Дитя чумного края

Часть III. Глава 2

Над предместьями горел закат, небо марал багрянцем и напоминал: на западе война. Года сменялась, и на фоне их течения порою приходили вести добрые, но всякий раз они оказывались лишь предвестниками новостей дурных — любой успех однажды оборачивался неудачей, и так раз за разом.

Йерсена спрашивала себя иногда: а почему бы просто не послать побольше войск? Не может же ведь быть, чтоб силы Полуострова превосходили силы остальной страны. А ведь в одном Лиессе конвент больше, чем в иных баллеях, только вот конвент этот сидит годами в праздности и ждет, какие новости придут. Долгое ожидание иматывало, отупляло и сосало силы хуже, чем сосали кровь полища касн.

Но годы шли. Закаты оставались красны и кровавы, комтурство не посылали на войну, и братья в оживлении шумели в ремтере.

Как будто той войны и не было.

Среди обычной суеты Йерсене повезло суметь заметить брата Кармунда, и они вместе сели в уголке, подальше от чужих ушей.

Ей очень нужно было рассказать про настоятельницу.

Он слушал и молчал, и после долго думал, а вокруг стоял многоголосый смех. Йер оглянулась: красный свет пронзал грязные окна, оседал на спинах, лицах и разбрасывал по помещению смутные тени — иссякал очередной привычный день. Его последний свет перекрывался рыжим — в огоньках светильников и белым — пара сестер-чародеек вывесили над плечами колдовские огоньки. Йер тоже так умела, но не стала, чтобы меньше привлекать внимания.

— Довольно любопытно, — отозвался наконец брат Кармунд и погладил подбородок пальцами. — И что ты хочешь?

Она растерялась от вопроса.

— Я не знаю, что мне делать, — только и смогла сказать Йерсена. — Я не понимаю. И мне неспокойно.

Он чуть рассмеялся. Тихо, едва слышно, но ей сделалось неловко и от этого.

— И мне бы было неспокойно вверить себя посторонней женщине.

— Но ведь так надо. И так все живут.

Он тяжело вздохнул. На смену смеху пришел долгий и тягучий взгляд.

— Не так. Послушай: тебе правда нужно, чтобы Дом тебя признал, без этого никак. Но это предложение с подвохом.

— В чем он?

— Если бы она хоть бы на миг поверила, что ты из Линденау — ей бы было дело до тебя все эти годы. Ты теперь должна задать себе вопрос: из-за чего она решила про тебя вдруг вспомнить?

— Потому что ей нужна была наследница?..

— Но только ты-то не подходишь, понимаешь? Если допустить, что ты на самом деле не из Линденау, — он легонько подцепил шнурок на ее шее, вытянул наружу перстень, — ты — никто. Простолюдинка. Одно дело вверить комтурство дальнему родственнику, но другое — сироте-селянке, да еще и из еретиков.

Камень в кольце блестел — многие грани разом отразили свет заката, огоньки, сияющие в ремтере, и зелень ожила и запереливалась, будто рассыпалась искорками из-за всякого движения.

— Не говоря еще про то, что если этот перстень не достался тебе от отца, то он украден, — продолжал безжалостный брат Кармунд. — Понимаешь, сколько всего это может значить?

Йер мучительно сглотнула. Ей не нравилось все это — все, что Кармунд говорил.

— Так почему же она выбрала тебя? Есть дальняя родня. И, кажется, есть даже внуки — все они имеют право занять комтуство по крови. Понимаешь?

Ей осталось лишь подавленно кивнуть — про внуков она ничего не знала и теперь расстроилась совсем.

— Причина лишь одна: на всех них у нее не будет власти. На тебя — другое дело. Ты все сделаешь, как она скажет, лишь бы только в один день она не вздумала сказать, что ты обманом убедила ее, будто ты из Линденау. Ты вряд ли сыщешь что-нибудь, чтоб подтвердить родство. Так что в итоге, полагаю, она просто рассудила, что какой бы грязи ни было в твоей крови, то будет грязь полезная. Я думаю, что она быстро выдаст тебя за кого-то из родни, и дети ваши тогда будут не идеальными, но сносными наследниками. Лучше ей не выгадать, а так она сумеет землю сохранить.

— Но если так, то это хорошо? — опасливо и неуверенно спросила Йер. — Выходит, что она за мной присмотрит. Даст мне мужа и семью. Даст все, чего мне не досталось от рождения.

— О Духи! — Кармунд со смешком встрепал ей волосы. — Ты в самом деле хочешь этого?

— Конечно, — удивилась Йер.

— Нет, ты не поняла. Ты хочешь этого? Не в Орден, в какой так рвалась? Не на войну? Ты хочешь в четырех стенах рожать детей, пока какой-нибудь второй-третий-десятый не убьет тебя? — он щурился, смотрел с пытливым снисхождением — прекрасно знал ответ.

— Но у меня ведь будет сразу все. Я выучусь и вступлю в Орден, стану сестрой-чародейкой, как хотела. Только будет еще муж. Ну и рожу ему пару наследников — это всего-то пара лет, успею даже до того, как отучусь!

— Очаровательно в своей наивности, — вздохнул барт Кармунд. — Но непозволительно. Будет иначе: ты отучишься лишь самому необходимому, а в Орден не пойдешь — она не даст, а ты не сможешь возразить. И даже упрекнуть ее, что обещала она по-другому, не сумеешь, потому что всякий раз она станет грозить, что назовет тебя обманщицей.

Йерсена бы хотела возразить и даже вскинулась, но сникла. Она вряд ли удивится, если будет так — иначе это слишком хорошо. Так бы могло быть с кем-нибудь другим, не с ней.

— А кроме того вот еще о чем подумай, — продолжал без всякой жалости брат Кармунд, — из тебя доброй жены не выйдет. Слишком вздорная, упрямая и своевольная. И слишком уж привыкла принимать решения сама. Тебя уже не переучишь.

— Нет! Не правда! — не сдержалась Йер! — Я не хотела ничего решать сама. Пусть кто-то будет делать это за меня — я буду только рада.

— Нет, не будешь. Те сейчас предполагаешь, будто те, кто будет за тебя решать, решат все так, как сделала бы ты сама, и только лишь последствия будут на них. Это не так. Не будет, как тебе захочется, и всякий раз тебе придется это проглотить, смириться. А ты не умеешь.

— Научусь.

Брат Кармунд иронично улыбнулся.

— Не захочешь.

— Я уже сейчас хочу!

Он только дернул уголком губы — и в этом была бесконечная ирония и бесконечный скепсис. Как бы ни хотелось ей поспорить, Йер ему поверила и сникла. Сжала кулаки, губу угрюмо закусила — не нашла сухих чешуек и со злости прокусила кожу, чтобы содрать пленочку — живую, с мясом.

— Что тогда мне делать? — глухо уточнила она и слизала кровь. Ранка горела, но так даже лучше — отрезвляло. — Отказаться же я не могу. А если и сумею, то дороги в Орден мне не будет в любом случае

Брат Кармунд тяжело вздохнул. Он вскинул взгляд, обвел им ремтер за ее спиной, и только убедившись, что никто не смотрит, поднял узкий подбородок, большим пальцем стер с губ кровь.

— Не делай так, — велел он. Снова замолчал.

Йер чувствовала, как проворно набухала следующая капля, и ее до ужаса хотелось, как и предыдущую, слизнуть. Она терпела. Ей уже не нравилась смутная тень, что проступила в глазах Кармунда — за столько лет она отлично выучила, что это за тень и что за нею следует, а ей сейчас ужасно не хотелось.

Потому они стояли неподвижно. Йер терпела неприятно колкий зуд, брат Кармунд думал.

Капля стала слишком тяжела и начала сползать вниз, оставляя за собой щекотный след. Тогда-то Йер не утрепела, вывернулась и утерлась. Маг вдруг ожил.

— Можешь выйти за меня.

Он произнес это так просто, что Йерсена усомнилась: может, ей послышалось? Вокруг стоял гвалт голосов, а в окнах почти догорел закат, и странный, безнадежно непонятный человек сказал вдруг странные слова — так, будто все это было вещами одного порядка.

— Что?

Он криво усмехнулся. Не досадливо, не весело и не самодовольно даже — слишком хорошо знал, чего ждать.

— А почему бы нет? Меня устраивает, что ты будешь в Ордене, наследников я не потребую. А пожелай Йегана вдруг оспаривать твое происхождение, придется ссориться со мной и моим Родом.

Йерсена не могла придумать, что сказать. Она не верила, что он всерьез, не знала, как ей поступать.

— Но разве нет у вас жены? — нашлась она. — Разве бывает, что наследник Рода, да еще высокого, не обручен с самого детства? Разве может он сам выбрать в жены не пойми кого? В конце концов, как вообще вышло, что наследник служит тут, в столице?

Последнего вопроса она и сама не ожидала — он пришел ей в голову внезапно. Она не задумывалась много лет, а тут вдруг поняла: так ведь не может быть.

Он снова усмехнулся — еще более невесело и даже едко.

— У меня была жена. Вообще-то даже две. Последняя почила… сколько там уже прошло?.. Не помню, много лет назад. А что касается наследия… С отцом мы это прояснили еще в юности: он понял, что не выйдет из меня того, что ему нужно, и мы попросту договорились. Я взял в жены де́вицу, какую он хотел, и сделал ей пару сынишек всем на радость. Правда, вторых родов она не пережила. Детей воспитывал отец — так, как хотел, а я служил здесь — тоже как хотел. Должно быть, тем мальчишкам уже что-то ближе к двадцати, если дожили. Впрочем, раз меня никто не трогает, должны были… Но так или иначе, мой сыновний долг уплачен, так что могу делать, что мне вздумается.

Йер нахмурилась — прекрасно понимала, что на самом деле все не может быть так просто. И одна докучливая мысль покоя не давала:

— Сколько лет ей было?

— Женушке моей? Пятнадцать, когда умерла. Я даже в некотором смысле рад — не нужно было объяснять, из-за чего я не желаю больше появляться в ее спальне.

Йерсена все же закусила губу снова, с силой вытянула кровь. Во рту сделалось мерзко, словно облизнула ржавую железку. Она не любила, когда он специально брал такой небрежный тон. Не верила, к тому же, но не знала, что он за ним прячет.

— Значит, и в мою не явитесь. К чему я вам тогда? Приданого не будет, ночей тоже. И наследников не надо.

Он пожал плечами, но Йерсена видела, что за беспечностью и безразличием что-то стояло. На мгновение ей показалось, что он будто постарел и подряхлел.

— Пожалуй, я бы мог сказать, что просто пожалел тебя. Мне это ничего не будет стоить. Но ты не поверишь. — Он вдруг хохотнул. Невесело. — Неплохо бы тебе не верить всем, как ты не веришь мне. За столько лет ты так и не сумела научиться меня не бояться.

Она промолчала, глядя в пол. Он прятал горечь за иронией. В конце концов никто из них не оказался в силах дать друг другу то, чего они хотели.

— Так или иначе, никуда от настоятельницы ты не денешься — тебе необходимо, чтоб она тебя признала, — сказал Кармунд после паузы. — Но слушаться потом ее или поставить на меня — тебе решать.

Йерсена злилась. Он был прав. Но как же она ненавидела решать!

— Уже сегодня! — взбудоражено воскликнула Орьяна. — Духи, получается, что завтра ты уж будешь в орденском плаще!

Йергерт сидел тихим — непривычно тихим, каким редко был. Йерсена видела: мыслями он не здесь, и никакая болтовня не в силах выдернуть его обратно в реальность.

— Какой-то ты пришибленный, — заметил Содрехт. Друга он рассматривал почти обиженно. — Тебя вообще-то в Орден завтра принимают! Ты, случайно, не забыл?

Полуденное солнце, непривычно яркое, задорно золотило полосу на русой голове понурого мальчишки. Луч скользил с волос на щеку и порою норовил лизнуть ресницы. В их тени глаза казались трещинами черноты.

Погода словно расстаралась именно для Йергерта: такого солнца не было давно, и с самой Ночи почитания Западных Духов хмарь сменяла серь — теперь же наконец прояснилось, как будто в его честь.

Йергерт промолчал. Лишь слабо, вымученно улыбнулся.

Йер разглядывала его, тонущего в ярком свете и густых тенях, и понимала ненавистного мальчишку много лучше, чем сама хотела.

Ей каждый раз было мучительно сидеть с ним за одним столом, и она глухо злилась, когда Содрехт с Орьей их вот так усаживали, будто двух приятелей. Не могут же они не видеть пропасти меж ними, вечной ненависти и непримиримости? Должно быть, им было плевать.

Она из раза в раз предпочитала отмолчаться, сидеть тихо, не встревать, но ровно потому разглядывала всех внимательно и вслушивалась. И потому же видела все то, чего не видел Содрехт, что не в силах была замечать Орьяна.

Поэтому же видела сейчас, как жутко Йергерту охота убежать — от зависти, с какой бурчал на него Содрехт, и от любопытства, с каким наседала Орья. От всего. От всех.

Под вечер его ожидают Таинства, а к завтра — Орден. Это миг триумфа, гордости, повод для радости, но радостен он не был. Йер как будто понимала, почему. Не объяснила бы словами, но отлично знала, что сама сидела бы такая же. Также молчала бы, также смотрела и давила бы улыбку, только чтоб отстали и не спрашивали, потому что невозможно заключить в слова весь этот груз, эту тоску, что мерзенько скулит в душе и щемит грудь.

Дело не в том, что Йергерт расхотел, не в том, что не был горд — он очень горд. Но только гордость эта отчего-то отдает гнильем и не дает порадоваться, а в таком не признаются даже самому себе. И он, конечно, тоже не признается. Но оттого только удушливее станет оживление друзей и их непонимание.

Мальчишка неожиданно взглянул в ответ — в черной тени не разглядеть, что выражает взгляд, но Йер и без того прекрасна знала. От отлично чувствовал, что она понимает, только в этот раз даже не злился, хоть так было бы и правильнее, легче. Нет, он попросту хотел сбежать. Особенно от ощущения, будто она — из всех — вот-вот начнет его жалеть.

— Йер, мать твою! Ты здесь?!

Вздрогнули оба. Но лишь Йергерту Содрехт отвесил подзатыльник, перегнувшись через стол. Он окликал его, а не Йерсену, и ее до дрожи злило, что он называл их одинаково. Йергерта тоже. Но на сей раз ни один из них не огрызнулся.

— Что тебе? — лишь вяло отозвался тот.

Йерсене вдруг подумалось, что он заплачет. Не сейчас, конечно — позже, когда будет в одиночестве готовиться и ждать.

Вельга к нему не выйдет. Гертвиг уж тем более.

Традиции велели провожать сына на церемонию. Мать собственной рукой должна была сшить ризы белой ткани и вручить их, а отец — напутственно коснуться головы и проводить под жаркие своды купальни.

Этого у Йергерта не будет.

— Орья спрашивает, как вступают в Орден. Что сегодня будет.

— Так и объяснил бы.

— Так тебя же спрашивает!

Йер не выдержала. Отвела глаза, нахмурилась — не то от солнца, не то от того, что видела.

— Таинства будут, — выдавил мальчишка неохотно. — Все начнется с Очищения в купальнях, после Бдение в святилище, а завтра — Таинство греха.

— Ну Таинство греха-то мы все видели, — небрежно отмахнулась Орья, — а что остальные два? Что там?

Содрехт расхохотался.

— Они “Таинства” не просто так! Раз в орденские сестры ты не хочешь, то и знать тебе не надо. Это лишь для самых верных слуг великих Духов, — он выпячивал и напускную важность, и нисколько не прикрытое ехидство.

— Что ты ко мне с этим Орденом пристал? Не знаешь будто, что нет хуже жен, чем орденские сестры! — вспыхнула Орьяна.

Содрехт искривил лицо, заледенел и отвечать не стал.

Всю болтовню сменила тишина — натянутая, как струна.

Йер против воли снова посмотрела Йергерту в глаза — сидел напротив. Наконец померк солнечный луч, тень стала не такой глубокой.

Йер готова была выцарапывать глаза — ему или себе, лишь бы не видеть вот такого взгляда. Она точно знала, что он что-то сделает — невероятно важное и нужное только ему; что-то помимо Таинств.

И ей бы усмехнуться, показать презрение и превосходство, но вместо того она, ужасно ненавидя эту свою слабость, указала ему взглядом к выходу. Решила для себя: пусть лучше так, чем это все терпеть.

— Эй, ну вообще-то Таинства так называются не потому, что их никто не должен знать вне Ордена, — она старалась говорить погромче, позадорней. — Раньше первые два тоже были для зевак, чтобы всем миром провожать на путь служения. Отсюда и пошло “первой воды коснулся” — все касались, чтоб урвать себе благословение. “Таинство” — потому что лишь во время них ты можешь напрямую обратиться к Духам, и что ты им скажешь — твоя тайна, обещание. И больше никогда с ними не может быть такого тесного общения. “Сие есть единение почти интимное” — описывала их Йели́на Ле…

— Ой, посмотрите, опять умничает! — Содрехт снова засмеялся. — Орья, ты же ей подружка, должна знать, что никогда нельзя при ней такое спрашивать: она же со времен Войн Духов перескажет все.

— Ты просто сам не знаешь половины этого вот и завидуешь! — заспорила Орьяна.

А Йер чуть улыбалась и посмеивалась вместе с ними, чтобы за улыбкой спрятать пристальный взгляд в сторону. К дверям, где промелькнул проворный силуэт.

За перебранкой кроме Йер никто и не заметил, что теперь их за столом осталось трое.

Йергерт смотрел в небо — ясное; пожалуй слишком ясное для осени, перевалившей во вторую половину. Солнце медленно клонилось вниз. Он провожал его глазами с ужасом и нетерпением, смешавшимися воедино.

Юноша не представлял, что ему делать и куда девать себя до вечера. Внутри все напрягалось до того, что сложно было сделать вдох. Не страх — нет, это был не он, но что-то столь же липкое и жуткое, мешающее жить.

Йергерт впихнул в себя скупой вдох через сомкнутые зубы, отмер. Двинулся в привычный и спокойный птичник — его вычистили еще утром, и теперь там можно было отыскать уединение и тишину.

Птицы сидели смирно — они знали его хорошо и не тревожились. В вольерах пахло прело и тепло. Возня и писки замыкали маленький мирок и ограждали от всего, что есть снаружи.

Сокол по привычке сел на руку, не покрытую перчаткой. Он вертел забавной плоской головой, разглядывал лицо.

Йергерт вдруг понял, что на следующую охоту он поедет уже братом Ордена. Не мальчиком, что подает и забирает клобуки, и на какого шикают, чтоб шевелился побыстрей, а настоящим братом с собственным плащом и соколом.

Мысль эта больше напугала, чем обрадовала или воодушевила.

Он забился в угол, сел возле пенька, куда кидали мясо, и бездумно пялился на недоеденную мышь, припрятанную у стены. Кишки красными нитями присушивались к дереву.

Йергерт с досадой стукнулся о стену головой, не беспокоясь, что та вся в следах помета. Чуть подумал и ударился еще разок-другой. Рассеянно погладил пальцем сокола.

Спокойнее ему не стало. Даже птица будто бы смотрела черным глазом слишком пристально и осуждающе. Он в раздражении стряхнул ее с руки, не представляя, куда деться. На сей раз не успокаивал даже покой вольера.

— Йергерт! Ты чего там? — неожиданно окликнули его.

Отец заглядывал в рябящий полумрак. Почти весь вес он по привычке перенес на трость — рука, держащая ее, в последний год почти уж не тряслась. Ветер лениво трогал волосы — мешал седые пряди с русыми.

— Чего пришел? — нахохлился мальчишка.

В это время с соколами не возились, он отлично знал. А Гертвиг, вечерами мающийся болями, тем более — хоть и заделался сокольничим теперь. С птицами он работал мало, только пока силы были — больше обучал других. И как бы Йергерта ни злило постоянно натыкаться у вольеров на калеку, что нисколько не стыдился демонстрировать свою убогость, свой позор, мальчишка изредка ловил себя на раздражающе щемящей радости: отец нашел себе занятие, а в нем — покой. И Йергерт хоть стыдился его и ворчал, стоило Гертвигу ступить куда-то кроме дворика фирмария, не мог не понимать: здесь Гертвиг выглядит и вполовину не так жутко, как когда просиживал все дни, пялясь перед собой, как неживой.

— Пришел проведать птиц.

— Зачем? Что с ними станется? И разве больше некому?

Мальчишка в этот раз завелся больше по привычке, чувствуя не злость, лишь утомление — он так хотел побыть один и меньше всего жаждал видеться с родителями. Он читал в отцовском взгляде раздражающе удушливое сожаление, надежду, что не будет Таинств и не загорится на еще одной груди герб Ордена.

В отличие от матери Гертвиг не отговаривал, но и молчание его было красноречиво.

— Я захотел.

Меланхоличное спокойствие отца бесило — он теперь не вспыхивал легко, как раньше, и казался полусонным, заторможенным. Недосягаемым.

Йергерт смолчал. Не знал, что тут сказать, кроме “уйди”. И так они молчали, сын с отцом, искавшие уединения по одинаковой причине и в одном и том же месте.

— Гертвиг! — позвал голос брата Бурхарда. — Не видел Йергерта? Вельга велела привести.

— Зачем? — крикнул мальчишка и со злой досадой вышел из вольера.

Лишь сильней взбесил сочувствуще понимающий, участливый до унизительности взгляд наставника.

— Сам у нее и спросишь, — отозвался он.

Йергерт молчал, силясь сдержать порыв сорваться и бежать — прочь с глаз, прочь от всего, что путается теперь в мыслях.

“Я не хочу!” — хотелось выкрикнуть ему, но он принудил себя и пошел.

Фирмарий плавился в косых лучах. Здесь света было много больше, чем на затененном зданием дома конвента дворике; тем более, чем в сумрачном вольере. Чудилось, что время пошло вспять и день стал разгораться, а не убывать.

В самом фирмарии стояла тишина — такая, что под стрельчатыми сводами гуляло эхо от возни и от шагов. На выбеленных стенах аркатурой выстроился свет, что лился через окна. Йергерт мазнул взглядом, подавил желание пересчитать все арки, чтобы оттянуть заведомо не нравящийся разговор.

Мать дожидалась в гертвиговой комнатке. Брат Бурхард затворил дверь изнутри. В косом луче от тесного оконца танцевала пыль — отец рассек ее, натужно прохромал к постели и присел.

Йергерт стоял и исподлобья зыркал на трех взрослых: уже из-за чего-то взввишуюся мать, спокойного и безучастного отца и брата Бурхарда, что мимоходом хлопнул по плечу в поддержку.

Порою ему думалось, что у него как будто три родителя, не два, но мысль эта была поганая — хватило бы и двух, будь оба хоть немного лучше. И не пришлось бы тогда брату Бурхарду пытаться исполнять их роль — а он пытался, и порою до того навязчиво, что Йергерту казалось, будто он старается посостязаться с ними.

— Я слышала, что ты решил поехать в Шестиградье после церемонии, — зло процедила Вельга. Слова не сказала ни в приветствие, ни чтобы разговор начать.

— Не после, — мрачно буркнул Йергерт. — По весне, после распутицы.

Брат Бурхард посоветовал. Сказал, что в зиму не найти обоз, да и вообще время поганое, чтоб путешествовать. Весной будет другое дело, лето проживет там, к осени вернется вместе с комтурами, что поедут на капитул. Выйдет хорошо.

— На кой тебе туда? — мать щурилась — нехорошо. Будет опять кричать.

— Все ездят. Так заведено традицией: гостить на родине, едва получишь плащ.

— Где ты и где традиция? Ты что придумал? Думаешь, облат? Ты не рождался там, не жил и никому не нужен там. Чего ты там забыл?

Отец молчал. Казалось, он совсем не слушал разговор — рассматривал, как пляшет пыль, и мыслями был далеко. Брат Бурхард чуть заметно качал головой. Так он хотел сказать: не кипятись зазря, молчи и будь спокоен.

Йергерт быть спокоен не хотел, хотя наставник и учил его не спорить с матерью и только делать, как считаешь правильным.

— Меня позвали. Когда на капитул приезжали.

Вельга сплюнула.

— Из вежливости, идиот. Не думай, будто тебя ждут.

Йергерт сжал кулаки. Брат Бурхард снова головой качал.

— Сам разберусь.

— Если б ты в состоянии был разбираться, то не шел бы вечером в святилище. Ума еще не отрастил, а уж образбирался, посмотрите!

— Тебя послушать, так мне вовсе бы меча в руки не брать, — зло огрызнулся Йергерт. Мать опять взялась за полюбившуюся тему, на какую он наслушался уже сполна.

— Так и не брал бы! Что тебе с него? Идти калечиться, как Гертвиг, вон? Или надеяться, что за тебя, кто не наследует ни деревеньки, станут просить выкуп? Что найдется кто-нибудь, кто пожелает заплатить? Нет, ты, щенок, так и не понял, что такие ходят только умирать, и рвешься в Орден, рвешься к этой смерти — нет бы хоть разок послушать мать!

— Вельга! — вмешался Бурхард. — Ты наговоришь сейчас на порку, если не на ересь.

— А что я не так сказала? Гертвиг! Расскажи ему, что делается на войне с младшими сыновьями младших сыновей.

— Он знает сам, — рассеянно проговорил тот.

— Знает? Позабыл, похоже! Ничего так и не сделаешь с тем, что он тащит в Орден сына твоего? Хотя тебе-то что, проводишь его на войну, сидя в фирмарии!

— Вельга!

Гертвиг промолчал. Лишь взгляд скосил, и взгляд этот потяжелел. Йергерт грыз заусенец, чтобы не сказать чего.

— Что Вельга? Сколько можно “Вельга”! Вы меня назатыкались — и теперь уж поздно, к завтра уж мальчишка будет в Ордене! Конечно! Кто же бабу будет слушать! Сопляка-то надо поощрять, раз злая мамка все его обхаивает. Верно, Бурхард?

— Вельга… — неохотно вздохнул Гертвиг. — Он нам сына выучил, будь благодарна.

— Не учил бы, если б ты на что-то годен был!

— Да прекрати! — не удержался Йергерт, вспыхнул. — Хватит! Не тебе так говорить с отцом!

— Не мне? Кому тогда, тебе?

— Он рыцарь Ордена! — бездумно выпалил мальчишка то, что повторял все эти годы, хотя понимал: от рыцаря теперь одно название. — А ты простая баба и жена его к тому…

— У бабы только вот ума побольше-то, чем у всех вас! Один, придурок мелкий, в Орден рвется помирать, второй его подначивает, третий рот открыть не может, чтобы сопляку велеть сидеть на жопе ровно и не выступать! Когда ты сдохнешь на войне, я буду горевать, а не они! Один все так же будет в стену пялиться и птицам подтирать зады, второму ты вообще никто, какой-то дальний родственник, каких еще толпа. Кому из них ты нужен?!

Йергерту как будто оплеуху дали — до того обидно стало. Он в ее слова не верил — верить не хотел, но слишком хорошо представил, как отец и не заметит, если он умрет, и как брат Бурхард выберет себе в ученики еще кого и будет жить, как жил.

Кому он, в самом деле, нужен, кроме матери, что выносить его не может? Да и разве нужен ей?

— И хорошо, — сказал он тихо. — Хочется тебе меня похоронить — похорони. Ты ведь давно грозилась — так пошли. Повесишь по мне ленту, и считай, что сын твой умер. Разницы для всех не будет, ты сама сказала. Только полегчает.

Свистнуло. Хлопок.

Гертвиг от неожиданности вздрогнул. Бурхард сцепил зубы, не полез.

Мальчишка только дернул уголком губы и щеку даже не потер, хоть та заметно наливалась краснотой. Он несколько долгих мгновений будто не дышал, и вдруг со всей накопленной за годы злобой дал в ответ.

Вельга упала на пол, запоздало вскрикнув. Слабо заворочалась.

Йергерт смотрел. Он видел словно бы издалека, как быстро опустился перед нею Бурхард, слышал, будто через стену, как спросил он: “Доигралась?”. Краем глаза подмечал, как наклонился в ее сторону отец — ему бы самому понадобилась помощь, если б на пол сел.

Некстати вспомнил байку, слышанную в ремтере: про брата Йефета, что умер от пощечины латной перчаткой. Из-за этого перепугался в миг перед ударом.

Костяшки чуть горели. Он бил не ладонью, как сама она, — всерьез. И на ее лице не краснота жглась, а густел синяк.

Впервые Йергерт ощутил, насколько он сильнее. Дрался бы он с братом Бурхардом — тот, может, пошатнулся бы, но мать — всего лишь женщина. Отец — калека. Никто из них ему не ровня, не угроза. Не указ. Он может делать, как захочет, больше не боясь запретов или оплеух — никто из них не в силах.

Он вдохнул поглубже и пошел прочь.

— Если вечером пойдешь в святилище, то сына у меня больше не будет, — прошептала Вельга ему вслед.

— А у тебя его давно уж нет.

Вечерний стылый воздух холодил ушибленную щеку — ерунда на самом деле, скоро не останется следа. Йергерт стоял, глядя на горы, озаренные лучами. Убеждал себя, что зуд в глазах и надоедливая влага — из-за ветра, неожиданно колючего и злого.

Он не знал, из-за чего сейчас все то, что набухало в нем нарывом целый день, решило наконец прорваться: из-за глупой матери, что позабыла, как следить за языком, из-за того, что он впервые поднял руку на нее, или из-за того, что именно теперь вдруг остро понял, до чего же ему одиноко, и как страшно чувствовать, что ты совсем один.

Сейчас он должен был делить с родителями миг триумфа, слушать наставления, как лучше послужить, но он такой, избравший путь служения, им не был нужен.

С ним мог быть брат Бурхард вместо них — он бы не заменил отца, тем более уж мать, но мог принять хоть толику их роли, раз уж так хотел. Но не теперь — теперь родители отняли даже это.

Йергерт мог бы быть среди друзей, но те не поняли. Они казались в этот миг до жути глупыми, далекими и… юными. Как будто были младше на десяток лет.

Мысль завершить он не успел — увидел, как к колодцу идет девка-еретичка. Ветер рвал слишком большую котту и косицу, тонкую, точно крысиный хвостик.

Она бы поняла — на краткое мгновение подумал он.

И тут же с отвращением отбросил мысль прочь. Не в силах наблюдать, не в силах выносить обидное и стыдное желание торчать сейчас именно с нею, будто она друг ему или сестра, Йергерт сорвался прочь. Перемахнул калитку и понесся вверх по каменным ступеням горной тропки, что вела к роще могильных древ.

Там будет он один. И там он оторвет лоскут одежды, чтоб повесить его поминальной лентой по себе — похоронить мальчишку, что наделся, боялся и желал, чтобы хоть кто-то — хоть бы еретическая девка — оказался рядом. Там никто, кроме могучих старых древ и Духов, не увидит его слез.

Йерсена проклинала все, что только можно.

Ей мало было унижения из-за того, что вечно приходилось тихо уходить от Содрехта и Орьи, глядя в пол — все они знали, что она идет работать, потому что ей, в отличие от них, положено драить полы, штопать белье и выполнять любые указания, но каждый раз напоминание об этом уязвляло, говорило, что она — не ровня. Теперь же сверху этого ей выпало именно этим вечером прислуживать в купальнях. Сегодня — когда Йергерт явится туда на Таинство.

Йерсена знала: он ей не простит присутствия. Позаедаться в коридорах или же наябедничать — это мелочь. Отравить своим присутствием святейший миг, к какому он готовился годами — то совсем другое.

И мало было даже беспокойства из-за этого, именно в этот день ее еще раз пригласила настоятельница. Отдала флакон со снадобьем, что даровало бы айну. Пить посоветовала на ночь. И Йер то и дело щупала подсумок, чтобы ощутить твердость стекла, пока ее гоняли с уймой мелких поручений полусестры с кухни.

Идя к колодцу, она пачкала флакон противным липким потом с мокнущей руки: все, что с ней будет дальше — все определит густая жидкость, плещущаяся за толстыми крепкими стенками. Йер в этот миг судьбу сжимала в пальцах.

Ее отвлек мальчишка. Он стоял среди двора, как столб, таращился как будто в пустоту. Напоминал ей, что случится вечером.

Чего бы Йер себе ни думала, одно ей за прошедшие года пришлось принять: мальчишка именно ее винит во всем, что в его жизни шло не так. Под Линденау взяли в плен его отца — и все с тех пор благополучно не было. И потому кому угодно, но не ей прислуживать на Таинстве.

Вот только ее не спросили и не дали отвертеться. И она отлично знала, что не явится — накажут сильно.

Глядя на мальчишку, что ее пока что не приметил, она думала, чего боится больше. Думала, что ей нельзя сейчас не подчиниться — слишком пристально за нею нынче смотрит настоятельница; смотрит и оценивает.

Йергерт ее заприметил. Она принялась усердно крутить ворот, притворяться, что его не видит, только лишь косила взглядом через пряди, что упрямый ветер вытрепал из слабенькой косы.

Мальчишка был на взводе, она видела. С тех пор, как он сбежал от Орьи с Содрехтом, ему лишь хуже сделалось, и Йер не знала, ей злорадствовать, пугаться или же раздуть в груди искорку жалости, чтоб мочь себе сказать: смотри, тебе хватает добродетели его жалеть. И чтобы эта фраза оправдала ком, застрявший где-то в животе.

Йергерт вдруг бросился к тропе, скакнул через калитку и понесся в горы, вверх, туда, где ветер рвал с лысеющих ветвей мириады лент. Йер выпустила ворот, и ведро ударилось о воду в глубине.

Она отлично знала, что среди могильных древ он никого не поминал — ему и некого. А кроме как за этим, туда ходят только за одним — чтоб хоронить.