разогнуться еще не успела, женщина схватила ее за ухо и вывернула так, что она вскрикнула.

— Ты, сука мелкая, мне поперечь еще. — Новая оплеуха. — Живешь здесь даром столько лет, и столько же дурь выбиваю из тебя — и толку?! — И еще одна. — Учи тебя, воспитывай — все даром, как была ты вздорной тварью непокорной, так и остаешься. Не знаю, думаешь, что так трясешься ты за этих потаскух? А потому, что знаешь: через пару лет, как вылетишь отсюда — именно там будешь дыры свои подставлять. Вам, таким диким и тупым, только туда дорога!

Рунья зло сцепила зубы, но не отводила мокрый взгляд, смотрела женщине в лицо, и лишь на миг зажмуривалась, когда получала новую затрещину. Не вскрикивала и не заслонялась.

— А вы здесь до сих пор какого хера?! Все — бегом! — Женщина обернулась. — Сопля — иди дрова раскладывай. А ты — корзины прачкам помоги таскать. Облаты — живо все на улицу, тренироваться! Кого не увижу — лично отлуплю!

И она отступила в сторону, за ухо таща Рунью, чтобы дети вылетели, точно пробки. Йерсена, проносясь мимо давящейся слезами девочки, не смела поднимать глаза.

Поленница стояла в форбурге. Немного дров с нее всегда держали где-нибудь на первом этаже, чтоб подсыхали от извечной сырости, но в этот раз Йерсена позабыла про них начисто, и, будто в трансе, поплелась под скалы сквозь туман. Его зыбкая муть размазывала силуэты до того, что от ворот дома конвента едва можно было различить конюшню.

Йерсенина потерянность после случившегося в спаленке была почти такой же, как потерянность в густом тумане.

Она и не заметила, как поднялась по лестницам, как опустилась у камина и сложила все дрова в один, бездумно возвращая внутрь те, что не желали помещаться, как таращилась на них в тупом оцепенении. Она могла бы просидеть так долго, если бы не оклик.

Йотван наблюдал за нею от двери. Он продолжал носить кольчужный капюшон и тут, но выбрился, и от того лицо казалось только угловатее, странее. Без красных пятен из-за вшей вид сделался опрятнее и благороднее.

Они давно уж толком не встречались — с того дня, как он привел ее. Виделись в ремтере, но мельком: дети уходили, едва братья сели есть, и возвращались к опустевшей комнате.

— Ну здравствуй, — сказал он и подошел, присел. — Хоть посмотрю, как выглядишь, если тебя отмыть.

— Брат-рыцарь, здравствуйте.

Она в рассеянности трогала дрова.

— Так не пойдет, — заметил Йотван, изучив неряшливую кучу.

— Да. Сейчас.

Йерсена выгребла все лишнее, взялась раскладывать оставшееся конусом, чтобы после нее только пройти разжечь. Рыцарь следил за дергаными и неловкими движениями, за тем, как норовили раскатиться в сторону двора. Не утерпев, он треснул ее по рукам и уложил все сам.

— Чего пришибленная-то такая? И в бинтах чего?

Она смотрела, как легко и аккуратно у него легли все деревяшки, и какими стали легкими, послушными в крупных руках. Ей захотелось спрятать свои за спину.

— Щелок попал.

— Растяпа.

В отличии от воспитательницы Йотван говорил это беззлобно и легко, не страшно, и Йерсена осмелела. Вспомнила долгую дорогу — с ним было привычно и спокойно, много проще чем с другими в Ордене. С ним можно было говорить, он не ругался за вопросы и рассказывал подробно, интересно. Она бы с радостью и без раздумий выбрала его в наставники и воспитатели — не грузную и злую Бринью, не бывающую в добром настроении, и не противного седого старика с кусачей хворостиной.

— Брат Йотван, — позвала она, — а что такое дом терпимости?

Он крякнул и задумался, всякого ожидая, но не этого. Неловко потер шею.

— Ну, вроде как… — и сам себя прервал. Вздохнул. — У вас в деревне этого, наверно, не было, но в городах, особенно в больших, порою одиноким женщинам бывает трудно жить. Особенно больным, увечным, старым… И чтобы дать им место, где они могли бы жить, и создали дома терпимости. Взамен на отречение от мира, службу Духам дают кров, еду и дело. Они выращивают травы, штопают одежду и прядут, в а некоторых замках даже красят ткани… Ну и “помогают” рыцарям. Или же иногда случается, что женщина совершит преступление, ее осудят. И тогда ей нужно искупить свою вину служением — и их таких ссылают в дом терпимости…

Как Йотван ни старался говорить спокойно и уверенно, а все-таки не удержался от того, чтоб мяться и ходить вокруг да около, не объяснять мелкой девчонке главного, чем славятся такие вот дома. И чтобы не бередить душу самому себе.

Порою Духи дорого берут за право послужить им — это он знал крепко. За право искупить вину служением они берут не меньше.

Он вынудил себя добавить:

— Орден милостив ко всем и силится заботиться о всех.

Вот только Йотван слишком мало верил в это сам, чтоб убеждать других. И потому не удивился, когда понял, что не верит девка.

— Чего тебя вдруг это стало интересовать? — поторопился сменить тему он.

— А Рунье тут сказали, что ей лишь туда дорога, да и Странной Йише тоже. Вот я и не поняла.

Девчонка отвечала просто и легко, расслабившись под хорошо знакомый голос — ей привычно было его слушать и спокойно. Вот только Йотван вдруг нахмурился и будто дернулся.

— Кто там такой болтливый?

— Воспитательница.

— Бринья-то? Эта могла… — он явно недоволен был, но будто успокоился. — У этой дом терпимости — больная тема. Как сестру в него сослали, свесив выводок ее на Бринью, так и бесится с тех пор и всех пугает тем же. Меньше слушай. Она баба вздорная, но неплохая, не одно уж поколение здесь воспитала. Слушайся — и Бринья позаботится.

Йерсена мрачно опустила глаза в пол, чтобы не выдать злость. Вот только к Йотвану она слишком привыкла, чтобы опасаться.

— Вот и не правда, — буркнула она под нос. — О Йише не заботится, да и о Рунье тоже. Ни о ком. Только ругается.

— Что там у вас стряслось?

Йотван смотрел в упор, и что-то в нем переменилось, выдало: он напряжен и спрашивает не из любопытства.

Йерсена и сама не поняла, что вынудило ее прикусить язык, поостеречься — ей не хотелось говорить. Она как будто знала: Йотван разозлится — может, на нее. Ей не хотелось его разозлить или расстроить.

— Рассказывай уж, поздно отпираться, — надавил он.

Она неловко пялилась на собственные руки, ковыряющие щепкой стык камней. В конце концов, неловко говорить — женское это дело, не мужское.

— Мне долго ждать?

Йерсена вздрогнула и вжала голову в приподнятые плечи.

— Ко мне сегодня подошел брат Кармунд, — осторожно начала она. Издалека — чтобы как можно дольше не дойти до сути. — Расспрашивал, как у меня дела. Я не хотела говорить, уйти хотела, как вы научили. Ну а он пристал. Все спрашивал и спрашивал, и вдруг потом сказал, что кто-то подучил меня не говорить. Я не сказала ничего! — она вдруг поняла, что Йотван может отругать ее. — Он понял сам, я правда не сказала! Просто вдруг решил, что это вы…

— Та-а-а-ак… — голос выдавал, что Йотвану уже не нравилось начало.

— Я от него ушла. Потом мне дали поручение, и я забыла… Потом уже сидела в спаленке, чтоб отдохнуть… Я на минутку попросилась, и мне разрешили!

— Ближе к делу.

У Йотвана заметно раздувались ноздри и опущенные брови спрятали глаза в тени. Йерсена нервничала.

— Ну… и Рунья Йишу завела — в слезах, кровь по ногам…

Полено полетело в стену резко и внезапно, раскрошило старую побелку, раскололось, отскочило дальше. Грохнуло. Йерсена испугалась и шарахнулась на пол, невольно вскрикнула, прикрыла голову руками и зажмурилась. Ждала. А когда все-таки рискнула глянуть, разглядела только, как дверь с силой бьется о косяк и тут же отлетает нараспашку. Притолока бухнула.

Помедлив, она высунулась и успела разглядеть, как исчезает за углом спина. Лишь миг проколебавшись, припустила вслед.

Он шел так быстро, что она едва могла поспеть. Возле приютской спаленки легко толкнул прочь вставшую навстречу воспитательницу, внутрь залетел. Йерсена предпочла остаться за углом и наблюдать — в распахнутую дверь все было видно: как он присел у тюфяка притихшей идиотки и как резко отвечал неловко топчущейся рядом Бринье, как поднялся — и какой жалкой сделалась она. Как заорал вдруг на нее так зло, что грозная немолодая женщина втянула голову нашкодившим ребенком. Как робко пискнула что-то в ответ, и тут же заслонилась от замаха. Как Йотван так и не ударил — коротко отрывисто отдал приказ, с оттяжкой сплюнул и зло, рвано вышел.

Йерсена и теперь пошла за ним. Через весь замок — он искал кого-то, и заглядывал везде, расспрашивал всех встречных, а иных распихивал с дороги. Услышав от кого-то наконец ответ, он быстро зашагал на улицу.

Двор все еще тонул в белесой дымке, лишь сгустившейся и осязаемой. Йерсена чуть не потеряла Йотвана из виду — туман заслонил его мгновенно. Звук шагов ей помогал гораздо больше, чем глаза, привел к конюшне. Зайти она не смела — слишком страшно. Замерла в сенях, за створкой притаилась. Чувствовала, как пружинит под ногой солома и как теплый сладковатый запах конского навоза лезет в нос. Порой летело ржание, случайный цокот.

Йерсена пялилась на кучу конских яблок на проходе — крупных, крупчатых, хранящих четкий след мужской подошвы. Она впечатала внутрь несколько остей.

Поднять взгляд было и того страшней: она успела мельком разглядеть, как там, чуть вглубь, в проходе один рыцарь взял другого за грудки.

— Какого хера, Кармунд?! Ну какого?

— Уймись и отпусти меня. — Как и всегда голос звучал спокойно и самодовольно.

Звук удара. Резкий и глухой. Слабое звяканье. Возня. Шаги.

— Ухмылку эту убери, пока я в пасть тебе ее не затолкал вместе с твоим же хером!

Йерсена не сдержалась, коротко несмело глянула и тут же опустила взгляд. Успела рассмотреть, как Кармунд утирал кровь в уголке губы — ее кривила эта самая ухмылка, едкая и гаденькая.

— Пока ты не успел сказать или же сделать глупость, вспомни свое место, — говорил он как и у кордона — вкрадчиво, спокойно, с той же беззаботностью, что заставляла нервничать и волноваться. — Роду должно было хватить и выходки твоей чудесной женушки. Нужны ли им еще и твои собственные глупости?

Второй удар звучал не так, возня после него была другая — резче и быстрее; кто-то вскрикнул.

Йерсена подняла глаза.

В рябящем полумраке и в ползущих внутрь клоках тумана было видно: Йотван заломил Камунду руку, до упора дотянул и вынудил того встать на колени — хозы вжались в конское дерьмо, плащ придавили, и зеленый огонь вымарался бурым. Йотван наклонился ниже и впечатал лицо мага в пол — с усилием, с оттяжкой. Прежде, чем тот дернулся, поставил поверх ногу.

— Мне насрать на все Дома и все Рода! Ты здесь ебал детей последние лет двадцать и доволен был, что из-за нескольких безродных девок никто не полезет связываться. Только Духи, как ты, сука, догадался тронуть Йишку?! Ты хоть понимаешь, как мне сложно не прирезать тебя прямо здесь, в дерьме, в каком тебе и место?

— Почему бы, собственно, и нет?

Йерсена вздрогнула. Пусть голос Кармунда был сдавленным, но в нем звучало ровно то же беззаботное глумливое веселье. Он продолжил:

— Такая же как прочие, безродная и никому ненужная. Умом не вышла разве что — так даже лучше: меньше будет убиваться по навязанной ей нравственности…

Йотван бил куда-то в спину, не дослушав. Кармунд охнул и протяжно застонал. В довесок получил еще удар, затем еще.

— Не вздумай, мразь! Посмей только подумать еще раз о ней, подумай только повернуть к ней морду — и я выдавлю тебе глаза, — на сей раз голоса Йотван не повышал, и даже будто бы стал тише говорить и ниже, только от того стало страшнее.

У Йерсены побежали по рукам мурашки и она вцепилась в доски двери до белесых пальцев.

— А чего ты злишься? Как я спал с другими, так ты слова не сказал, а тут смотри, завелся. Или что? Считаешь, что ублюдок, порожденный шлюхой — твой? Признаешь эту девку, может?

Йотван ногу с головы убрал только затем, чтоб пнуть в лицо. Кармунд закашлялся и захрипел, выплюнул кровь. Красные сгустки разбегались по дерьму и скапливались в ямках, медленно напитывали сено.

Йерсена видела, как Йотван тянется к мечу, и все-таки себя одергивает. А когда в очередной раз руку все же сжал, девочка замерла на вдохе, зубы стиснула до хруста. Что-то треснуло во рту, но острых крошек она не заметила.

— Мне глубоко насрать на всех ублюдков мира, но ты сам отлично знаешь, кто она мне, потому и сделал это. Так вот знай еще: ты только тронь ее, ты только сделай еще раз назло — и будешь жрать дерьмо в этой конюшне до тех пор, пока оно и зада не полезет — и тогда лишь я вспорю твое гнилое брюхо. Все не уймешься ты никак, спокойно жить, сука, не можешь, что на взрослых женщин не встает…

Вдруг что-то изменилось. Стало тихо и пронзительно, а дымка в воздухе как будто замерла — он сделался прозрачным, хрупким и колючим, точно крошево влажного снега на морозе. Замер мир, и даже сердце пропустило несколько ударов — за прошедшие мгновения случилось что-то страшное, непоправимое.

Что — было не понять. Но только Йотван вздрогнул и замолк, весь дернулся и пошатнулся — странно, неестественно. Щелкнуло, затрещало будто даже; заметались потревоженные кони — и весь мир вернулся в свой привычный темп. Вернулись звуки, суета, и снова поползла вязкая пелена тумана — прежняя осыпалась хрустящей инеевой крошкой.

Кармунд сбросил со своей спины второго рыцаря и медленно, шатаясь, поднялся. Кровь сплюнул вместе с зубом и за нос взялся. Тот вспух и покраснел, капало красное.

— За все тридцать пять лет мне нос ломали дважды. За войну — ни разу. Стоило вернуться — третий вот, пожалуйста.

Он сжал его, пошевелил и дернул — смачно хрустнуло, и вылился особенно противный сгусток крови. На этом она почти перестала течь. Маг потянул на пробу воздух и с оттяжкой высморкался в пальцы.

За это время Йотван только-только шелохнулся, отмер, зашатался. С усилием смог отодрать ладонь от рукояти — между ними протянулись шматы кожи. Бурой и волдыристой. Казалось, что он закачался и припал на землю медленно — до неестественности.

Кармунд пальцы оглядел критично, показно, с брезгливостью обтер их Йотвану о плащ. Тот уперся рукой в колено и дышал рвано и тяжело, прижмуривал глаза.

— Ну а теперь послушай. Я прекрасно знаю, что ту идиотку выродила твоя шлюха-женушка в доме терпимости. А от тебя или же нет — мне наплевать, но мордой вы похожи. А кроме того все уж знают, что ты снова начал бегать к бывшей женушке, как раньше, и других шлюх не приемлешь. Потому запомни лучше ты: я выбирал и буду выбирать любую девку, что мне приглянется. И если ты еще хоть раз попробуешь кого-то подучить держаться от меня подальше, то ту дуру белобрысую я буду драть, пока она не переломится. Понятно?

Йотван не мог даже отдышаться, уж тем более — ответить.

— А это, — Кармунд наклонился, разорвал ему рукав на всю длину, — тебе на память: не стоит лезть к тому, кто точно уж тебе не по зубам. На этот раз потребую только суда капитула. Но следующий, когда из твоей пасти вылетит хоть слово оскорбления, тебя будут судить за поношение наследника высокого светского Рода.

И он небрежно подобрал плащ Йотвана, демонстративно вытер им лицо от крови и налипшего дерьма, пока тот смог лишь медленно опустить голову, чтоб разглядеть: по всей руке до самого плеча бежал след в виде густо разветвленной молнии — весь черно-синий, налитой, припухший и с растекшимися вокруг синяками.

— Тащи свой зад к целительницам, — скупо велел Кармунд. — Не желаю объяснять, с чего у тебя сердце встало вдруг.

Йотван с усилием смог запрокинуть голову и несколько мучительно долгих мгновений пялился ему в глаза. На краткий миг почудилось, что все не кончилось: кто-то ударит или упадет…

Но Йотван только завозился и с огромным трудом поднялся. Он жмурился и чуть тряс головой, как будто мир вертелся перед ним. Сумев кое-как выровняться, он уже не поднимал глаза — поплелся прочь, волоча ноги.

Йерсена слишком поздно поняла, что идя через сени, он ее увидит, только даже пальцев задеревеневших не разжала, как их взгляды встретились.

Она впервые видела такие страшные глаза. Белки прорезали молнии красных капилляров — они повторяли след на коже, но главное было не в них, а в выражении, что намертво застыло.

Йерсена против воли взялась пятиться и чувствовала, что подкатывают слезы.

Йотван ни слова не сказал. Он молча опустил ей на закривок руку и с собой поволок. Не глядя.

Она едва ли поспевала за широким шагом, только все же оглянулась. Успела рассмотреть, как резко растерявший всю спесь Кармунд сжался и ссутулился. Он привалился к стойлу, и рука обхватывала бок. Лицо кривилось, а открытый рот как будто не мог сделать вдох.

Когда он встретился с ней взглядом, она вздрогнула и тут же разрыдалась.

Глоссарий

Хо́зы — немецкий вариант слова “шоссы”; часть средневекового костюма, плотные чулки, крепящиеся к поясу. Носились вместо штанов.

В приютской спальне вечером царило оживление. Не монотонная мышиная возня из шорохов и шепотков, но взбудораженное, улеем гудящее движение, что будто разгоняло дрожь по стенам.

Дети спать не собирались, вместо того распахнули ставенки на мелких окнах и нетерпеливо ждали, пока по полу гуляли сквозняки.

К вечеру распогодилось, туман к земле прибило — он осел и скомковался, а затем исчез, оставив лишь воспоминание о синеватой дымке. Ветер разошелся, воздух разогнал и вытравил из него влагу.

Ночь предпоследнего дня месяца гнала на небо яркую луну, чей ровный круг разлил едва заметный желтый ореол по поволоке тонких облачков.

Мгновения отсчитывались гулким ритмом завороженных сердец.

Не только детских — этой ночью в небеса смотрело все предместье, весь Лиесс. И каждый ждал, как ждут известий о ребенке, возвратившемся с войны или же о жене, что наконец-то разрешилась после долгих родов. И это ожидание стерло границы и сомкнуло пропасть между благородным и безродным, между бедным и богатым, между грешником и праведником — ждали все. Смотрели вверх и нищие из стареньких ночлежек, и братья-рыцари из ремтера, и шлюхи из дома терпимости.

Смотрела и Йерсена.

Смотрела и не понимала, отчего все так трепещут. Одеяло продувалось едким сквозняком. Возня лишь утомляла.

— Началось!

“Что началось?” — тоскливо думала она, глаза вверх обращая…

И невольно замерла. Там, в темноте окна ночь озарилась вдруг странным неровным светом — он как будто бы дышал и лился не с небес, а снизу, с крыш раскинувшегося под замком города. Все они слабо замерцали, словно потянулись вверх — то разгоралось пламя, блеклое по первости.

Лунный Огонь.

Он был сине-зеленый, цвета малахита, и не вился, не плясал, лишь только колыхался. Не занималась от него солома и не вспыхивали листики, застрявшие меж черепиц на память о багрянце осени…

Лунный Огонь зажегся на Лиессом — символ веры, что сумел согреть столько сердец, что они вместе они продили Орден, что уж много лет яростно бился и лил кровь на службе Духам и во имя их извечной воли.

Память о нем навеки оставляла след, порабощала душу всякого, кому случилось видеть это чудо.

Йерсена не могла оторвать глаз и даже не моргала, пока смирное плавное зарево сменяло в них ее родное злое пламя своей благодатью. И вместо яростного танца, что готов был все пожрать и все испепелить, разлилось наконец спокойствие.

С улицы долетел хор голосов — жрецы покинули святилище и завели тягучий монотонный гимн на древнем языке. Под его звуки затихал и забывался голос матери, и новый день лишь отвращал — едва ли он сумеет принести хоть что-то, кроме ярких и болезненных воспоминаний о Лунном Огне, дрожащем в такт песням жрецов.

В его зеленом свете было все равно, сколько еще ей подбирать объедки и драить полы, и сколько долгих лет минет в труде. Неважно было, что капитул на год лишит Йотвана плаща, что Кармунд будет безнаказанно навязывать ей разговоры. Что постоянно будет лезть к ней ненавистный Йергерт и что Рунью за ее ослиное упрямство все-таки отправят в дом терпимости, едва в четырнадцать она перерастет приют. Что мало кто захочет быть любезен или добр с дитя чумного еретического края. Что эту самую чуму в столицу все же принесут.

Все это растворил и выжег без следа Лунный Огонь. В такие ночи, когда над Лиессом поднималась полная луна, даже Йерсена беззаветно верила, что Орден прав. С той самой первой ночи.