Дитя чумного края

Часть I. Глава 1

Часть I

Кошмары с Полуострова

Седьмой год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

Йо́тван остервенело чесал бороду. За время в пути она сильно отросла да и зудела теперь втрое хуже прежнего. Вши заедали.

Лес золотился под осенним солнцем. Латунными монетками переливались листики берез, яркие и нарядные против стволов; желтела ива вдоль реки; вязы и вовсе оголились, пики ветвей пронзали массив леса и торчали вверх. Только три ели вызывающе темнели и не склоняли голов перед сменой времен года. Над ними расстелилось небо, совсем светлое: “Лиесский синий” — так оттенок звался. Низко ползли комки белесых облаков, темных и грязно-серых по низу — такие только осенью увидишь. Дождь из них не прольется, но, взглянув, сразу поймешь, что воздух напитался влагой и что в него пришла острая нотка подступающей прохлады, пока почти что незаметная в мягком тепле.

Отдых для глаз — Йотвану не хватало вот таких пейзажей. Ильбойский полуостров не давал времени любоваться, да и не пощадила шестилетняя война красот природы. Что кровь не залила, то сжег огонь, а остальное пожрала чума.

Но здесь солнце светило ласково, а ветер гладил — не стегал. Даже дышалось упоительно.

Йотван откинул орденский плащ — пропылился он, из черного стал бурым; зеленый огонь от подола до плеча и вовсе цвет утратил. Снял бы, да не положено — только и остается, что назад отбросить и подставить руки ветерку.

Из-за ствола смотрела девочка. Шершавая кора колола пальцы, пачкала ладони — и без того изляпанные чуть ли не до черноты. Мелкие щепки и труха занозами лезли под ногти. Она опасливо топталась голыми ногами по траве — та еще сохранила зелень, но уже не летнюю, а жухловатую, осеннюю.

Взгляд — будто у пугливого зверька.

Йотван готов был клясться, что совсем недавно никого тут не было — аж вздрогнул. А вдумавшись, только сильнее удивился — и не должно быть никого: ни городов, ни замков здесь — безлюдная округа. Только раскиданы небрежно деревеньки — будто на карту кто крупу просыпал. Но ни садов, ни поля он не видел — что за село без них?

Но девочка стояла и таращилась огромными запавшими глазами. В спутанных волосах — сплошной сор, вся чумазая, одежка — дрянь. Возле рта заеды растрескались, губы обветрило до белых пленок. Мерзкий вид.

Йотван остановился. Сам не заметил, как рука меча коснулась: уж мало ли какая погань по округе шляется. Дурные здесь места. Дурные, хоть красивые. Граница между Полуостровом и Парвенау — здесь много лет спокойно не бывало. Чуть только ересь поползла по западу — так началось. И каждая вторая деревенька с буллой: какую только чушь ни напридумывали, ну да покуда безобидную, Орден прощал — не до того.

Теперь же сюда добиралась и чума.

Приказ до Йотвана дошел: деревни жечь, заразу дальше не пускать, еретикам и с буллами пощады не давать. Видел он и столбы темного дыма в небе, и потому отлично знал: нечего тут девчонке делать. Болезнь и смерть шли по округе под руку.

И все-таки она стояла и смотрела. Стоял и он. Пальцы — на хорошо знакомой рукояти.

Ветер пошевелил листву, болтливую и шумную, вниз уронил россыпь листков, что прихотливо завились в полете.

— Ты кто такая будешь? — Спросил Йотван, перекрикивая шелест. — И откуда?

Переступили по траве босые пятки.

— А вы? Из Ордена?

Голос у девки оказался тоненький и слабый, будто бы надломленный — за ветром слов почти не разобрать. Йотван не отвечал — только поддернул плащ, чтоб показалось пламя. Она насупилась и посмотрела исподлобья, сжала губенки, трещинами взрытые. Собралась с духом.

— Возьмите меня в Орден! — крикнула она.

Ногти впивались в дерево, лишь глубже загоняли сор.

— Зачем?

Лицо у девки сделалось еще серьезнее, она зашарила на поясе и вытащила перстень: в маленьких детских пальцах — здоровенный. Лунное серебро свилось вокруг крупного камня; грани блестели, солнце отразили Йотвану в глаза.

Он все же рассмотрел зеленый верделит — то Мойт Вербойнов камень. Род только не сумел понять — уж больно далеко, но и так ясно — из еретиков. Верные уходили с Орденом.

— Чья будешь? — спросил Йотван.

Девка не отвечала — только перстень сжала, губы стиснула и опустила взгляд. Все это за нее сказало: чья будет — тех уж нет.

— Откуда?

Глаза она не подняла, лишь головой мотнула. Йотван понял. Стоял, разглядывал девчонку, а лес ронял листву — одна позолоче́нная монетка зацепилась в ее темных волосах.

— Что делать-то с тобой? — он снова заскреб бороду.

— Возьмите в Орден, — повторила девка тихо.

Йотван задумался. Пальцами по мечу едва заметно перебрал.

Велено было жечь всю оконечность Полуострова и никого не выпускать, в живых не оставлять; всех в одну кучу — и в огонь. Но то селян. С этой-то что? По правилам — в ближайший Орденский приют, и пусть ее там учат, ересь выжигают, к делу приспосабливают… Из мелких выходил толк, эти-то податливые взрослым не в пример.

Только то было в годы мирные — а нынче, посреди войны? Когда еретики какую только дрянь ни вытворяют, и на какую только подлость ни идут? Поди пойми, что с той девчонкой: больная ли, науськанная и подосланная ли… девчонка ли вообще или какая тварь?

Думал он и про то, что девка эта, если правда Мойт Вербойн, еще сумеет пригодиться в качестве заложницы.

Думал про то, что сможет натворить хитрая тварь в орденском замке.

— Лет сколько?

Она подняла огромные глаза — что блюдца с осенью вокруг донца-зрачка. Красивой будет девка, когда вырастет. И если.

— Полудюжина.

Йотван кивнул: что полудюжина — это неплохо. Духи учили: дети до семи — что чистые листы, чем их заполнишь, тем и станут, а потому их всех — сирых, убогих и пришедших из любой дыры, хоть бы еретиков — брали в приюты и учили. Все едино: выйдет толк.

— Ладно, иди сюда.

Пальцы на рукояти меча сжались крепко, плечи напряглись. Девчонка не спешила, будто чувствовала — всего-то шажок в сторону от дерева, взгляд пристальный. Следом еще шажок.

Умная девочка. Или тварь хитрая и осторожная.

Йотван внимательно следил, ждал и не шевелился, хотя борода и зачесалась снова. Он терпел. Гадал, что́, если не девчонка. Небось не вершниг, отыскавший свежий труп — под грязью, может, не понять, насколько помертвела кожа, но глазищи ясные. Для ве́штицы уж больно мелкая… Может, чумная дева?

Йотван сам их не видел — Духи миловали, — но слышал, что йерсинии — девки молоденькие. Небось и вот настолько юные бывают.

Девчонка приближалась медленно и неуверенно, опасливо. Йотван ей улыбнулся — морщинки вокруг глаз да складки возле носа взбороздили загоревшую за лето морду. “Поближе, — думал он, — поближе подходи… Еще…”.

Плечо тянул мешок с броней — и Йотван знал, что слишком уж рискует, подпуская без нее невесть кого, но не боялся. Небось не сдохнет с одного удара, раз уж за столько лет в боях не удосужился, а там уж справится: тощую девку-то перешибить — дело не хитрое. Вместе тут и помрут. Одна — за то, что к брату орденскому лезет, второй… ему, по совести, давно пора.

Девчонка наконец-то оказалась на длине удара. Рука сильнее сжала рукоять, глаза из вязи трещинок-морщин следили пристально. “Бей, — говорил он сам себе. — Бей, нечего жалеть”.

Всего-то один взмах — и дело кончено. Не пикнет — не успеет. Ему же больше не гадать: тварь или нет, в Орден ее или еще куда… Никто не сможет отыскать здесь тела, а если и найдет — не обратит внимания. Тут этой осенью трупов и без того в избытке.

Девка остановилась, замерла. Голову запрокинула и пристально смотрела Йотвану в лицо — так пристально, что он засомневался и замешкался.

— Дя-я-ядь… — затянула она.

— Ну?

— Вши в бороде у вас, дядь. Гадость.

Он выдохнул — будто не сам, а посторонний кто воздух спустил. Выдохнул — и не смог уж себя удержать — заржал. До слез, гортанно.

Девчонка перестала морщиться в брезгливости, растерянно утерла нос. Йотван отсмеивался.

Ветер зашелестел остатком крон и взялся качать ели, с реки донесся возмущенный гвалт что-то не поделивших уток. Снова стало тихо.

— Звать-то тебя… как?.. — спросил он, не в силах отдышаться.

— Звать Йе́ррой.

— Ну а полностью-то как?

Она уставилась под ноги, руки мяла, на ладони что-то ковыряла. Негромко повторила:

— Йерра.

Йотван смотрел с сомнением: в Великом Доме не назвали бы ее так просто. Задумался на миг, уже почти рукой махнул: пусть бы другие разбирались — но его последняя смешинка догнала.

— Йерсе́ной будешь.

Над лесом воронье вилось, и птичьи крики временами пробирали до костей. Йотван порой взбирался на пригорок и задумчиво смотрел, как над редеющими кронами в небо столбом уходит темный дым или же птичья стая вьется низко-низко, суетится, борется за лучшие куски.

Сам он предпочитал не лезть, подальше обходить все села. Лишь изредка, случалось, выходил к околице и оставлял монетку в выдолбленном в камне углублении, залитом уксусом. Селяне взамен выносили что-то из харчей и оставляли у того же камня. Он ждал не меньше получаса с их ухода, прежде чем забрать — авось ветер снесет заразу, если вдруг она сюда уже пришла.

Девчонка плелась следом, тихая и смирная, не смеющая ныть, даже когда с трудом могла поспеть за его шагом. Он временами пробовал замедлиться, но плюнул — с тех пор, как начался падеж коней, и перемерли рыцарские скакуны, он слишком привык к маршевому темпу; казалось, ноги набирают его сами.

Быть может, потому девка была тиха — все силы тратила на то, чтобы не отставать. Лишь изредка, особенно в ночной тиши, готовясь засыпать, он слышал, как она негромко шепчет ерунду под нос — случалось ему разобрать, как она повторяет данное ей имя, привыкая, или бормочет что-то про рассвет.

Он пробовал с ней заговаривать — утром и вечером, когда запаливал костер, и днем, когда они вставали, чтобы коротко перекусить — но девка мялась и дичилась, отвечала односложно. Только и выбил из нее, что и сама не знает, сколько по лесу шаталась — не учили счету; да еще то, что родилась она в тот год, когда и началась война — лишь потому возраст и называет. Сама не знает, сколько это — полудюжина — за взрослыми бездумно повторяет.

И все-таки девка смелела, привыкала. Порою он ловил ее на том, что она долго, пристально его разглядывала: ей непривычно было острое и угловатое лицо, столь характерное для Северной Земли Вейе́ра, из какой он родом, но необычное и чуждое здесь, в самом сердце Лангела́у; ей странно было видеть рыжий клок в отросшей бурой бороде и чуть косящие в разные стороны глаза; ей любопытно было, почему кольчужный капюшон он, считай, вовсе не снимал, хотя волок весь остальной доспех в мешке — все эти мысли проступали на замызганном детском лице. Еще денек другой — и с нее станется начать расспрашивать. Пока же ей хватало смелости только на то, чтобы зажато и неловко, словно между делом, начать помогать по вечерам: она запомнила, как он укладывал шалашиком тонкие веточки, чтоб развести костер, и повторяла за ним, в сущности, недурно; дотошно разбирала на волокна жесткое и неподатливое вяленое мясо, чтобы накрошить в жидкую и почти безвкусную похлебку.

Йотван все это замечал, посмеивался в бороду, но ничего не говорил — пусть делает, раз может.

А меж тем осень все сильнее разгоралась: сжирала реденькую, сохранившуюся еще зелень, разливалась стылым холодом в прозрачном воздухе, марала небо, обещала скорые дожди. Клоки тумана выползали в сумерках, вились вокруг стволов, льнули к ним дымчатыми пальцами, на коже оседали ледяными каплями. Из камышей тучами поднималось комарье, лезло в глаза и в нос, гроздьями повисало на ладонях и лице — их жирно разукрасили кровавые следы от перебитых тварей. К реке было не сунуться.

И Йотван торопился. Поглядывал на небо, скребя бороду, хмурился и спешил, привыкший ждать коварства и подвоха от мутнеющей над ними синевы — на Полуострове дожди по осени вливали, не щадя ни человека, ни скота, ни заболачивающихся в жуткую распутицу дорог. Он на ночь отдавал девчонке плащ из теплого плотного ватмала, чтоб та не дрогла в тонкой рваной котте, что почти не грела.

Тогда-то девка наконец заговорила.

Тем вечером она возилась у костра и выронила перстень из-за пояса. Тут же схватила его в горсть — вместе с травой, с землей — и спешно сунула назад — и Йотван все-таки не утерпел:

— Откуда у тебя кольцо?

Девка привычно мялась и отмалчивалась, бросала взгляд из-под завесивших лицо волос, и все же буркнула тихонько:

— Матушка дала.

— А матушке откуда перепало?

За дни, что миновали, он успел подумать: не Мойт Вербойны ее воспитали, вот уж нет. Великий Дом воспитывал детей не так, эта — селянка, тут не спутаешь. А значит, решил, он, девка — ублюдок; только вот откуда у нее тогда фамильное кольцо?

— Не знаю.

Она, чтобы занять себя, подобрала дубовый лист и принялась мять в пальцах — он не иссох еще и не крошился.

Как и все прошлые разы давить Йотван не стал — пусть уж молчит пока, в Ордене разберутся. Лишь хмыкнул в бороду, рассматривая, как она сковыривает с листика чернильные орешки и пытается расколупать и их. Только когда ей надоело, и она хотела было бросить их в костер, он помешал — руку перехватил.

На удивленный и испуганный взгляд пояснил:

— Нечего сор в огонь бросать. Разве на научили, что он свят?

Она таращилась во все свои огромные глаза, но не решалась пискнуть.

— У вас, я спрашиваю, что, пламя священным, не считали? Не научил никто, что все, что брошено в огонь, к Духам отправится?

Теперь она глаза, напротив, прятала.

— Простите, — девка потянулась поклониться и уткнуться носом в землю; только рука, в его руке зажатая, мешала. — Простите уж пжалста, дядь!

— Да отвяжись ты со своим “простите”, - отмахнулся он, ручонку ее выпустил. Она, вместо того, чтоб встать, еще старательнее ткнулась в землю. — Да и не “дядь” я, кто тебя вообще учил? К орденским рыцарям “брат” надо обращаться, поняла?

Девка, не разгибаясь, закивала.

— Извините!

— Уймись, сказал, что мне твои “простите-извините”. Ты на вопрос ответь.

Она долго молчала, вся зажатая, и Йотван думал уж махнуть рукой, когда девка уселась и, глядя в костер, заговорила:

— В огонь швыряли ленты — просьбы Духам донести. Вокруг костров плясали. Прыгали сквозь них. А мне не разрешали, говорили, мелкая. Еще пускали ленты в воду — красивые, кабудто рыбки, когда отпускаешь. Вода была холодная, а руку не велели доставать, покуда ленту видишь. Это чтобы от болезней в холода Духи уберегли. Кончилось время Южных Духов, говорили, наступило время Западных.

— Это в первый день осени, — Йотван кивнул скорее сам себе.

Не удивился — навидался всякой ереси на Полуострове за столько долгих лет. Видал и бичарей, что шлялись между городов и замков, и истязали и самих себя, и всякого, кто подвернется; проповедовали: им, де, известна воля Духов, они-то знают, что, если лупить себя на завтрак, ужин и обед, то придет время благодати. Видал и тех, кто юношей на совершеннолетие подвешивал за их же собственную кожу, загоняя под нее ритуальные пруты — и только тех, кто выносил это и выживал, звали мужчинами. Видал тех, кто сжигал жен заживо, если муж умирал вперед… Ну а что ленты в воду отпускали, не в огонь — за то Орден бы выдал буллу, может, проповедников прислал. Тоже, конечно, ересь, но хоть безобидная… Было бы дело только в том — не воевали бы…

— Да… — тихо подтвердила девка. — В первый день…

Она хоть сдерживалась, Йотван все равно заметил, что глаза на мокром месте.

— Сопли-то подбери, — велел он, — и скажи мне лучше: хоть Книгу-то о Четырех у вас читали?

— У нас читать мог только Яськин сын, но он куда-то делся. Уж давно. Болтали, что ушел, но матушка сказала, врали. Помер где, наверное, — девчонка силилась не шмыгать носом, только все равно последнее добавила с особой важностью — за кем-то повторила.

А Йотван тяжело вздохнул: не то что не читали, она даже и не понимала, про что он.

Принято было говорить “читать”, только на самом деле-то рассказывали наизусть. Да и не книга то — предания о жизни Духов и о магии, о старине, о людях, что тогда гораздо ближе знали Духов, жили с ними рядом.

Ему бы злиться, только Йотван вместо того чувствовал усталость. Столько ходило проповедников и столько лили кровь верные братья — а что толку? Даже здесь, в самом центре Лангелау, а не на какой забытой Духами окраине, и то так мало знали и так безнадежно далеки были от понимания их веры. Подумать — так у вот таких селян гораздо больше общего с еретиками из Оршо́вы, где давно не слышат Духи, и не верят люди.

И в глубине души он знал, что сложно их винить: им-то не приходилось видеть Лунного Огня в Лиессе — как им тогда понять его величие?

— Слушай, малая, и запоминай, — вздохнул он снова. — Про воду — это ересь все; только огонь нас связывает с Духами — и потому он свят. Как разгорается костер из искорок, так истовая, правильная вера, вспыхнувшая в Полнолунных горах на востоке, разгорелась в пламя, и из него родился Орден. Там, в тех горах, стоит зеленокаменный Лиесс, а в нем на крышах, площадях, колоннах и мозаиках зажигается Лунный Огонь — дар Духов нам. Именно в нем начертана их воля, и волю эту Орден несет по всем землям. Мы потому зовемся так — Орденом Лунного Огня, Лиесским Орденом.

Девчонка снова пялилась во все глаза, слова ловила и, казалось, в самом деле каждое запоминала. Не замечала даже комарья, какое не мог разогнать ни дым костра, ни стылый холод скорой ночи. А Йотван уж не знал, от вшей чешется морда или же ее нагрызли эти твари.

Пока он зло, остервенело скреб лицо ногтями, девка сама себе кивнула и ответила так важно и серьезно, как умеют только дети:

— Я запомню. Все запомню. Обязательно.

Йотван невольно хохотнул.

— Ну вот тогда еще чего запомни, мелкая. В Книге о Четырех так говорится: Духи Запада покровительствуют земледелию, они — начало всех начал; Южные Духи, что не знают равных в силе и в войне, уберегут все взращенное; Духи Востока учат: путешествуя, найдешь недостающее; а Духи Севера взлелеют тех, чья сила в голове и в ремесле.

— Знаю! — Она заметно оживилась. — Знаю! Мы на плетень в честь них всегда вешали ленты. Зеленые по осени — для урожая. Синие зимой, чтоб дураков не народилось. Потом красные, чтобы погода была добрая А летом — желтые, чтоб всем хватило сил поля убрать!

Такой она была похожа на обычного ребенка — в Лиессе при приюте их таких вот — тьма. Йотван прищурился через костер, подумал против воли: ведь у него, быть может, дочь почти таких же лет. Если жива.

И, может, и не зря Духи вели его назад живым.

Место ему не нравилось. Не нравились мостки и берег речки, явственно расчищенный, не нравился неумолкающий вороний крик. Птицы не затихали ни на миг, и вопли их вибрировали в воздухе, порой будто чуть отдалялись и почти что превращались в эхо, а в другой миг вдруг вспыхивали с новой силой, еще яростней, еще остервенелей. Сперва шум раздражал, но время шло, а птиц, казалось, собиралось только больше. Теперь их голоса противно отдавались в голове, и Йотван знал, что если уж стая так долго делит падаль, значит, дело — дрянь.

И все же у мостков они остановились. Девчонке, вымотанной быстрым шагом, надо было подышать, а время подошло к полудню — стоило перекусить.

Над лесом облака сложились в мраморный массив, против какого крик ворон звучал лишь заунывнее и горче, но здесь, над головой двух путников, небо осталось по-лиесски голубым и ясным; солнце грело. В его лучах рябь на реке блестела белизной.

— Чего они орут?..

Девчонка спрашивала больше у самой себя и неприязненно косилась на желтеющие кроны — за ними птиц не различить; лишь жуткий гвалт, поднятый ими, долетал. Мелкая нервничала.

Йотван умыл лицо, довольный тем, как ненадолго гаснет зуд, смытый осенним холодом воды, и тоже глянул в сторону, откуда летел крик.

Дыма над лесом не было, и стая не вилась. Значит, спустилась ниже и пирует.

Он предпочел бы обойти подальше и не лезть, только сказал бы кто, где обходить. Думал поторопиться и пойти быстрее, но, похоже, лишь приблизился. Уйти прочь от реки он опасался — не найдет потом, а ни моста, ни лодки в камышах, не отыскалось — только пара вздутых тел. Поэтому махнул рукой, решил остановиться и дать девке отдохнуть — если уж дальше надо будет убегать, то передышка пригодится. Пусть.

— Морду умой, пока место хорошее, — велел он скупо.

Она не спорила, только покорно опустилась на краю мостков. За это время он достал еще не зачерствевшую краюху — черствую приберег на вечер, для похлебки, — кусочек мерзко пахнущего козой сыра, да горсть яблок-дичек — собрали по пути, когда случайно подвернулось дерево, усыпанное ими гуще, чем листвой. Слабый эль обещал вот-вот испортиться, но, тщательно принюхавшись и чуть лизнув, Йотван решил, что пока все-таки сойдет — что не допьют сейчас, то пустит в суп.

Вороний крик сумел похоронить и плеск воды, и тихие шаги, когда девчонка вяло подошла. Она уселась в гущу уж давно отцветших одуванчиков и привалилась к жерди в основании мостков — впрок отдохнуть. Пока жевала, запивая элем сыр и хлеб, подобрала с земли очередной дубовый лист с чернильными орешками — вот уж покоя они не давали ей.

Йотван из раза в раз смотрел и думал: здесь в этот год их не собрали по весне для Ордена — было не до того, выходит. А ведь богатый на них край — сколько чернил и сколько краски можно было переделать.

— Чего ты их все время подбираешь? — спросил он.

— Смотрю, что там внутри.

— Можно подумать, что-то интересное найдешь. Во всех одно и то же.

Из-за неумолкающего крика птиц ответ он разобрал с трудом. Не то чтоб девка говорила тихо — голос у нее дурной, вечно сливается. То с шелестом листвы, то с шебуршашей в камышах рекой, то, вот, с вороньим карканьем.

— Мне раньше портить их не разрешали, — после унылого и долгого молчания отозвалась она. — Мы по весне их собирали всей деревней и куда-то отдавали. Матушка по рукам секла, если испорчу…

— Так знамо дело, я бы тоже сек, если бы поздно не было. Теперь, по осени, они уж бесполезные.

— А почему?

— А потому, малявка, что весной их собирают, чтобы краску делать черную. Или чернила. Много народу в черном видела, кроме нас, орденских?

Девчонка наклонила голову и пристально рассматривала плащ. Он пусть и вылинял, пусть и запачкался, а все равно угадывалась еще чернота.

— Не-а, — призналась наконец она.

— Как раз поэтому не видела, что ткани черные не так-то просто получить. Знаешь, как эти плащи делают? Берут черных овец, чью шерсть никто не может продавать раньше, чем Орден заберет свое, красят сначала синей вайдой, а потом, — он поднял расковырянный орешек, — этим. Больше ни из чего такой хорошей краски не выходит, как из этого. Поэтому-то ни в одной красильне, кроме орденских, ею не красят — слишком редкая и дорогая. Всем остальным эти орешки можно только на чернила пользовать. Понятно?

Она уж было собралась что-то еще спросить, но вдруг лицом переменилась и без слов ему за спину указала. Йотван взглянул — от леса к ним шел человек.

Женщина в красной котте ковыляла чуть неловко — не спотыкалась, не хромала, просто скованно шла и нетвердо. Солнце, стоящее в зените, ослепляло — не разглядеть ее лица.

Йотван встал и шагнул вперед, взбираясь от воды на маленький пригорок.

— Ты кто такая будешь? — крикнул он.

Щурился, напрягал слух, но — напрасно: только невыносимо яркий свет и птичий крик; не разобрать ответ.

— Остановись! — потребовал он громче. — Ближе не подходи!

Женщина не остановилась — все плелась. Если что и сказала — слышно не было.

Йотван взялся за меч — на этот раз широким жестом, показно — чтоб видела. Мало ли, что с нею — больная ли, из ближней ли деревни, кем-то разоренной, тварь ли, человеком притворившаяся? Лишь бы не лезла ближе, дала рассмотреть себя сперва.

Но женщина все шла.

Тогда Йотван меч выхватил. Кто бы там ни был, если не боится орденского рыцаря — добра ждать нечего. Он только коротко взглянул на девку — та ничего еще не поняла, но жалась у мостков, больше встревоженная, чем испуганная.

И птицы эти, Духи бы их драли, все не замолкали, все орали и орали. Вороний крик, казалось, навсегда застрял в ушах.

И тут вдруг набежала тень. Тонкое облачко — еще только предвестник тянущихся из-за леса туч — едва-едва сумело прикрыть солнце.

Тогда-то Йотван наконец и разглядел: котта не красная — она в крови. Вся, от подола до разорванного ворота.

Он несколько мгновений не способен был понять, как это так — все видел, только в голову не лезло. Видел, что кровь свежа, еще не начала буреть; видел, что капли то и дело падают и пачкают притоптанную траву; видел и развороченную шею с перебитыми ключицами. Знал, что с такими ранами уж не живут.

Но женщина все шла.

И тут он выругался. Наконец сообразил.

Сплюнув, он взялся за родную рукоять второй рукой и больше уж не ждал — пошел вперед, а с шага сразу перешел на резкий выпад. Женщина отшатнулась — валко и неловко, но уж слишком быстро, слишком странно — не так бы увернулся человек. Она так и остановилась, в неудобной полунаклоненной позе, замерла, и только голову по-птичьи повернула.

Бессмысленные мертвые глаза не видели, но все-таки она смотрела. Двигала челюстью, как будто бы училась ею пользоваться, слова на языке катала — не сразу вышло с ними совладать.

— Зачем… ты…

— Молчи, тварь!

Йотван опомнился, точно освободился от оков ее дурного взгляда, и опять напал. Но мерзкая неправильность и чуждость интонаций не давали позабыть слова, вороний крик давил на голову и все мешал собраться. Удары проходили мимо.

Тварь оказалась верткая и тело берегущая. Она не щерилась, не злилась и как будто вовсе позабыла, что такое мимика — лицо обвисло маской, растерявшей всяческое выражение. И только когда кончик меча все же щекотнул тонкую руку, она шарахнулась заметнее, будто испуганная, на мгновение задумалась — и припустила прочь.

Йотван, отчаянно ругаясь, бросился за ней — по счастью, бегала она неловко, словно не привыкла еще к двум своим ногам. Он рубанул ее всем своим весом, сверху вниз — хрустнули кости; рыцарь чувствовал, как те ломались, пока меч в них не застрял.

Женщина не кричала — вообще не издала не звука — вместо того летел вороний крик. Только попробовала дернуться и снова побежать, а не сумев, остановилась, будто бы в задумчивости. Дернулась еще пару раз, пытаясь разобраться — меч накрепко застрял. И лишь тогда она тягуче обернулась.

Лицо ее по-прежнему не выражало ничего, но Йотван все же испугался в этот миг — какое-то чутье сказало ему, что сейчас надо бежать. А тварь сделала шаг назад — так же естественно, как если бы пошла вперед. Меч уперся во что-то, мерзко скрипнул, но поддался — и тело сдвинулось по лезвию. Тварь чуть замешкалась и с хрустом довернула голову, свернув и без того распотрошенную до мяса шею. Руки вцепились в плечи Йотвану — им не мешало то, как выворачиваются суставы.

Он бросил меч и торопливо отшатнулся, вырвался, выхватил кинжал и принялся колоть тварь — в спину, в бок; куда придется, лишь бы поскорее, пока не опомнилась и не сумела совладать с неловко вывернутыми руками.

Остановился, только когда понял, что страх сбил дыхание, и он хрипит и задыхается — шарахнулся назад.

Тварь чуть шаталась, но стояла. Помешкала — и снова с жутким хрустом повернула шею, чтобы взглянуть на него.

Шум сердца в собственных ушах сумел перестучать вороний крик — птиц Йотвану было почти не слышно. Он тяжело дышал и медленно осознавал, что остается делать.

И прежде знал, что мерзость эту сложно убивать, но лишь теперь, лицом к лицу и без единого помощника, сумел понять, насколько. Он ведь сперва подумал: мелочь, ерунда! Видал ведь на войне подобных, но слепивших себе тело из десятков, если не из сотен мертвецов, и много лучше им владеющих; видал и тех, что даже говорят и заговаривают тебе зубы, не давая распознать себя…

Плюнув, он бросился бежать назад, к мосткам — не ждать же, пока тварь опомнится. Но та как будто только этого ждала — кинулась следом. Йотван порадовался: не придется догонять или искать потом в лесу.

Мельком успел заметить девку — перепуганную, вжавшуюся в жердь. Распахнутые детские глаза с горящей осенью вокруг зрачка смотрелись жутко.

Он подхватил мешок с броней, чтобы весь его вес обрушить на тварь с разворота. Грохот стоял такой, что зазвенело в голове.

Йотван едва не кувыркнулся, чудом выправился и, с натугой приподняв мешок, ударил снова. А после рухнул на него, чтоб тварь точно не встала, и взялся судорожно шарить рукой в горловине. Вытянул шлем и принялся лупить по разметавшимся по сторонам мешка рукам, потом ногам, лишь под конец разбил и голову.

Кровь с мозгом вперемешку разлетелась в стороны, стекала по перекореженному шлему, пропитала ткань мешка. Осколки кости захрустели под ногами, когда он поднялся.

На всякий случай он поторопился найти меч и пригвоздить тварь им. Утер вспотевшее лицо — зря, лишь размазал кровь.

Птицы все каркали за лесом. Ветер приносил вонь мертвечины.

Костер громко трещал, упругий жар бился в лицо и чуть не обжигал. Йотван не отходил и мрачно смотрел в пламя. Борода чесалась.

Малявка снова стала тихой и зашуганной, жалась в сторонке и не лезла под руку, когда он взялся таскать из лесу ветку за веткой. Не спрашивала, когда он натужно свалил тело поверх веток и когда поджег. Прятала взгляд, если он на нее смотрел.

Подумав, он с оттяжкой сплюнул под ноги.

Жаль и брони изгаженной, и девки перепуганной, и даже золотистого осеннего пейзажа. Жаль смутного покоя, что исчез без всякого следа.

Жаль — только что поделаешь?

Йотван соединил ладони и шепнул в огонь скупую благодарность. Духам — за то, что тварь попалась молодая, в силу не вошедшая; за то, что пламя заберет останки безымянной женщины. За то, что справился.

— Мелкая, — позвал он. — Смотри. Смотри и на всю жизнь запоминай, что нет зверей страшнее тех, что порождает человек. Ты только что увидела такого.

Девчонка осторожно подняла глаза. В них отразилось пляшущее пламя.

— Вы говорили, все, что мы сжигаем, к Духам отправляется, — почти беззвучно выговорила она.

— Все верно. Только при большой нужде Духи прощают нас и милостиво забирают то, что слишком уж опасно оставлять. Как эту вот, — он подбородком указал в огонь.

— А что это?

— Это был вершниг. Душа уродливая, искалеченная, ищущая для себя вместилища. Они находят мертвецов, каких жрецы три дня не хоронили по обряду, и забирают их тела или же части. Этот молоденький, нашел труп поцелее и в нем и ушел. На Полуострове бывали здоровенные, откормленные — много сильнее и умнее этого. А хуже всего… — он на миг замолк и вспомнил, как смывал с лица свежую кровь, — что тетка эта могла быть чумной.

Девка молчала долго, будто поняла, что это могло значить. Неловко дергала траву, не знала, куда руки деть.

— Зато теперь он мертв, — тихонечко произнесла она.

Йотван скривился и еще раз сплюнул.

— Не мертв. Только лишь бросил тело — отыщет новое и заново придет, пусть и не к нам уже. А тут, — он глянул в сторону вороньих криков, — кто-то устроил этой пакости раздолье.

Он помолчал и повторил еще раз:

— Вершнигов порождает человек. Тот, кто убил и бросил труп, тот, кто нашел его и не сподобился сжечь или пригласить жрецов. Кто-то здесь вырезал деревню и оставил всех лежать…

— И мы туда пойдем, чтобы их сжечь? — опасливо спросила девка.

Йотван крякнул. Глянул на мелкую, губы поджал и головою покачал — наивная она еще, и то ли ты ее жалей, то ли над нею смейся.

— Нет.

Она не поняла. А он с досады чуть не выругался.

— Мы обойдем подальше и помолимся, чтобы еще какая дрянь не вылезла.

Только дурак полезет без отряда да без чародейки — так он договорил уже себе.

Он деревень не жег, хотя приказ и знал; он эту не полезет вычищать, хотя по совести может и должен бы. Он не дурак.

А еще слишком хочет верить, что, наверное, выжил не зря. Настолько хочет, что не станет рисковать подохнуть по пути.

Глоссарий

Земля — крупнейшая административная единица в орденском государстве; управляется ландмайстером.

Ва́тмал — грубая шерстяная ткань.

Ко́тта — средневековая европейская одежда, похожая на длинную тунику. Носилась и мужчинами, и женщинами.

Эль — в рамках средних веков можно провести четкое разграничение между элем и пивом: эль не содержал хмеля, тогда как в пиво он добавлялся.Все средневековые напитки содержали гораздо меньший градус алкоголя, почти всегда разбавлялись и употреблялись всеми, начиная с достаточно раннего возраста.Слабый эль — напиток, изготавливаемый путем вторичного использования солода. В результате он почти не содержит алкоголя и не имеет выраженного вкуса

Ва́йда — название растения (вайда красильная) и получаемого из него синего пигмента.