Дитя чумного края

Часть III. Глава 1

Часть III

Три таинства Духов

Четырнадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

На площади шумел народ — не каждый день казнят еретика. Шум было слышно и с другого конца улицы.

Йегана бросила короткий взгляд и отвернулась, поспешив к крыльцу. Особнячок с зеленой крышей замер среди череды таких же, и, как большинство домов столицы, западными окнами смотрел на красоту долины, а восточными — на толчею жилых кварталов.

— Народ волнуется, — заметил Монрайт глухо, идя следом. — Будут бунты под конец зимы.

— Добро, если не раньше.

Дверь, запертая слугами, отрезала шум улицы и стало гулко, сумрачно и тяжело.

В особнячке жила Маргре́да, их невестка, вдова старшего из сыновей. Вдова второго умерла в чуму, и ее сын свалился на Маргреду. Если бы не мальчики, она бы не жила здесь, а давно сыскала кого нового в мужья — не собственными силами, так милостью семьи.

Ее родному сыну было десять, а второму — семь. Никто из них не вспомнил бы отцов, и оттого встречать этих мальчишек было тяжело — они казались издевательством над памятью.

Брат Монрайт из-за этого ужасно не любил таких визитов. Он слишком дорожил даже остатками воспоминаний, чтобы мочь смотреть без горечи на подрастающих детей. Йегана относилась к ним теплее мужа, но гораздо холоднее, чем хотели бы сами мальчишки и их мать. Она и со своими не была воркующей наседкой, а теперь — уже и не сказать, не такова ли попросту ее натура, не отворотила ли ее, как мужа, смерть родных детей, не тяготит ли ее осознание: едва ли эти мальчики продлят Род Линденау, но других наследников не будет.

Маргреда встретила их в светлой комнате и приняла со всем почтением, но ровно с тем же холодком, какой встречала и с их стороны. Немолодые уже няньки завели мальчишек, чтобы те во всей красе продемонстрировали себя бабке с дедом, рассказали о своих успехах — к ним ходили мастера, чтобы учить мечу, охоте, Книге.

Йегана скупо улыбалась им, расспрашивала и лишь мимоходом слушала ответы, Монрайнт вовсе коротко кивал. За годы он успел недурно убедить себя, что в этих двух щенках нет ничего от до сих пор любимых сыновей.

Мальчишек увели. В столовой звякала посуда — накрывали стол. Через окно летело эхо гомона толпы с той самой площади.

— Год снова неспокойный, — отстраненно глядя на толкающийся под стенами люд заметила Маргреда. — Будто Духи прокляли столицу: то чума на наши головы, то бесконечные разбои, то теперь вот простой люд, глядишь, возьмется бунтовать. Фердамт ниже по улице, стоящий еще со времен чумы, только на днях сподобились хотя бы взяться разбирать — и то лишь потому, что там намедни покалечился сынишка мойта Ми́нхарда. Нехорошо здесь стало.

— Да, последние года Духи не баловали нас ни добротой, ни милостью, — Йегана медленно разглаживала складки на коленях. — И именно поэтому нам надо теперь многое обговорить. Время недоброе, и ты, как мать, поймешь меня: детей необходимо поберечь.

Брат Монрайт слушал молча и лишь наблюдал. Он знал, зачем Йегана шла сюда, и не хотел мешать. В конце концов он столько лет предпочитал не лезть в дела невесток, что теперь почти не видел смысла. Да и ни к чему, если жена справляется недурно.

Он вместо этого раздумывал о том, кого из чародеек позовет с собою вычищать неупоко́иху в предместьях — ему пришлось вернуться, едва понял, с чем имеет дело, и Йегана уже поджидала его с тем, чтоб ехать в город. Возражать не стал — когда случалось ночевать в особняке, им не было необходимости, словно подросткам, находить углы, чтобы уединиться. Тем более, что стол ее давно уже сидел в печенках — он с годами стал уж слишком жесток, а стучащие в дверь посетители — невыносимо часты.

Конечно, Монрайт знал, что годы эти износили их с Йеганой много больше, чем они изнашивали мебель, и стучали к ней не чаще, чем пятнадцать или десять лет назад. Но время шло. Они не молодели и с годами теперь не приобретали, а теряли.

Едва ли тридцать с лишним лет назад он представлял себе что-то такое. Когда брак начинается с того, что она просит голову мужа сестры, то ожидаешь, что вся жизнь будет такой же яркой. Но она была обычной. И все трагедии в ней, все потери — и те были слишком уж обычными, такими же, как и у всех вокруг.

Монрайт любил жену. Но признавал, что ожидал, пожалуй, большего, и знал, что теперь поздно ждать, что это большее ему достанется: уж самому за пятьдесят, он потерял детей и не сумел найти ни утешения, ни радости во внуках, потому что позабыл, как проникаться и привязываться, прорастать любовью и заботиться о ком-то, к кому не привык.

— Я думала, что мне, пожалуй, пришло время возвратиться в отчий дом, — произнесла Маргреда в тот момент, когда брат Монрайт снова вслушался в неспешный разговор. — Там лучше воспитают мальчиков, и, думается мне, теперь там безопаснее, чем тут, в столице.

Монрайт отлично чувствовал, как вся подобралась Йегана рядом с ним.

— Мне нужно будет обсудить это с твоим отцом, — сказала она сухо. — Но, пожалуй, так и правда будет теперь лучше… Только сперва младшего отдай облатом в Орден — он дорос, ему пора.

Монрайт лишь хмыкнул про себя. Мальчишке трижды не свезло: сперва он потерял отца, а после мать и от нее же подхватил чуму. Ее болезнь убила, а он выжил, только черная гангрена сожрала ему яичко; лекарь отнял все, что оставалось, чтобы дальше гниль не шла. Мальчишка — на свою беду — при том не умер, и теперь был обречен быть малоинтересен всей своей родне. Быть может, ему правда место в Ордене. Не разовьется, чтоб стать рыцарем, так хоть писцом пойдет или компаном. Или будет унесен горными тварями на радость всем.

Маргреда призадумалась, прихмурилась и прикусила край губы. В итоге медленно кивнула.

Монрайт никогда не спрашивал, но думал, что, пожалуй, ей не нравилась возня с чужим ребенком, ко всему увечным. Ему было пять, когда не стало матери, и, потрудись Маргреда, мальчуган бы вовсе позабыл, что не она произвела его на свет. Однако она не трудилась, и он помнил.

— Так будет лучше всем, — Йегану удовлетворил ее ответ. — При замке его воспитают наилучшим образом, а ко всему ничто не будет отвлекать от обучения второго. Им пора заняться, подготовить его…

— Обучения чему? — нахмурилась Маргреда.

Йегана снова напряглась и вся подобралась.

— Он ведь единственный наследник Линденау. Ему нужно быть готовым править комтурством. Ты верно говоришь: в твоей семье его сумеют научить.

С Магреды за мгновение слетел спокойный благостный настрой. Она сдержалась, чтоб не выпалить “Не будет этого!”, но мысль отчетливо читалась на ее лице.

— Я не желаю отправлять его туда, там нечего наследовать, — сказала она вместо этого. — Кровавая дыра, какую, если Духи будут милостивы, наконец разрушат бесконечные бои. Там перемерло много человек. Весь Род, растленный ересью, погиб, его обороняя, ну а ваши сыновья — в попытках его взять. И я должна надеяться, что это проклятое место не сожрет и моего ребенка?

Йегана сжала кулаки, запрятав их меж складок котты. Монрайт видел, что она все эти резкие слова восприняла как хлесткие удары. Тридцать с лишним лет спустя она любила родину так, будто никогда не уезжала.

— Он единственный наследник, — отчеканила она. — Неважно, хочешь ты или не хочешь, но край лип — его по праву.

— Чушь. Я знаю, что при замке есть девчонка, дочь кого-то из твоих племянников. Вот с нею и возись.

— Она — ублюдок в лучшем случае! К тому же девка. Линденау же после войны понадобится комтур — тот, кто сможет заново его отстроить из руин, — Йегана все-таки не удержала благовидное спокойствие, позволила себе горячность неуместную и лишнюю, мгновенно выдающую то, как же отчаянно она надеялась, что там еще останется, что восстанавливать.

— Вот именно, что девка — выбери ей муженька постарше, поумнее, какой точно справится. И какой сделает ей выводок детей. А своего я не отдам. Тем более, что именно по милости твоего сына я носила его, будучи больна срамной болезнью, и он вылез из утробы с перекрученными и увечными яичками. Так может статься, он не будет в силах сделать никому детей, и ты отсрочишь неизбежное лишь на одно единственное поколение и только зря сломаешь ему жизнь.

— Прошло уж много лет с тех пор, — звеняще отчеканила Йегана. — Ты даже мертвого за это будешь попрекать?

Маргреда только фыркнула: он умер, это правда. А ей жить с последствиями.

Ложиться спать в особнячке всегда было приятно, но ужасно непривычно: вместо дормитера, какой делишь с многими другими, тут встречали личные покои с пышными перинами на прочных основаниях больших кроватей.

Брат Монрайт никогда не спал в своей — всегда, когда им доводилось ночевать здесь, он не упускал возможности прийти к жене. Неважно, ссорились они, мирились или же болели — просто так было заведено. И слуги, уж давно привыкшие, хотя и прибирались в его спальне: засыпали пол свежей травой, стелили чистое белье — готовили все на двоих в спальне Йеганы.

Ее дыхание всегда оттягивало на себя внимание от гомона на улице — город не спал ночами. После замка, где всегда стояла мертвенная тишина, чуть только дормитер стихал, под это было невозможно спать, и лишь дыхание, сперва чуть сбитое, жарко щекочущее шею, когда она по привычке тыкалась в нее холодным носом, а затем выравнивающееся — оно лишь позволяло засыпать и в этом шуме.

Но в этот раз никто из них не засыпал.

— Насчет мальчишки… — тихо начал Монрайт, будто им не следовало нарушать ночной покой, свернувшийся под крышей; будто тут они могли кому-то помешать. — Я думаю, семья Маргреды тоже думала пристроить его к делу. Не уверен, что ты сможешь убедить их отослать его на запад, в Линденау.

— Это глупо. У них есть, кому наследовать, а у меня нет никого, кроме него. К чему он им так нужен? — раздраженно фыркнула Йегана.

Даже по дыханию понятно было, что ее все это злит.

— Но ведь и правда, у тебя есть эта девка. Ну, какую нагулял племенняк. Тебе бы стоило уже давно с ней разобраться.

— В самом деле?! — раздраженно вскинулась она, и холод пробежал по коже там, где больше не касалось ее мягкое, не знающее тренировок и доспехов тело. — Может, разберешься с нею тогда сам, раз это просто?

— Может, разобрался бы, — брат Монрайт вяло и лениво придавил ее рукой, чтобы легла, как раньше, — но позволь напомнить: твой отец очень старался, чтобы я уж точно ни за что не мог претендовать на земли Линденау. У меня нет права голоса во всем, что происходит там — именно на таких условиях мы поженились.

— А ты столько лет спустя так бесишься, что пальцем не коснешься ничего, что хоть немного связано? О Духи…

— Я нисколько не бешусь. Эта земля твоя, и лишь тебе решать, как поступать с наследником.

— Я даже не уверена, что эта девка — правда как-то связана с моей семьей, — Йегана утомлении поникла, снова расслабляясь на его груди. Она рассеянно прощупывала пальцами белесый шрам клейма с Лунным Огнем.

— Но у нее кольцо. Да и в конце концов, так уж ли это важно?..

— Да, — отрезала она. — Мне — важно.

— А действительно ли у тебя есть выбор? Девка, вроде как, последний год в приюте. Если не признать ее теперь, потом будет сложнее.

— Да, но если она все-таки не Линденавская?.. Мне что, отдать родные земли не пойми кому без капли знатной крови, может быть?

Монрайт вздохнул. Город шумел, а им не помешало бы уже заснуть — с утра обоим возвращаться в замок.

— Если уж ты так переживаешь, почему бы тебе просто не отдать ее за старшего мальчишку? Да, придется ждать, пока он подрастет, но так хоть в ком-нибудь из них достанет твоей крови.

Йегана замолчала ненадолго.

— Я… подумаю над этим, — наконец произнесла она. — Но если бы я только могла знать наверняка, откуда эта девка. Если б только Духи могли дать какой-то знак…

— Посмотрим, может и дадут. Но это будет позже. А сегодня — спи.

И он повыше натянул теплое одеяло, укрывая их обоих.

Тюфяк пах свежестью соломы — лохматые пучки топорщились из шва. Йерсена против воли глубоко вдыхала, будто думала, что может пропитаться этим запахом насквозь.

Брат Кармунд, не иначе, заменил тюфяк прямо сегодня — не далее чем в прошлый раз он был пролежанный, пах терпкостью трухи, а в этом не успевшая еще примяться весом тел солома щекоталась через ткань.

— А знаешь, мне все было интересно… — медленно и ленно протянул брат Кармунд, — почему ты ходишь ко мне? До сих пор?

Рыцарь устроился на животе, задумчиво щипал ости соломы, что торчали через шов. Йерсена даже головы не повернула, лишь скосила взгляд — ей было лень. Ее всегда размаривало после, нападала вялость, делать не хотелось ничего.

— Я обещала.

Маг приподнялся. Длинные волосы блестящим полотном доброго шелка потекли с плеча и спрятали и орденский знак на груди, и шрам через ключицу. Когда-то Йер спросила. Он сказал, что как-то раз его едва не разрубили пополам, но меч увяз в перекореженном доспехе. Целительницы после собирали по кускам ключицу и лопатку, и никто не верил, что получится — а вот поди ж ты. Брат Кармунд еще пошутил: болтают, будто после этого вся жизнь меняется; едва не умерев однажды, не бываешь прежним, но его и смерть не переделала. Упрямей оказался.

— Глупость, — сказал он, и в голосе звучала нотка вечного смешливого веселья. Йерсене она нравилась. — Ты обещала это взамен на услугу, потерявшую свой смысл. Почему не отказалась?

Йер вздохнула и перекатилась набок, чтобы быть к нему спиной.

— Не захотела.

— Почему?

Солнечный лучик плюнул золотом на стену — Йер разглядывала след сквозь волосы, упавшие в глаза. В нем еще больше выделялись крупчатость с шершавостью, и девочка дотронулась до камня пальцем. Спустя миг почувствовала на спине такое же прикосновение — чуть грубоватый палец мягко очертил бугрящиеся позвонки сквозь хемд.

— Да потому же, почему и все.

Ей не хотелось отвечать. Не проговаривая это вслух, ей проще было притворяться, что не знает правды и сама.

— Вранье. Ты ничего не делаешь, как все.

— Да? Разве? — прозвучало безучастно — ей на самом деле было мало дела. До разговора в целом, если уж на то пошло.

Брат Кармунд промолчал, и Йер надеялась, что он отвяжется. Но зря. Одним движением он развернул ее, взглянул в глаза — Йерсена знала этот взгляд: он говорил, что она явственно взялась испытывать его терпение.

— Я жду ответ.

За годы в Ордене она увидела достаточно людей, но только лишь у брата Кармунда было вот так — он голоса не повышал. Наоборот: когда он злился или раздражался, веселел. В нем появлялась что-то юношеское, задорное, беспечное. И она помнила, чем может кончиться такое вот веселье — помнила по драке с Йотваном.

— Я попросила магию — и вы меня учили. Да и остальное дали, — она знала, что неплохо врет, глядя в глаза.

Да и в конце концов не так уж сильно соврала.

— Что дал? Ты не просила безделушек и нарядов, как все остальные.

— Вы их приносили сами.

Кармунд усмехнулся. Йер забавно было наблюдать, как из-за этого очерчиваются линии скул — гораздо четче, чем у всех других — их лица не такие резкие, мосластые. Такие вот рельефные и острые — в Вейре да в предгорьях Парвенау и Арвириона. Здесь они встречались только лишь у выходцев оттуда.

— Гораздо позже, когда не дождался просьб. Но ведь тебе даже не нужно было, — он все улыбался. — Я многим до тебя дарил всю эту дрянь, я вижу разницу.

Йер захотела снова отвернуться, но не отвела глаза.

— Мне дали много больше воли и наказывали меньше, стоило про вас сказать.

— Да неужели? — Кармунд чуть не засмеялся. — Ты ведь не трепала мое имя в половину столько, сколько остальные. Не говорила чуши вроде “Я пойду и брату Кармунду все расскажу”, как будто мне есть дело, что кого-то высекут за то, что не сумели донести кувшин от ремтера до кухни.

Это было правдой. Она опасалась и стеснялась говорить, что вовсе видится с ним — думала, что раз все знают, что он делал с остальными, то незамедлительно поймут, что она больше не чиста. И в целом лишнего старалась не просить и не наглеть — ведь он мог сам закончить это все в любой момент. Хватило бы разок заставить его думать, что она уж слишком много хочет, что оно того не стоит.

Поэтому же и теперь она старалась придержать язык, не спрашивать, зачем ему понадобилось знать ответ. Он редко так упорствовал, и это ее всполошило: чудилось, будто за интересом кроется что-то еще.

— И все-таки вы потакали мне и всем, кто до меня. Из-за чего? Раз уж вам так плевать, — спросила она вместо этого.

Он чуть прикрыл глаза, щеку подпер. Улыбка изменилась — стала мягкой и текучей, и такой Йерсена видела ее нечасто. Он рассматривал ее — за добродушием скрывалось то, что взгляд вдруг стал оценивающим.

— А ты взрослеешь, — благодушно изрек он.

Она не знала, собирался ли он этим напугать, но вдоль хребта пошли мурашки. Она понимала, что все кончится однажды. Понимала, что, должно быть, скоро. И боялась одновременно и дня, когда это случится, и того, что в глубине души, пожалуй жаждет этого — она устала.

Вот только в день, когда он пожелает ее бросить и забыть о ней, как забывал других, она опять останется совсем одна — ненужная и обернувшаяся пустым местом, каким и была всегда.

Но не могла же она честно этого сказать, хотя расспросами он вытрясал эти слова.

На самом деле она не хотела быть одна. Хотела, чтобы кто-нибудь о ней заботился и думал. Чтоб ее любили — пусть бы притворяясь.

Он, конечно же, не притворялся, да она и не просила. Он не любил ее, как не любил всех до нее, и не пытался убедить в обратном. Но ей удавалось убедить саму себя, что все-таки по-своему он ей симпатизирует — и ей хватало. И она была признательна.

Наверно из-за этого ей сделалось так больно от того, что время ее истекало.

— Ну и что с лицом? Накличешь дождь, испортишь всем погоду, — он легонько щелкнул ее по носу.

— Мне ведь недолго остается, да? — сама не ожидая своей смелости, спросила она прямо. — Я знаю, что вы оставляли всех гораздо раньше, чем их отпускали из приюта.

Брат Кармунд продолжал ее рассматривать — взгляд заострился и стал пристальней.

— И что с того? Боишься? Или же, наоборот, считаешь дни?

Она невольно дернула плечами и сама за это обозлилась — надо было сдерживаться, быть спокойной, потому что он приметил ее реакцию и будто понял для себя что-то без слов. И это ему не понравилось.

— Я просто хочу знать.

Он усмехнулся и перекатился на спину, уставился в высокий потолок. Там тоненькую паутинку в контуре из солнечного света колыхал сквозняк.

— Я попрощался с большей частью раньше, чем с тобой, — задумчиво проговорил брат Кармунд. — Ты вскоре сменишь здешний дормитер на дом учения, и станет неудобнее.

Она все поняла: времени оставалось до конца приюта. С жалкий месяц. Не сказать, чтобы она и вовсе не подозревала, но пришлось до боли вгрызться в собственную щеку изнутри, чтоб удержать лицо.

— Понятно.

Она села и взялась за котту, сложенную в стороне. Ей не хотелось на него смотреть, чтоб не обманывать себя надеждой, будто он хоть капельку грустит.

— Обиделась?

Взгляд грузно ощущался на спине. Она бы не решилась обернуться.

— На что? Я так и думала.

— Не знаю, но я вижу, что обижена. — Он тоже сел. — Ты в самом деле делаешься слишком взрослой, чтобы быть мне интересной, но, возможно, это к лучшему. Избавишься от нудной и надоедающей обязанности. Кроме этого не так уж много потеряешь.

Она натянула котту и разгладила все складки на боках, лишь только после этого взглянув через плечо.

— Я не увиливала от обязанностей никогда. Неудовольствия не выражала, — отчеканила она. — Я делала все, что должна, и получала оговоренное. Если этого больше не будет…

Она осеклась, не зная, как продолжить. Слишком честно было бы сказать “то больше я вам буду не нужна”. И слишком страшно. Она знала, что одна не справится.

Брат Кармунд усмехнулся — криво, терпко, с горечью, причин какой Йерсена не смогла понять.

— Если этого больше не будет, то и я буду тебе не нужен, — за нее закончил он. Спокойно, чуть насмешливо — и Йер его спокойствие задело. — Можешь не отнекиваться. С самого начала ты была честна, а я давно не мальчик, чтоб обманываться.

Она чуть нахмурилась, тряхнула головой. Не знала, как его поправить, но из-за чего-то ощутила вместо стыда жалость, и ей захотелось сделать что-нибудь, чтоб показать: дело не в этом, и она не хочет уходить.

— Я благодарна вам, — сказала она медленно, не опуская глаз. — И буду благодарна вам всегда.

Они молчали — потому что больше было нечего сказать — и в тишине смотрели друг на друга. Ни один не отводил глаза.

Солнечный свет оглаживал залегшую меж них печаль — как будто общую.

Эта их встреча не должна была вдруг стать прощанием, но чудилась теперь именно им. Быть может, потому что в первый раз они заговорили, что все может кончиться, а может, потому что осознали лишь теперь, как мало оставалось времени. И ни один из них не оказался к этому готов.

Йерсена вдруг поймала себя на неловкой мысли: ей хотелось бы сейчас его обнять. Она ни разу не позволила себе такого, но теперь хотела бы прижаться, замереть и ждать — и Духи не сказали бы, чего. Быть может, пока не поверит, что ей не почудилось, и он и правда не желает ее отпускать.

В этот миг она как никогда почувствовала — пусть всего на миг — что может убедить себя, что ее любят и что у нее каким-то чудом получилось полюбить в ответ.

Ветер принес издалека смутные голоса облатов — это их вели на тренировку, как и каждый день.

— Мне нужно на занятие, — опомнилась она и поднялась, поспешно опрокидывая в горло горечь дамской благодати.

Крошечный тесный двор дома учения по осени тонул в тени почти что целый день. Зато в него не задувал колючий горный ветер — лишь свистел где-то над крышей в вышине. Сквозь арку как всегда распахнутых ворот виднелся плац и то, как утомленные облаты вытирали после тренировки пот.

Йерсена пялилась больше от скуки, чем из любопытства.

— Смотри! — пихнула ее О́рья. — Во-о-он там Содрехт. Его видно лучше всех, он самый крупный!

— Делать, что ли, нечего?! — над ухом рявкнула наставница. — Вы все запомнили? Расскажете?

Орья демонстративно скорчила гримасу и взялась закатывать глаза, пока Йерсена монотонно начала:

— Помимо основных восьми для всех доступных направлений изменения энергии, есть и девятое — Жанни — какое тоже поддается всем, но применяться может исключительно целительницами. Лишь их особый дар дает возможность обращаться с магией внутри чужого тела так, чтоб не вредить…

Наставница без интереса отмахнулась и кивнула Орье:

— Продолжай.

— Ну… И поэтому только целительницы лечат, а все остальные — нет.

— А дальше?

— Все.

Наставница перевела взгляд на Йерсену.

— Душа есть маленькое средоточие энергии, какая, точно кровь, идет по кругу. Целительница может ощутить ее ток и подстроить свою магию, чтоб не вредить ему; все остальные — нет.

— Свободна, — коротко отозвалась наставница и громче повторила: — Все свободны! Ну а вы, милая мойта, принесете к вечеру все это лично переписанное и при мне же повторите наизусть. Почерк мне ваш знаком, напишет кто другой — придется постоять под вечер на крупе.

Орья зло выпятила подбородок, запыхтела, но смолчала и лишь с ненавистью прожигала взглядом спину уходящей женщины.

— Какая глупость! — возмутилась она полушепотом, когда та оказалась далеко. — Вот кто придумал, чтобы мне указывала девка чуть не из селян?!

Йерсена не хотела отвечать — все это повторялось слишком часто, чтобы не успеть ужасно ее утомить. Поэтому она откинулась назад, разглядывала небо, молча слушала. Там слой за слоем собирались облака, и только изредка случалось солнцу отыскать щель между их лохматыми краями. Тогда вокруг них появлялся удивительно красивый белый ореол, а плотно сбитые густые сердцевины становились сизо-серыми, точно чернила, сильно разведенные в воде.

— Ну где, скажи мне, это видано? — Не унималась Орья. — Безымянная и незамужняя порядочно пожившая бабища помыкает дочерьми знатных Родов и назначает наказания! Она ведь даже орденской сестрой не может быть! Так — не пойми кто, не сестра, но и не добрая порядочная женщина. Ее должны были услать в какую глушь коров лечить, а вместо этого она тут заедается!..

Есть то, что не меняется. Ворчащая на это Орья — из того числа.

Не просто Орья, разумеется. Орья́на Мойт Охайн. Рожденная в столице, в дорогом особняке, укрытом малахитом, где за нею с малых лет бегали слуги; носящая айну как символ магии, передающейся в Роду, — она не приживалась в безнадежно чуждых ей порядках Ордена. Она их ненавидела. А Йер старалась не скрипеть зубами от того, как ей завидовала: Орье ведь не доставалось в половину столько, сколько безымянным и безродным девочкам, а вою на весь замок.

— … вот хорошо тебе, так просто все дается, — продолжала та. — Всего-то один раз послушаешь или прочтешь — и все запоминаешь! Я бы так хотела…

Йерсена ничего не отвечала, лишь вдыхала глубже, щурилась на небо посильней.

Откуда бы живущей тут, в доме учения, Орьяне знать, как много раз Йерсена не спала ночами, сколько книг прочла в библиотеке, сколько раз просила брата Кармунда ей что-то объяснить и показать.

Он первый вперед всех наставников рассказывал ей, что энергия, какой она однажды сможет управлять, рассеяна по миру — не сказать, чтоб равномерно, но пронизывает его весь. Порою ее делается больше — это называется изломом и случается по разу летом, осенью, зимою и весной; порою — меньше — тоже ровно раз в каждое время года. Между этим она прирастает или убывает, как луна, но только медленней. Вот только вот такой энергии на самом деле очень мало, и, чтоб колдовать, нужна такая же, но отделенная от мира гранью — надо эту грань пробить и вытянуть оттуда столько, сколько нужно.

Он же объяснял ей, почему не сможет ее этому учить: для магов грань подобна тонкой ткани: только тронь — расходится сама. Энергия оттуда хлещет бесконтрольно, и, если не справиться с ней, выжигает все вокруг. Поэтому-то маги так опасны — тем опаснее, чем хуже и слабее у них дар. Поэтому-то им позволено всего две роли в жизни: орденский брат или жрец-скопец. Другое дело женщины: для них грань неподатлива, прочна, им нужно прилагать усилие, чтоб зачерпнуть энергию.

Не будет никогда колдуньи, что сумеет вытащить с той стороны столько же силы, сколько маг. Не будет никогда колдуньи, что сравнится с магом в мощи заклинаний. Но не будет мага, что сумеет вскипятить себе воды, не проведя за этим добрый час в попытках соскрести энергию по эту сторону. Не будет мага, что сумеет исцелять и созидать, не разрушать.

— Ты слушаешь?! — Орьяна снова от души пихнула ее в бок.

— Чего?

— Содрехт идет, смотри!

— Идет. Споткнулся.

— Нет, не спотыкался! Он специально.

Он шагал размашисто и гордо, как ходил всегда. Нисколько не смутился — тоже как всегда. К чему смущаться, если ты облат, и мало кто посмеет тебя обсмеять? Тем более, когда ты младший сын ландкомура, да не какой-нибудь дыры на самом краю мира, а Поре́чий. Все смолчат, чтобы послушать про огромный Ойена́у на слиянии двух рек — краснокирпичный замок в краю аистов. Он говорил, что птицы эти там встречаются на всяком висельном столбе.

Йерсене не случалось в жизни видеть аистов — ни разу ни один не прилетел в Лиесс.

— А вот и вы! — он замер перед ними. — Опять возились с этой вашей магией.

Йер неохотно поднялась, отряхивая зад. Мальчишка без того массивный, вдвое ее шире, а уж если смотришь сидя — вовсе великан.

— Возились, — угрожающе поддакнула Орьяна. — Мне теперь весь день писать какую-то дурацкую…

— Ну хоть писать, а не тренировать, — не стал дослушивать он и демонстративно скорчился. — Пошли отсюда, тут из каждой щели меж камней бубнит.

Содрехт был шепчущим — он слышал магию, хотя сам колдовать не мог. В его Роду это передавалось так же, как в иных высоких Родах — дар. Мальчишка всячески показывал, как этому не рад, и только что в открытую не говорил, что не хотел себе в невесты одаренную. Но Орья это без труда додумала сама.

Их обручили еще с детских лет. И Орья с нетерпением ждала возможности начать учиться магии, чтобы жить в замке и быть ближе к жениху, какого прежде видела лишь мельком. Она готова была полюбить все это: и его, и замок, и учебу. Вышло только с Содрехтом, все остальное она кое-как терпела.

Йерсена не сочувствовала ей, хотя хотела. Слишком уж завидовала разнице меж ними — их достаточно было поставить рядом, чтоб понять, что Йер в самой простецкой котте из некрашеной и небеленой шерсти близко не равна Орьяне — статной, с толстой и ухоженной косой и в нескольких слоях цветистых котт, а по погоде — и сюрко. И слишком ясно эту разницу Йер видела, и слишком сильно чувствовала отвращение к слепому обожанию, с каким Орьяна прицепилась к самому обычному мальчишке только потому, что ей велели полюбить его как будущего мужа. Йер не могла не видеть в этом обожания безмозглой, но ужасно верной псины, что готова облизать руку хозяина, какой ее как следует трепали жалких полчаса назад.

— А кстати, ты чего один? — полюбопытствовала Орья. — Йергерт где?

Они остановились около пещеры, уходящей в темноту святилища. Плац опустел — облатов не приходится упрашивать быстрее разбежаться. Тем более сегодня разошелся мерзкий и промозглый ветер.

— Брат Бурхард его в дом терпимости повел. Выгуливает, как собачку, пока может. Вступит в Орден — разрешения уже не будет спрашивать, — с плохо прикрытой завистью ответил Содрехт.

— А уже и с днем определились? — подскочила Орья.

Йер с досадой терла шею — думала, куда бы деться. Она до сих пор не понимала, как же ей случилось оказаться с Йергертом так близко: Содрехт ему лучший друг, а Орья — Содрехту невеста. И они как будто бы старательно не замечали напряжения, какое разливалось всякий раз, едва случалось собираться вчетвером. Йерсена избегала этого, но выходило не всегда, и всякий раз ей делалось невыносимо.

— Конечно! А чего бы он иначе так светился.

— Вот же повезло! И толку, что вы одногодки, если в Ордене он будет первый все равно?

— Так он же старше! И вообще, спасибо еще, что, вон, Йер — всего-то чародейка, а то если бы еще она вперед меня пошла, я б удавился!

Она лишь поджала губы: он был прав. Пусть магия давала ей возможность оказаться в Ордене, но не в четырнадцать, как рыцарям, а много позже, как доучится. Невыносимо долго.

— Ну и кто на мне жениться будет, если ты удавишься?

— А не мои проблемы! — Содрехт рассмеялся и понесся прочь.

— Куда ты? — крикнула Орьяна в след.

— В фирмарий — у меня вон что! — он поднял руку с длинной вспоротой царапиной от локтя до запястья. — А потом брат Виланд обещал, что тоже к шлюхам отведет!

Орьяна топнула ногой с досады — ее это раздражало каждый раз.

— И кстати, — Содрехт вспомнил что-то и остановился. — Йер просили к настоятельнице, так что поспеши!

— Меня?

Она не ожидала, и после молчания дурацкий голос снова не хотел звучать.

— Ага! Иди прямо сейчас.

Йерсена напряглась: зачем она понадобилась настоятельнице? Та ни разу прежде ее не звала, а значит — не к добру.

— Ну хорошо… — она взглянула на Орьяну и рассеянно наметила прощание рукой.

— Ну замечательно… И кто мне будет теперь диктовать, что там мне надо записать до вечера?

— Любую попроси…

— Пошли быстрее! — требовательно окликнул Содерхт.

Йер кивнула и поспешно его догнала.

Он мог бы и не ждать. Она вообще не знала, что ей делать с ним: так много лет они, хоть жили в одном дормитере, даже не смотрели в сторону друг друга, а теперь вот, стоило ей подружиться с Орьей, он стал вдруг замечать ее. Здоровался и разговаривал, и Йер скорее нервничала из-за этого, чем радовалась. Все они прекрасно знали, что она ему не ровня, и их ничего не связывает. Ко всему еще и Йергерт — если б можно было выбирать, Йерсена бы держалась от его друзей так далеко, как можно. Но она не знала, позволительно ли ей сказать облату, что не хочет с ним общаться, и не перестанет ли после того дружить с ней Орья. Потому молчала.

— Наконец-то отошли подальше, — беззаботно и невозмутимо радовался Содрехт. — Ну и какофония у вас там.

— Мы ее не слышим.

— Знаю. И вообще-то это так нечестно! Вы колдуете — так сами бы и мучались, — бухтел он.

— Это так мучительно?

Мальчишка призадумался.

— Скорее неудобно. Раздражает, отвлекает… Я не помню даже, как это — чтоб было тихо. Вот бы отец купил тот амулет из малахита — я хоть вспомню! И вообще дурацкий дар. К целительницам, вот, нормально не сходить, к тому же… — он замолк и договаривал гораздо тише и серьезнее: — к тому же он меня убьет. Как и нас всех.

Йер не могла придумать что на это отвечать и мяла юбку. Да, никто из шепчущих не жил дольше пятидесяти лет — дар всех сводил с ума, и все об этом знали. Но как будто слишком глупо было из-за этого переживать сейчас, в тринадцать.

— Почему так? Я имею в виду, почему целительницы вам не могут помогать? — спросила она, чтобы сменить тему разговора. — Ведь они энергии используют не так уж много, ты такое постоянно должен слышать.

— Потому что то — вокруг. А когда лечат, магия оказывается внутри, и она шепчет… Прямо изнутри. И это жутко. Правда.

Йер кивнула, потому что снова не могла представить, что на это говорить. Целительницы убивали шепчущих быстрее, чем любые раны — это тоже знали все, но даже если бы она и посочувствовала, изменить хоть что-то не могла.

— Ну, мне сюда, — рассеянно заметила она, сворачивая в дом конвента.

— Расскажи потом, чего хотели! — крикнул он, нисколько не притормозив.

Йерсена лишь кивнула, но и то самой себе. Она сама хотела знать.

Йерсена осознала вдруг, что не бывала в кабинете настоятельницы никогда, хоть видела его распахнутым не раз. Заглядывала — как тут не заглядывать? — но внутрь не заходила — кто бы звал?

Теперь она стояла на пороге и неловко мяла руки за спиной.

— Закрой-ка дверь, — велела настоятельница, и Йерсена подчинилась, но занервничала.

Йегана была женщиной, каких года не крючат, а обтачивают, и она стояла жесткая, прямая, точно палка, что сломается скорее, чем согнется. И, как палка эта, деревянная. Взгляд пристальный и цепкий — словно через кожу внутрь хотела заглянуть, в самую душу.

— Мне сказали, что вы звали, — глухо пискнула Йерсена, не способная и дальше терпеть тишину и взгляд.

— Звала. Ты покидаешь приют скоро, верно? В следующем месяце тебе четырнадцать.

— Да, верно.

— Очень хорошо.

Тон явственно давал понять, что ничего хорошего.

Йегана сделала шаг в сторону, обратно, подошла к окну, вполоборота встала: то на улицу посмотрит, то на Йер. И девочка невольно вытянула шею и на цыпочки приподнялась, чтоб тоже глянуть: по дорогам через все предместья стягивались люди — шли в столицу ко Дню почитания, чтобы, когда жрецы зажгут костры, коснуться благодати пламени, какое возжигают слуги главного святилища страны. И после еще полторы декады люд не разойдется, будет продолжать гулять, чтобы увидеть, как оранжевый огонь сменяется зеленым, Лунным. Тогда жрецы будут три ночи вести церемонии, а люди — каяться, молить и почитать, пока над городом эхом встают тягучие напевы, что вибрируют в такт с пламенем.

На среднем дворе выметут до блеска малахитовую площадь, именуемую Полнолунной — ровный каменный круг с бортиком. Как говорят, в Лиессе есть ее сестра-близнец — такая же, но больше. Они горят огнем три ночи полнолуния, и истовые верующие проходят через это пламя — это очищение, причастие и обещание.

Йерсене, как и всем приютским, это было не позволено, но ей хотелось, и она ждала, когда ей разрешат.

Опомнившись вдруг, Йер взглянула на молчащую мрачную женщину.

— После приюта тебя ожидает дом учения, — сказала та.

— Я знаю.

— Очень хорошо, — еще раз повторила настоятельница и забарабанила ногтями по столу.

Йерсена лишь отчетливее осознала: ничего хорошего.

— Я слышала, что ты хотела бы быть Орденской сестрой, — Йегана наконец-то отвернулась от окна, уставилась точно в глаза. — Для этого надо родиться знатной, ты же знаешь?

— Я ведь Мойт Вербойн? — с опаской уточнила Йер.

Она как никогда почувствовала вес кольца на шее и прикосновение металла к коже.

— Я не верю в это, — резко возразила настоятельница. — Большее, кем ты могла бы быть — бастард, и если только я не захочу тебя признать, то ты — никто. И в Орден ты вступить не сможешь никогда.

Йерсена замерла на вдохе. На ладонях выступила влага, а слюна во рту стала тягучей, вязкой и густой настолько, что сглотнуть не выходило.

Она неловко облизнула губы — высохшие корочки царапнули язык. Зубы зашарили по ним, искали хоть одну, какую можно подцепить.

— А кроме этого, — продолжила Йегана, — обучение дальнейшее — такое же, как и в приюте. Либо за него семья внесет пожертвование в казну, либо же ученица отработает. Но если ты будешь работать, то не будешь равной другим сестрам никогда, пусть бы тебя и приняли каким-то чудом. Понимаешь?

Йер кивнула и с усилием сглотнула.

— Почему вы вдруг решили это мне сказать?

Женщина резко подалась вперед, и в плечи Йер впились цепкие пальцы — острые, точно крючки, костлявые. Йерсена не решилась дернуться, хоть было больно.

— Слушай, — жарко зашептала та ей в самое лицо. — Внимательно. Я ведь могу тебя признать. Могу устроить тебя обучаться, чтоб ты стала орденской сестрой. Я все это могла бы сделать. Понимаешь?

Йерсена несколько мгновений пялилась в ее глаза, не в силах ни моргнуть, ни оторваться.

— Почему? — сумела выдохнуть она. — Если не верите?..

Лицо Йеганы искривилось, и от этого как будто постарело — в нем прорезалась тоска, усталость, безысходность даже.

— Потому что я — последняя из Линденавских. Не осталось больше нас.

Йер раскрыла от недоумения глаза и брови подняла.

— Ты вообще видела его хоть раз? Видела замок Линденау? Липовые рощи, холм, красный кирпич? И реку, что течет под ним? Озера? Видела, как небо отражается в их глади и как солнце золотит верхушки желтых крон? Мой Род там жил веками. Поколениями мы рождались в Линденау и женились в меловой пещере у подножия холма, и также поколениями хоронили нас в корнях могильных лип. И что от этого осталось? Жалкие руины, ненавидимые всеми? Да и их у нас отнимут, потому что нет прямых наследников. Мертв мой отец, мертва сестра и ее дети. Умерли и мои мальчики — все забрала война. А Линденау теперь — символ ереси и бойни, и он переходит из рук в руки только потому, что расположен хорошо, а если бы не это — он бы был давно разрушен. Даже если мне случится встретить окончание войны, и замок будет мой, я не сумею позаботиться о нем отсюда, и он будет сыпаться вдали, пока однажды кто-нибудь не вздумает пожечь все, что останется, чтобы дотла сгорело зло, каким его все видят.

Йер смотрела женщине в глаза и будто задыхалась от ее эмоций, слишком ярких и тяжелых, слишком неожиданных и непривычных. Словно бы это она взахлеб произносила быстрые и острые слова; она — не настоятельница.

— Вы хотите, чтобы я о нем заботилась?

Женщина сникла. Плечи ее опустились, взгляд потухи — ослабли руки на плечах, пальцы разжались.

— Я хочу, чтоб он достался Линденавским. Чтобы Род продолжился. Чтоб жили в замке те, кто понимает его ценность, кто знаком с его наследием… Кто позаботится о нем, как о родном.

— Но вы не верите, что это я? — несмело уточнила Йер. Она запуталась.

— Не верю. Я не вижу ничего от нас в тебе, ни черт, ни жестов. Волосы не те, не наши — настоятельница грубо пропустила ее пряди через пальцы, дернув, — не пушистые, не цвета липовых ветвей, какими славились мы все. Фигура у тебя не наша — ни широкой крепкой кости, ни хороших бедер. И глаза не наши — не было у нас таких вот рыжих никогда.

Она чуть помолчала, а Йерсена силилась избавиться от ощущения, что ее изучали, будто лошадь.

— Даже пусть бы ты вся в мать, но я представить не могу, чтоб сестрины сынишки соблазнились бы селянской девкой. Чтоб оставили фамильное кольцо… не может быть!

Йер мялась. Ей хотелось бы переступить ногами, но она стеснялась. Вес чужих рук прибивал к земле.

— Но что тогда вы от меня хотите?

— Докажи мне! Докажи, что наша. Дай мне что-нибудь, хоть что-то! Хоть какой-то знак!

— Как доказать?

Женщина снова сморщилась. Глаза ее горели опаляющей надеждой, но жгли грустью, что за той скрывалась. Ее было жаль, но жалость пряталась за страхом.

— Расскажи мне про отца. Должна же ты хоть что-то помнить про него? Хоть что-нибудь.

Йерсена не успела ничего — даже подумать, как могла соврать. Хватило лишь мгновения, единственного взгляда, чтобы настоятельница поняла.

— Не можешь? Ничего? Совсем?

Йер слабо, едва видно покачала головой. Йегана сникла, отстранилась, отошла. Взгляд изменился — стал пустой и хлесткий. Сверху вниз опять смотрела женщина суровая и жесткая.

— Я так и думала. — И она снова отошла к окну.

Коса — густая, пышная, с крепкую руку толщиной — прикрыла кончиком ладони, что сцепила настоятельница. В самом деле волосы по цвету — липовые ветви, даже седина того не прячет. У Йерсены не было таких волос и никогда не будет; ее — тоненькие, гладкие и темные, а косу заплети — крысиный хвостик.

— Что же, — выдохнула вдруг Йегана. Плечи ее распрямились, — тогда пусть решают Духи.

Она резко обернулась — волосы хлестнули по стене. Прошла к столу.

— Ты чародейка, так что для тебя не лишними будут айну. Я раздобуду снадобье и заплачу. Если случатся западные — я тебя признаю, и ты будешь мне послушной внучкой, пока смерть не заберет меня в небытие. Не станешь ни перечить, ни артачиться, все сделаешь, как я скажу, по той простой причине, что я дам тебе, селянской девке, жизнь, какая полагается наследнице Рода и Дома. Если хочешь отказаться — говори сейчас. Потом отказ я не приму.

Йер распахнула рот — и лишь захлопнула его назад. Она не знала, что сказать.

Айну не доказали бы на самом деле ничего — они показывали только то, чьей крови в тебе больше — Западной ли, Северной ли, Южной или же Восточной. Даже этого наверняка не угадать — и в Западных Домах могли родиться те, в ком больше от других народов — слишком уж они перемешались. Только не Йерсене спорить, если настоятельница пожелала разрешить все так.

Какая-то ее часть жаждала не согласиться, отказать. Ей страшно было так вверять себя чужой и странной женщине, какая может захотеть всего.

Но в то же время Йер прекрасно понимала: у нее один лишь шанс. И, если уж на то пошло, ей предлагали ровно то, чего она отчаянно желала: Орден и семью. Поэтому она не знала, отчего ей страшно.

Выбора на самом деле не было. Она зажмурилась и выдохнула:

— Я согласна