Дитя чумного края

Часть II. Глава 1

Часть II

Время костров и жертв

Двенадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

Последние два дня декады даны, чтобы отдыхать, а не работать — так у всех. И отдыхали и чиновники, и горожане и, порой, даже селяне — те и то старались отложить заботы. Лишь Орден был обязан нести службу бдительно и неусыпно, потому что не бывает отдыха от службы Духам. Единожды решив служить им, слов не взять назад.

И в эти два последних дня кормили нищих.

У барбакана, что устроился на противоположной стороне ущелья, разделившего город и замок, ставили навес, лотки. Прикатывали бочку самого противного и мерзкого вина, какое было не взять в рот даже разбавив до едва подкрашенной воды, с замковой кухни приносили котелки с вонючей баландой, подсохший или же наоборот заплесневевший хлеб… И всякий мог прийти с миской и кружкой, чтобы получить харчи — очередь собиралась длинная, витая.

В такие дни приютским детям позволялось сойти вниз, на третий двор и даже выйти за ворота замка, чтоб прислуживать. При них ставили взрослых да еще серых плащей — чернь успокаивает вид мечей при поясах.

И лишь в такие дни случалось глянуть на Лиесс вблизи, а не издалека, с высоких стен, почувствовать дух улиц, одновременно родных и незнакомых, разглядеть щербинки кладки, трещины и грязь на старом фахверке, увидеть под ним дранку.

Город пах баландой и кислым до оскомины вином, какое брезгуешь слизнуть, случись некрупной капле упасть на руку.

Йерсена часто пялилась на убегающее вдаль мощение, натоптанное до того, что ни единая травинка не могла пробиться меж камней. Улицу замостили лишь в прошлом году — Магистр лично приказал, а вместе с тем издал указ: под страхом штрафа запрещалось перекрыть такие вот мощеные дороги хоть телегами, хоть пьяным людом, выплескивать помои или прочий мусор; конский навоз положено было укладывать лишь в отведенные места и вывозить не реже, чем в три дня.

И много же тогда случилось шума — город привыкал. Теперь уже затих.

Все потому, что на капитул собирались комтуры со всей страны, и у кого-то в том году лошадь споткнулась в яме, а другого из окна обдали. На сей же раз зеленокаменный Лиесс встречал гостей порядком — и их съехалось немало. На западе уж пару лет, как снова воевали — было, что всем вместе обсудить.

По улице вверх ехал рыцарь, а за ним отряд серых плащей. Йерсена чуть прищурилась — слепило солнце, хотя яркость его осень уж убавила.

Брат Бу́рхард. Белоглазый Бурхард.

Она припомнила, что ездил он в самые нижние кварталы да в застенье — вершнигов гонять. Сначала к осени, а после и к зиме твари из года в год пытались пролезть в город: ночные заморозки да нечищенные дымоходы оставляли им добычу даже в каменных стенах — поди заметь, что пару дней не выходил сосед или что попрошайка какой сдох в канаве, когда сам все носишься, готовишься к грядущим холодам. Жрецы не успевали хоронить всех вовремя, а брошенные без положенного погребения тела, казалось, сами манят вершнигов со всей округи.

Чернь расступалась перед рыцарем. Люди шарахались по сторонам, жались к домам и к узкой полосе травы возле ущелья, опасались оступиться и упасть, но взгляды вниз бросали лишь на миг.

Йерсена понимала их. Брат Бурхард звался Белоглазым от того, что еще в детстве оспа изукрасила его лицо своим клеймом: незрячий водянистый глаз в оковах еле движущихся век был отвратителен, но Бурхард никогда его не прятал и носил, как личный герб. За ним мелкие рытвины на коже оставались почти незамеченными.

— Брат рыцарь! — поклонились серые плащи и дети следом.

— У вас тут как всегда толпа, — небрежно усмехнулся он в ответ.

У Бурхарда была дурацкая привычка слишком пристально смотреть здоровым глазом, оттого Йерсена не любила быть с ним рядом. На самом деле он мог вовсе ее не заметить, только выглядело так, как будто насквозь видит.

Неудивительно, что про его глаза ходило столько болтовни.

— Как съездили?

— Недурно. Но зато с дурными новостями. — Он прищурился на чуть смотрящее вниз солнце — думал, сколько еще ждать, пока Хохмайстер и ландмайстеры сойдут из башни. — Чума разносится по бедноте быстрее, чем в ущельях ветер. Надо что-то делать.

Все зашептались, обсуждая новости; отряд неспешно потянулся внутрь замка. Чернь по новой выстроилась у лотка, Йерсена снова наполняла миски, чувствуя, как ветерок приносит запахи немытых тел, перекрывает ими кислый дух вина — ей было наплевать, привыкшая. Работу она делала бездумно, а все мысли ее были там, в нищих кварталах.

Декады не прошло, как там убили вершнига — чумного. Вот только тварь успела перезаражать народ, пока попалась — понадеялись, что обойдется, и удастся потушить болезнь, пока она еще не разошлась.

Не удавалось.

Идя назад, Йерсена обводила взглядом нижний двор. Уже пять лет она живет в Лиессе, но бывать здесь ей случалось редко — только лишь когда вот так вот отправляют кормить нищих или когда тихо прошмыгнет сама.

Жизнь этого двора была ей непривычна и почти что незнакома.

Гонгфермер вычищал дерьмо из ямы, и вонь отравила воздух — даже горный ветер не спасал. Над ямой нависал Брехт — полубрат — и материл его до пятого колена. “Ты зачем затеял это днем? — вот, что он спрашивал.

— Затем, что в ночь мне холодно и нихера не видно, — отвечал гонгфермер. — А теперь поди отсюда, пока я тебя для шибкости ходьбы дерьмишком не обдал.

Лишь в хохбурге три данцера величественно выступали над долиной — с ходу и не скажешь, что в высоких башнях с тянущимися к ним арочными галереями приткнулся самый прозаический сортир.

Йерсена как-то раз читала, что придумал их брат Ка́нтегерд, известный тем, что звался Певчим Соловьем, и не могла не удивляться: в сущности, какая глупость — строить башню с галереей только чтоб посрать.

Отвлекшись, она подошла к доске неподалеку от ворот — на ней висели жалобы и просьбы жителей Лиесса и окрестностей. С их слов записывал кто-то из братьев, а затем листы вывешивались здесь, чтоб всякий мог выбрать по вкусу и исполнить: где скотину кто-то драл, где люди пропадали, а где пакостило “страховидло”.

По центру на большом листке жирно и крупно вывели: “В Кривополя́нье возле Кро́йцунга чума. Не приближаться!!!”

Ниже была приписка мельче, неразборчивей: “Кривополянье возле Ге́йно — это, мать его, другое!” “Мать его” перечеркнули, но она читалась все равно.

Йерсена думала о том, как здорово было бы ей однажды подойти сюда в черном плаще с зеленым пламенем, сорвать листок, отправиться за стены — она не знала, будет ли ей это хоть когда-нибудь позволено.

Женщине в Орден путь один — быть знатного происхождения и с даром. Без этого всей службы — вечно мыть полы и штопать тряпки, судна подавать, а ей все это жутко надоело и сейчас. Она хотела бы встать с рыцарями наравне, чтобы никто ей не указ и ни одна зараза не посмела бы велеть ей идти отмывать очередную дрянь.

Йерсена не была уверена ни в чем. Прекрасно видела, что к ней относятся не так, к детям уважаемых Родов, не поручилась бы, что кто-то вообще верит, будто она из таких. А дар и вовсе было не предугадать — быть может он когда-нибудь появится, а может нет.

Единственное, что ей ясно было — без него дороги дальше нет. Еще изрядно повезет, если останется надраивать полы, а может, стукнет ей четырнадцать — и выкинут ее — на улицу или же в дом терпимости, как Рунью.

С этими мыслями она оставила доску, окинула двор взглядом, убеждаясь, что никто не смотрит, и тихонечко нырнула в заросли кустов. За ними, пригибаясь, пробралась к высокому забору, что уперся в поднимающиеся вверх скалы, и отогнула мох.

— Эй, Руньк!

— Я тут.

Йерсена наклонилась ниже, заглянув в дыру между камней — прогрызли крысы. С той стороны виднелся аккуратный садик с множеством цветов и трав; особенно приметны были крупные колокола дурмана — белые заплатки среди зелени листвы. Полуденное солнце золотило воздух прихотливыми лучами.

— Там Белоглазый Бурхард говорит, что все-таки пошла чума, ты представляешь?

Они не договоривались, но неумолимо следовали правилу: не спрашивать друг друга, как дела.

— Паршиво. — Рунья передвинулась и ее стало видно меж цветов — она прикидывалась, будто полет. — Выходит, нас ждет нехорошая зима. Если, конечно, доживем.

Теперь она была совсем уж взрослая. К своим семнадцати стала фигуристой и очень женственной да завела привычку плести волосы сложными косами — куда сложнее, чем обычный рыбий хвост. Ее не останавливало даже то, что под чепцом всю красоту не разглядеть, а без него ей не положено теперь ходить — в доме терпимости свои порядки и своя одежда. По ней тамошних женщин всякий бы узнал в тех редких случаях, когда им позволялось выйти за ограду — лишь в святилище и то в сопровождении.

— Думаешь, разойдется на весь город?

— Я не удивлюсь. Война так и не выиграна — выходит, Духам есть, за что карать нас, Йер. А кары их всегда немилосердны.

У Руньи речь была размеренная, почти монотонная — Йерсена полюбила ее умиротворение, ее покой. Только порою вздрагивала, когда ей казалось, будто они вовсе вытеснили саму Рунью — бойкую и лезущую там, где взрослые не смеют.

А может в том и есть взросление, порою думалось Йерсене — и тогда, пожалуй, прав брат Кармунд, вечно говорящий ей, что она взрослая не по годам.

А может, ей самой хотелось в это верить.

— А у тебя что слышно? — Йер не нравилось, что разговор все глох.

— Нас, похоже, ждет новый Великий комтур. Братья, кто к нам ходит, говорят, что не закончили еще голосовать, но все идет к тому. Да здравствует новый брат Людеви́т! — с едкой иронией воскликнула она. — Вот бы кто помнил, как же звали прежнего до должности.

Ландмайстеры с избранием приобретали не одно лишь положение в малом капитуле — еще и имя. Главный госпитальер всегда брат Ро́дерик, Великий шеффер — всегда Ре́зуан… Все эти имена, чужие, непривычные — наследие далекой древности. Такие были некогда у четырех народов, а теперь право на них есть только лишь у самых приближенных к воле Духов.

Наставник каждый раз ворчал, что в еретической Оршове, где не слышат Духи, и не видят люди, все вверх дном: у них любой в Великом Доме называется в древней традиции, как будто заслужил. Его это невероятно возмущало.

— Не все равно ли?

— Ну, тебе, пожалуй, все равно. А к нам если зайдет, то как его назвать?

Йерсена не ответила — на самом деле ей было плевать. И спрашивала она про совсем другое, а теперь надеялась, что Рунья вспомнит и заговорит о том сама.

Спросить, как есть, было неловко.

— Говори уж, что.

Йерсена радовалась, что ее лица не разглядеть.

— А что там?..

— У Йесе́нии? Все то же. — Рунья тяжело вздохнула. — Он так и ходит раз в декаду, и за дверью тихо, только что-то говорят. Расходятся потом унылые и мрачные. Йесения… тоскливей, чем обычно, но, как водится, молчит. Не знаю, что у них там приключилось.

Зато Йерсена знала хорошо.

— Йишке тринадцать стукнуло. Последний год в приюте.

— А… И правда.

Обе знали: слабоумной Йише лишь сюда дорога — ее не возьмут женой или прислугой, и Орден в милости своей решит ее судьбу. Вот только из дома терпимости обратно не выходят. Йотван из-за этого был сам не свой.

Из сада долетели голоса. Рунья подобралась и оглянулась, коротко шепнула:

— Все, иди! — и в самом деле принялась полоть траву среди цветов.

Шлюший чепец из небеленой ткани побелел в ярких лучах.

Йерсена миновала узкий ход внутри надвратной башни. Знакомый верхний двор встречал ее тенями, наползающими на мощение, и яркими на солнце скалами. Белели облака.

Ей каждый раз было непросто после разговоров с Руньей — чудилось, что глядя в щель между камней она, быть может, смотрит в свою будущую жизнь. Жизнь, омерзительную ей заранее.

И потому, прежде чем возвратиться в дом конвента, она побрела в святилище. Проход пещеры вел во тьму и стылую прохладу, но свет брезжил впереди. Огромный скальный зал с проломом в потолке расчерчивали косо падающие лучи, изрезанные рваным краем — белесые, они казались плотными и осязаемыми, словно вырубленными из камня.

Их вид не мог не завораживать, когда шагаешь среди темноты, укрывшей края зала. Из-за нее казалось, что он бесконечен, и что продолжается в тенях, в каких терялись балахоны где-то там шагающих жрецов. Их силуэты изредка угадывались, но не скажешь точно, не обманываешься ли ты, не принял ли за них случайный блик.

По центру в крупной каменной жаровне полыхало пламя. Жрецы следили, чтоб оно не затухало, и любой, пришедший обратиться к Духам, мог бы это сделать — клали смесь венка просителя и камни-символы народов, ленты вешали.

Йерсена отвязала от подставки эти ленты — всех цветов. Другие так не делали, старались выбирать одну или же две, просили только тех, кто покровительствовал имено тому, чего они хотели… Йерсене роскошь знать, кого просить, не полагалась. И потому она бралась за все четыре ленты, путалась в них пальцами, пока шептала просьбу и бросала ворох в пламя. До рези в глазах всматривалась, как истаивают кончики в огне.

Она всегда просила только об одном: чтоб ей был послан дар.

Бринье Йерсена соврала: сказала, что ее просил смотритель орденской библиотеки. Она старалась делать так не слишком часто, чтобы не узнали, но порою удержаться было выше ее сил. Грузная женщина рассеянно отмахивалась, мол, иди, и иногда Йерсена думала, что она знает, просто ей плевать: важнее, чтобы все при деле, а каком — не так уж важно.

В замке — суета: к капитулу приехало немало комтуров со всей страны, а с ними свиты — и все эти свиты надо разместить. От этого серых плащей, казалось, стало вдвое больше, и куда ни глянь — они. Пока их господа сидят в зале капитула и обсуждают дела Ордена, им делать нечего — вот и слоняются. Болтали, будто в городе все то же — плюнуть некуда, везде они.

Йерсена выбирала тихие проходы, про какие чужаки не знали — в них спокойней, все знакомые, свои. В одном играли дети, скрывшиеся от дотошных взрослых — они встрепенулись от шагов, но разглядели ее и продолжили игру.

“Пляска на слизняках” — так это называли.

В этом году их в замок наползло немеренно; как с лета начали, так до сих пор и лезли — все в блестящих мерзеньких следах. А сколько их передавили, не заметив, — не пересчитать. Отдраивать следы противной бурой слизи стало частым делом.

А детвора ловила их, разбрасывала, где потише, и играла: глаза завязывали, разувались и плясали. Кто раздавит слизня — проиграл; выходит следующий.

Йер не звали. Косились молча, но не говорили присоединиться — для безродных она знатная, среди облатов — жалкая прислуга. Ей случилось поиграть лишь раз, еще в начале лета — среди слизней бросили обрезки толстой проволоки с острыми краями. Потом она узнала — Йергерт подучил и наблюдал из-за угла. И проволоку тоже он подсунул. Поэтому она бы отказалась, предложи ей кто теперь, но что не предлагали — раздражало.

В библиотеке ее ожидала тишина и полумрак — дерево полок почернело за года и будто пожирало свет. В косых лучах плясали блестки пыли.

Полуслепой дедок-смотритель через раз ее не замечал. Он не давал ей книг, чтобы переписать, хотя и говорил, что почерк у нее недурен — и Йерсена зло, с упорством продолжала совершенствовать его, хотя почти не верила, что ей когда-нибудь хоть что-нибудь доверят.

Вместо этого ей поручали пересматривать старые книги — искать, какие истрепались до того, что нужно менять переплет, а где чернила выцвели настолько, что теперь почти не разобрать. Йерсена не роптала и не просто пересматривала — многое читала. Среди бесчисленных трактатов и заметок ей случалось порой отыскать слово другое про проклятый замок далеко на западе.

Омытый кровью Линденау. Ее родина.

Она тихонько переписывала все, что находила. Хранила в тайничке, какой устроила под половицей здесь же. Едва смотритель уходил, она вскрывала пол и вычищала горсть крысиного помета, убеждалась, что не сгрызены листы…

Год выдался крысиный, твари лезли в замок стаями. Порой случалось разминуться с крысой прямо в ремтере — наглая тварь визжала и кидалась, будто это ты пришел в ее нору, а не она в твой дом. Коты — и те не помогали.

На сей раз все ее сокровища были в порядке, и она достала их, чтобы пересмотреть, перечитать. Многие знала уже наизусть, но перечитывала все равно — дитя проклятого красного замка жаждало знать все о нем.

Пока пальцы разглаживали уголки, меж ними взгляд ловил слова и фразы: “большая река Э́рхлинд, что впадает в Лунноводную на юге…”, “…вид на могучий данцкер над рекой”, “… и ее называли “Липовые воды” под стать краю”, “… пфлегерский замок Ма́йштен, славный изумительным фарфором”.

Была здесь карта, что она дотошно перерисовала на глазок. На ней большое озеро, рождающее две реки; на меньшей, Озерко́вой, стоял Майштен, занявший единственное возвышение на низком левом берегу, на большей, Эрхлинде, тот самый Линденау. Весь правый берег Эрхлинда, “Липовых вод”, высокий и холмистый, а на склонах выступает известняк, и замок занял самый мощный и высокий из таких холмов. Чуть ниже по течению — большая переправа с башнями на каждом из концов — она стояла со времен войн Духов.

В углу листа Йерсена, как сумела, врисовала герб: крепкая липа, вдоль ствола вверх острием направлен меч — Длинная тень, фамильный, линденавский. Может быть, утерянный теперь, а может отошедший тем, кто много раз брал штурмом стены.

Но больше всего она дорожила зарисовкой, вытащенной из чьего-то дневника. С нее смотрел сам замок Линденау — стоящий на холме с известняковым склоном, с данцкером, торчащим из реки, и длинной галереей. Йерсена всматривалась в эти линии так долго, что с закрытыми глазами могла рассказать, где что, но все равно смотрела каждый раз, как в первый — жадно, пристально, не в силах оторваться.

Ей не случилось хоть бы раз увидеть Линденау в самом деле, но тень проклятого всеми замка волочилась за ней по пятам. Йерсена много бы дала, чтобы взглянуть самой на эти стены. И знала: для того ей нужен черный плащ.

А до тех пор она бережно засунула рисунок в сумку и сквозь хемд и котту сжала перстень на груди. Еще одно сокровище, с каким она бы не рассталась ни за что.

Окно в уютном кабинете было забрано стеклом и выходило на кусочек среднего двора и расходящуюся вдаль долину, по какой текла река. Серебряная Лунноводная катила воды далеко на запад, к морю, туда где снова собирались мрачные предгрозовые облака войны.

Лиесса это пока не коснулось — воевали силы Парвенау, Фангела́у и Вейеры. С десяток лет назад все начиналось также, и Йегана помнила это дурное ощущение. Порою эти мысли заставляли ненавидеть полюбившийся ей кабинет с его окном. Слишком хороший вид. И слишком тяжело не думать и не вспоминать.

Порою в ее снах из этого окна был виден красный замок на известняковом склоне в краю лип, и ветер полоскал знакомый стяг среди летящей из ближайшей рощи золотой листвы.

Считалось, будто липа — символ правосудия.

И какова ирония, что в краю лип об этом правосудии теперь можно забыть.

— Послушай, — Йотван барабанил по столу. — Я знаю, что ты беспокоишься за Монрайта, но он вернется из предместий, все с ним будет хорошо. Хватит смотреть в окно.

Йегана в самом деле отвела взгляд от долины и взглянула рыцарю в лицо. Срал он на Монрайта и на нее — она не обольщалась. Успела уж запомнить этот его взгляд — так он смотрел, когда петух в очередной раз клевал в жопу, и он прибегал из-за своей несчастной идиотки. Порой казалось, что о ней так много разговоров, будто девка ей самой родная дочь.

— Что ты хотел?

— Ты знаешь. Йишке стукнуло тринадцать. Для нее это последний год.

“А я причем?”

— Выходит, так.

— Я не хочу, чтобы она закончила в доме терпимости. Ей нужно подыскать другое место.

“Подыщи”.

— И что ты хочешь от меня?

Йотван вздохнул. По виду ясно — весь уже извелся и не в первый раз об этом думал, только все одно — с годами девка в ум входить не собиралась.

— Ты ведь давно уже здесь настоятельница, много девок выпустила… Присоветуй что. Я оббежал уж всех — никто не хочет ее брать, а тут оставить не получится — Орден ее в дом терпимости отдаст. В конце концов, поузнавай — может быть, кто…

Йегана повела рукой, отмахиваясь, останавливая болтовню.

— Я поняла тебя. — Она в задумчивости помолчала, взвешивая, стоит ли ей продолжать. — Только сперва подумай сам: а может ей и лучше будет там, в доме терпимости? Ведь для того эти дома и создавались. Для таких вот, как она. Тем более, там она будет под присмотром матери.

Йотван мгновенно вспыхнул:

— Нет! Ты ведь не хуже меня знаешь, что ее там ждет. Безмозглую не жалко будет под любого подложить — не скажет ничего, — выплюнул он.

— Послушай, — женщина вздохнула тяжело и утомленно, — ты же должен понимать: такие, как она, живут либо в семье, где слуги приглядят, либо в домах терпимости. Иного не дано. Не хочешь в дом терпимости — возьми себе жену, устрой ее жить в городе и сбагри девку ей — пускай заботится.

Хватило взгляда, чтоб понять ответ.

Йотван молчал и тяжело дышал. Скрипела кожа стиснутых в руке перчаток.

— Не говори такого больше никогда.

“Ах да, — подумалось Йегане, — так и было ведь в тот раз”. Ей стоило бы устыдиться, что невольно ткнула в самое больное, но для этого она была слишком утомлена. Поэтому она лишь чуть скривилась.

— Я поузнаю, но только не надейся зря.

Отрывистый кивок. Косящие глаза, смотрящие в окно, как прежде и она сама.

— Пообещай только одно: что в дом терпимости ты ее не отдашь.

Йегана только покачала головой — что толку обещать, если не ей одной решать.

Они сидели в тишине, и женщина помимо воли снова обратила взгляд в долину. В предместьях отдыхали убранные поля табака, а осень перекрашивала рощи и леса в красно коричневый.

И много лет спустя Йегана не привыкла — все ждала веселой желтизны, какой расцвечивались липы в роще у холма. Сейчас там лили бы дожди, и бабы с детворой из лишке бегали бы в рощи по грибы, а липкие туманы, розовеющие в догорающих лучах, лизали заливной луг в пойме рек. Так было в Линденау каждый год.

Хотелось бы ей знать, что там теперь, кто нынче правит замком. Хотелось бы ей позаботиться о нем — никто другой не станет.

— Скажи-ка мне… — негромко начала она. Раздумывала, стоит ли ей спрашивать — она сама всегда усердно избегала этой темы. — Та девка, что ты притащил…

— Что с ней?

В растерянности, прозвучавшей в голосе, читалось, что все его мысли о другом.

Их оборвал внезапный заполошный топот. На миг Йегане стало легче — не придется договаривать и ждать ответ. Пять лет она тихонько наблюдала за девчонкой и не знала, как с ней быть. Пока что она не готова была что-то с этим делать, хотя знала: рано или поздно ей придется что-то с ней решить.

В дверь залетел мальчишка-полубрат, вцепился пальцами в косяк и загнанно дышал.

— Ну что там в этот раз?

— Брат Йотван… из фирмария послали… — он вставлял речь между вдохами. — Там девка эта слабоумная…

— Что с ней? — Йотван вскочил.

— Да вроде как с коровьим пастинаком она что-то сделала… Вся морда в волдырях…

Он выскочил из кабинета раньше, чем дослушал, отпихнув мальчишку прочь. Йегана утомленно посмотрела вслед, прекрасно понимая: не к добру.

Фирмарий всегда полнился особой атмосферой, залежавшейся под сводом стрельчатого потолка. Даже в моменты суеты казалось, что вокруг царил покой, и никакая беготня не прогоняла его из углов и арочных пролетов меж нервюр.

Так было и теперь. Просторный светлый зал делили занавеси, колыхающиеся на сквозняке, меж них порой мелькали силуэты. Снизу, из предместий долетал бой мельничных колес.

Йотван запыхался пока бежал — с другого конца замка вышло далеко. Он чуть затормозил в дверях, чтоб отдышаться, и углубился в марево занавесей, зло откидывая их с пути.

Его ждала паскудная картина: Йишка лежала слабая и хнычущая, явно чем-то одурманенная, руки ее, забинтованные, примотали к койке, а целительница медленно возилась с терпко пахнущим компрессом на лице. Рядом сидела Вельга, помогала той.

— Что с ней случилось? — Йотван подошел поближе.

Под компрессом вспухли волдыри, огромные и желто-водянистые, закрывшие собой весь глаз. Один или два содраны.

Женщины посмотрели на него. Целительница — утомленная, а Вельга — как обычно напряженная и нервная.

— Додумалась смотреть в коровий пастинак, точно в подзорную трубу.

— Небось кто из приютских подучил, — добавила целительница. — По весне все время с ним играли, только прошлогодний-то он безобидный.

Вельга чуть поморщилась.

— К тому же им-то достает мозгов хотя бы уж не прислонять, а эта прямо к глазу прижимала.

— Какая сука ей такое подсказала?

Женщины уставились на Йотвана — одна с заметным скепсисом, вторая — с раздражением.

— А нам откуда знать?

— Да и какая разница. — Вельга небрежно убрала с колен плошку с раствором. — Ей-то чем поможет, если и найдешь?

Йотван присел у койки, тронул узкую полоску кожи между рукавом и толстыми повязками, сжал зубы.

— Привязали-то зачем?

— Чтоб волдыри не содрала.

Он помрачнел еще сильней. Глаз на лицо увечной дурочки больше не поднимал.

— И что с ней будет?

— Ничего хо…

— След останется. — Целительница перебила Вельгу. — Постараюсь сделать так, чтоб небольшой, но многого не жди. Зрение… может и удастся сохранить, не знаю. Но валяться ей здесь долго, только волдыри будут сходить декады полторы. Будь кто другой, я, может быть бы, залечила да и отпустила, только этой-то не объяснишь, чтоб не сдирала корки, не чесала шрамы и вообще не трогала. Так что пускай лежит тут под присмотром.

Она смотрела Йотвану точно в лицо, открыто и спокойно. Тот смотрел в ответ. И сдерживался, чтобы то ли не перевернуть здесь все вверх дном, то ли чтоб не завыть.

Гертвиг сидел, подставив лицо солнцу — оно стало мягче и приятнее по осени. Нагретая стена фирмария уютно грела спину, ветер гладил щеки и ресницы. Из окна летели голоса.

Вельга, устало вытирая лоб, вышла на улицу, вдохнула и прижмурилась. Гертвиг ленился даже взгляд скосить — и без того прекрасно узнавал жену.

— Зачем ты его выгораживаешь? — спросил он негромко.

Он слышал все, что делалось в фирмарии — от криков слабоумной девки до негромких разговоров — слышал, и пожалуй даже упивался тем, насколько же ему плевать. Густое безразличие и отрешенность сделались ему надежными друзьями, и он высоко ценил их верность — стоило им хоть на миг исчезнуть, становилось очень плохо.

— Мальчишка должен приучаться сам нести ответственность, — добавил Гертвиг. — Даже если он и правда не специально.

Вельга не спешила отвечать. Стояла на крыльце, приглаживала волосы и щурилась. Приблизилась, остановилась рядом — так, чтоб не коснуться трости, на какой он сцепил руки. За годы расходиться так и не сумел — в итоге просто плюнул и сроднился с тростью. Когда наплевать на все — не так уж унизительно.

— Он уже получил свое, — сказала Вельга наконец. — С декаду не присядет, маленький стервец. А остальным знать нечего — хотя бы не сейчас, когда твои здесь, на капитуле. Быть может, все-таки уговорю их его взять. Пусть учится на родине, в семье, как и положено ему по крови. Заодно подальше от войны. И нам бы с ним уехать было хорошо — болтают, что в низах пошла чума.

— Мы не поедем, — монотонно отозвался Гертвиг.

Первые пару лет он бы не смог, хотя приехавшие на капитул родственники думали об этом, а после разговоры поутихли, и он тоже не напоминал — слишком привык, прижился, примирился с жизнью жалкого калеки здесь. А в Шестиградье все будет иначе, и, пожалуй, он боялся, что опять столкнется с памятью о прошлой жизни, в какой он был юным, бойким и здоровым. Здесь она уж не тревожила.

— И Йергерта они не заберут, — продолжил он. — Он получается облатом, за какого они не отдали ни единой пфеньки — кто ж откажется? Он их устраивает — каждый год взахлеб смотрит им в рот, на все готов, и никаких обид, что его отослали прочь от дома. Замечательно.

Вельга угрюмо уперла руки в бока.

— Он тут живет не ту жизнь, что ему положена. Мотается на побегушках, точно говно в проруби, а должен бы все время тратить на мечи, коней и соколов. Тебе-то самому не унизительно, что твой наследник вот так вот живет?

— Чего наследник? — безразлично хмыкнул Гертвиг. — Младший сын младшего сына, уже я не претендую в Шестиградье ни на что, а он тем более. Ты думаешь, мне было бы позволено взять тебя в жены, если бы был шанс хоть что-то получить? Пусть Йергерт дальше несет чушь про замок далеко на юге, какой никогда не видел, и не думает считать его своим.

При нем мальчишка этого не говорил, но он нес чушь и про еще один далекий замок, Гертвиг знал — проклятый Линденау в краю лип, какой, как Йергерту казалось, что-то у него отнял. И про девчонку, что оттуда родом.

Гертвиг выбирал из раза в раз не слышать этих слов. Не вспоминать. Не думать. Не терять спокойствия и безразличия, чтобы потом не просыпаться по ночам от ощущения, что по ногам бежит в точности как тогда; от страха, что проснется снова там.

— О чем с тобою говорить! — Вельга с досадой хлопнула рукою по бедру. — Я обсужу все с братом Бурхардом — все больший прок.

— Ну обсуди, — Гертвиг давно уже ни с кем не спорил — ни к чему. — Он скажет тебе то же, что и я.

Она лишь фыркнула и не ответила — молча ушла.

Гертвиг прижмурился покрепче и откинулся назад сильней. Нагретая стена уютно грела спину, ветер гладил лучи солнца на лице. Из приоткрытого окна летели голоса, возня.

Он задремал.

Глоссарий

Барбака́н — фортификационное сооружение, вынесенное за периметр основных укреплений. Чаще всего выглядит как приземистая башня, стоящая по противоположную от крепости сторону рва.

Фа́хверк — характерный тип средневековой архитектурной конструкции, состоящий из деревянного каркаса, заполненного различными материалами. Деревянный каркас оставался видимым, а стены между балками белились.

Гонгфе́рмер — человек, вычищающий выгребные ямы.

Хо́хбург — досл. “верхний замок” (нем.); основная часть замкового укрепления с домом конвента в противоположность форбургу.

Великий Комтур — орденский чиновник, заместитель Верховного Магистра, глава резиденции Верховного Магистра.

Главный госпитальер — орденский чиновник, ведающий госпитальным делом и управляющий госпиталем при резиденции Верховного Магистра.

Великий Ше́ффер — орденский чиновник, заведующий торговлей и торговыми связями, продажами, закупками, правами на торговлю, судостроением. В тевтонском Ордене не входил в малый капитул.

Пфле́гер — средневековое должностное лицо, отвечающее за защиту замка или аббатства.

Ли́шке — поселок с трактиром, населенный ремесленниками и торговцами, но не являющийся деревней. Обычно располагался возле орденского замка и со временем мог получить городское право.

Нервю́ра — выступающее относительно стены ребро каркаса готического свода.