Дитя чумного края

Часть II. Глава 4

Йерсена затаилась в тихом уголке и, обхватив колени, пялилась в окно. Не плакала, хотя как будто бы хотела. Просто молча наблюдала, как дым продолжает виться над столицей. Время дыма, смерти и костров — так будут помнить эту осень выжившие, если они будут.

Йерсену все-таки не наказали за вчерашнее безделье и теперь она бездельничала вновь — какая разница. Кому какое дело.

В глубине души ее это задело. Никто не заметил, как всегда не замечал. И если ей теперь случится все же умереть, никто не вспомнит девочку по имени Йерсена, как ее не помнили при жизни.

И как Йотван не запомнил ничего о прошлом вечере.

С утра она проснулась, чтобы как обычно накрывать стол к завтраку, но Йотвана не добудилась — он лишь что-то промычал. На завтрак тоже не пришел, хотя и мало потерял — ели какую-то дурную жиденькую баланду, но и ее досталось по две капли. В животе урчало до сих пор, но этого Йер уж не замечала — за последние дни это стало нормой. С самого начала ей как будто проще, чем всем остальным, давался голод — она быстро забывала про него, он не тревожил.

Занятия пока что проводили. Пожилой наставник так же неподвижно сидел в кресле, ветер так же трогал паутинку реденьких волос. Вот только всем, и детям и ему, как будто мало стало дела до учебы: они что-то делали, но кто спросил бы — не сказали, что.

Лишь после ей случилось улизнуть в фирмарий и она ждала и предвкушала. Что-то обязательно должно было теперь быть по-другому. Йотван должен был теперь быть с ней другим.

Похмельем он уже почти не маялся — целительницы помогли, но все равно лежал унылый и разбитый, ставни предпочел не открывать. Дух перегара все еще стоял.

— Забористую же однако бормотуху ты вчера приволокла, — сказал он Йер. — Не помню нихера.

Она подобралась, на миг заволновавшись, но небрежно отмахнулась раньше, чем разобрала, из-за чего.

— Мы разговаривали.

— Это да… Не представляю, что я там вчера мог наболтать. Лучше забудь.

Но она совершенно не хотела забывать.

— Вы мне рассказывали про свою жену.

— Ох сука-а-а…

Он теперь лишь завозился, выпутался из плаща, присел. Растер отечное, помятое лицо.

— Брат Йотван… — она подошла и тронула его плечо. Сама не знала еще, что же именно хочет сказать. — Я все помню, и я не забуду. Я и не хочу. Я и хотела знать.

Он хмуро поглядел поверх собственных рук.

— И на кой хер оно тебе?

— Чтобы вас понимать.

Йер не могла знать, в чем ошиблась, но мгновенно прочитала на его лице самое главное: она ответила не так.

Он тяжело вздохнул. Подумал.

— Слушай, мелкая, — сказал он наконец, — не знаю, что ты там себе придумала, только уймись. Моя жизнь и моя семья — дело мое. Поэтому предупреждаю раз и навсегда: достань свой нос из моей жизни и не смей его туда совать. Ты поняла?

Она молчала.

— Я спросил: ты поняла?

Так все и вышло. И оттуда она уходила не счастливая и не затем, чтоб, как положено, приняться за работу, а разбитая и в поисках укромного угла.

Думала — чтобы порыдать, но ничего не вышло. Даже когда думала о том, какая глупость: ей хотелось сделать напоследок то, что можно не успеть — сходила к Руньке — та велела больше к ней не приходить; поговорила с братом Йотваном, чтоб наконец-то оказаться к нему ближе — и он говорит не лезть. Но сколько бы она про то ни думала, глаза лишь жгло, а слезы — не лились.

И этими саднящими глазами она пялилась в окно, на дым. Он торопил, напоминал: она не видела еще земель на западе, не знала дара, не носила черного плаща… И ничего для этого поделать не могла.

И вместо слез она сидела и раздумывала: что еще ей сделать? Сделать ли хоть что-то или просто тихо ждать конца?

Брат Кармунд отыскался в тихом углу западного флигеля, где щурился на косо падающие лучи — Йер уж давно заметила, что он любил укрыться от чужих глаз также, как она.

— Последние хорошие деньки, — заметил он и повернулся к ней. Один глаз угодил в густую тень, другой как будто бы светился солнцем изнутри. — Еще немного — и останутся лишь серость и туманы.

Его как будто мало беспокоила чума и приближающийся с ней конец всего. Он отличался безмятежностью, какой немногие могли похвастаться в этих стенах.

— Вы не боитесь? — она встала рядом, глянула на непривычно тихие предместья, над какими тоже вился дым, хоть много реже. — Что мы попросту не доживем?

— А что, страх защищает от чумы? Или от голода? — с иронией откликнулся он.

— Нет. Наверное. Не знаю.

Только отголосок легкого смешка служил ответом. В тишине, казалось, было слышно, как касаются друг друга мелкие пылинки в солнечных лучах. Ряд длинных перекошенных прямоугольников полз по стене, деля ее на желтую и синеватую. Ветер стал холоднее, небо вдалеке опять мутнело, обещало новый дождь.

— Брат Кармунд…

— Да?

Йерсена мяла котту. Она рассудила, что терять теперь уж нечего, что больше шансов может уж не быть, что стоит попытаться… Рассудила, но не знала, как просить чего-то у того, кого просить боялась.

— Я хочу однажды вступить в Орден. Не как полусестры, а по-настоящему, но у меня нет дара. Можно что-то сделать, чтоб он появился? Научиться? — Она осторожно подняла глаза. — Могли бы вы?.. Вы мне поможете?

Он удивился. Вскинул брови и в задумчивости склонил голову к плечу. Волосы золотом скользнули с него вниз, на грудь.

— Я мог бы попытаться, — осторожно сказал он. — Однако же не поручусь, что что-нибудь получится…

— Неважно. Я хочу попробовать.

Брат Кармунд сел на корточки и пристально разглядывал ее оттуда, снизу. Взгляд стал холодней — в нем словно бились льдинки, как те, что сходили по реке весной и осыпали крошево с краев.

— Тогда ты будешь проводить со мною много больше времени, — тон сделался предупреждающим и даже предостерегающим. — Скорее всего, Йотван будет злиться.

— И плевать.

Ей показалось, что на самом деле он хотел предупредить о кое-чем другом. Она не знала, как спросить, чего ей эта просьба будет стоить, но как будто бы и так знала ответ. Цеплялась только за воспоминание об обещании, что он не тронет. Что не трогал никого, кто не просил бы сам.

Йерсена понимала, что однажды ей придется попросить.

— Ты ведь меня боишься, — сказал он, и будто поймал за руку.

Йер бегала глазами по фигурам света на стене. Нельзя было признать это, но скрыть не получалось.

— Вот и нет. Я понимаю, чего я прошу. Так что мне нечего бояться.

— Понимаешь? — усмехнулся он скупо и неприятно.

— Да, — голос ее позорно пропадал. Она напомнила себе: чума — ей нечего терять. И делать больше нечего. — Вы говорили, что все сами приходили к вам, сами просили. Вот и я пришла.

Она подумала вдруг: может быть, она позволила себе жуткую наглость — что-то требовать взамен? Другие, может, приходили не за тем, и он одаривал их сам лишь потому что так хотел.

— Мне кроме дара ничего не надо! — торопливо и запальчиво воскликнула Йерсена. — Больше ничего не попрошу.

Он щурился в ответ — нехорошо.

— А если дара этого не будет никогда? А если он появится и без меня — да хоть бы даже завтра?

— Пусть. Я буду с вами столько, сколько сами пожелаете. Пока вы будете меня учить.

“И столько, сколько нам отмерят голод и чума” — добавила она в собственных мыслях.

Он смотрел критично, пристально, и отчего-то то, что взгляд этот был снизу вверх, давило лишь сильней. Йерсена в ожидании мучительно закусывала щеку.

Брат Кармунд встал.

— И все же ты меня боишься, — сказал он. — А мне нет удовольствия брать то, что ты пытаешься здесь предложить, силой и принуждением. Хвалю за смелость. Но ты этого не хочешь, а я отношусь к тебе слишком тепло, чтоб заставлять.

Она стояла до смешного изумленная. И в страшном сне Йерсене было не представить, что она захочет ему это предложить, а он откажет.

А затем на смену изумлению пришла глухая злость. Рунья сперва, Йотван затем, теперь и он — никто не мог и не хотел дать ей того, чего она хотела — даже напоследок. Даже раз.

— Вы говорили, что все девки сами приходили и просили вас, — со всей обидой и всей злостью выплюнула Йер. — И что, вы всех так отговаривали? Или те просили меньше, были поскромней?

Взгляд рыцаря стал холодней и придавил сильней.

— Не отговаривал.

— И почему? — гнев дал ей наглости почти что требовать ответ.

Брат Кармунд долго и серьезно на нее смотрел. В окно меж ними залетел сорванный лист, зашелестел по полу. Снизу долетало эхо голосов.

— Потому что мне было на них плевать, — признался он с ошеломляющим спокойствием и с холодом, въедающимся до костей. Она вдруг поняла, что лучше бы он что-нибудь соврал, но нет: — И потому что эти девки без единой пфеньки за душой и без родни закончили бы этим все равно, но только в подворотне или, может быть, в грязной таверне. Потому что трогательно и забавно наблюдать за тем, как они думают по первости, что оказались поумней меня и остальных, что получили все, о чем могли мечтать, в обмен на мелочь. Или за тем, как они не способны выдумать чего-нибудь умнее парочки чулок или же сладостей из города даже тогда, когда считают, будто могут как угодно мной вертеть. В конце концов, забавно было исполнять ничтожные желания наивных глупых дурочек, что радовались этому всему, как милости великих Духов, и не понимали, что я просто развлекаюсь.

Йер сцепила зубы.

— Ну и чем я хуже? Только тем, что слишком многого прошу?

Он скупо дернул уголком губы в усмешке.

— Ты же понимаешь, что ты — не они.

— Да почему?! — не удержавшись, сорвалась на крик она. — Такая же безродная и никому не нужная! Без пфеньки за душой, как вы сказали. Почему им можно то, что мне нельзя? И почему я не могу хоть раз побыть как все?!

Брат Кармунд будто не заметил ее вспышки, только головою покачал.

— И все же ты другая. Иногда я вижу у тебя взгляд женщины, в какую ты однажды вырастешь, и эта женщина — из тех, кого лучше не злить. Она не скажет мне спасибо, если я исполню то, о чем ты просишь.

— Так ее же может никогда не быть! — Йерсена вскинулась, с остервенением ткнула в окно. — Смотрите, что там! Город весь горит. Предместья тоже. Везде лишь костры и смерть. И голод. Может, всех нас ждет скорая смерть! И не плевать ли на какую-то там женщину? Сейчас здесь только я!

Она вцепилась в его рукава и требовательно заглядывала в самые глаза, до боли запрокидывая голову.

Он долго и безмолвно изучал ее глаза. А она знала, что уговорит его, во что бы то ни стало.

— Ладно, — сдался наконец брат Кармунд. — Хорошо. Пусть так. Я все равно не стану торопить тебя и заставлять. Пусть все случится лишь тогда, когда ты перестанешь так меня бояться.

Она думала заспорить, но не стала. Только лишь кивнула, так же пристально и требовательно ответив на его тягучий взгляд.

Отцветали георгины. Гертвиг прижимался к растерявшей летнее тепло стене и вяло наблюдал, как ветер медленно качает крупные цветы. За этим легче было отвлекаться от унылого и тянущего голода, жующего все изнутри.

Он слышал, что в фирмарии кормили посытней, чем в ремтере, но понимал — вранье. Кому бы лучше пережить все это — так здоровым, кто еще послужит, а не доживающим калекам. Через окно угадывалось, как бранила Вельга Йергерта. Опять. За что — Гертвиг ленился разбирать.

Тут эту ежедневную рутину разорвали чьи-то быстрые шаги. Он глянул — Бурхард оказался точно перед ним быстрее, чем сам Гертвиг смог бы встать.

— А Вельга где? — спросил тот.

Гертвиг коротко махнул рукой в окно. Брат Бурхард тут же сунул в него голову, выискивая взглядом женщину, а Гертвиг думал: вот им и случилось поменяться. Некогда расклад был в точности наоборот: приехавший все из того же Шестиградья, Бурхард был калекой и никак не мог нагнать ни в ловкости, ни в силе, хоть и был постарше на три года. А теперь он — рыцарь, заслуживший себе славу и признание, переходящие в легенды о почти волшебном белом глазе, а сам Гертвиг — тихая развалина.

По юности он иногда злорадствовал. Теперь — прожевывал горчащую иронию ситуации и сглатывал ее до крошки со смирением.

— Иди сюда! — позвал брат Бурхард вглубь фирмария. — Мальчишку захвати.

Он вылез из окна и отряхнул с рук сорную труху из рамы, но не сел. Гертвиг встревожился бы, если бы еще это умел.

— Чего такое? — сына Вельга волокла за шкирку, хотя тот не упирался.

Бурхард подозвал ее поближе и вполголоса сказал:

— Южные комтуры решили уходить, не дожидаться здесь чумы или голодной смерти. Отпустите с ними мальчика.

Тут даже Гертвиг вынужден был распахнуть глаза и повернуться к разговору.

— То есть уходить? Как? Через город? — Тут же всполошилась Вельга.

Цепкая рука уже держала Йергерта за шею, не за ворот, и не как нашкодившего бестолкового щенка, а как дитя, какое мать так просто не отпустит.

— Нет. Они решили ехать через горы.

— Но там нет дороги для коней. Пойдут пешком? — рассеянно вклинился Гертвиг.

Бурхард опустился на колено и продолжил еще тише:

— Есть дорога, что за резиденцией Верховного Магистра.

— Ей не пользовались кучу лет! — не оценила Вельга. — Ее даже и не помнит никто толком. Говорят, она вообще ведет лишь в сердце гор. Они заблудятся и перемрут.

— Брат Ли́пперт отправлял по ней кого-то из своих серых плащей. Ни словом не обмолвился, пока тот не вернулся. Он нашел дорогу, можно будет выйти к югу, не на тракт, восточнее. Все, кто из Шестиградья, собираются теперь идти, и может кто еще из Фангелау с ними. Нас, лиесских, разумеется никто не пустит, но раз Йергерт — не облат, его ничто не держит. Пусть уйдет.

Вельга переглянулась с Гертвигом, а мальчик, что не смел даже дышать или моргать, переводил большие удивленные глаза меж взрослыми. У него громко заурчало в животе.

Вельга кивнула. Гертвиг тоже.

— Но я не хочу! — опомнился вдруг Йергерт.

Вельга залепила ему подзатыльник.

— Помолчи, дурак! Ты так спасешься. И мы за тобой потом приедем, как пройдет чума. Так даже хорошо. Все к лучшему. — Она коротко зыркнула на Гертвига, чтоб не заспорил. — Слушай: иди собирай все вещи, что нужны, но тихо, чтобы не узнал никто. Ты вряд ли возвратишься, так что бери все, что любишь. И жди нас. Мы будем. Обязательно.

Он вывернулся.

— Как это — не возвращусь?

— Вот так. Не спорь. Не до того.

Брат Бурхард оттеснил ее и сел возле мальчишки, взял его за плечи.

— Это все не так уж важно. Главное тебе сейчас уехать, дальше — разберемся. Я договорился за тебя, так что не опозорь меня. Веди себя, как взрослый. Тренируйся, не бросай — еще понадобится. И порадуйся — увидишь Шестриградье. Там красиво.

Йергерт пялился растерянно, но вдруг переменился и собрался. Взгляд стал тверже и решительней. Он сжал рукав мужчины.

— Обещаю. Только мне сначала надо сделать кое-что. Я быстро.

Он унесся. Гертвиг смотрел вслед и думал: может быть, в последний раз он видит сына. И сын тот и в самом деле почти взрослый.

Гертвиг отвернулся и уставился на георгины.

Йер шла по верхним этажам дома конвента и рассеянно разглядывала дым костров — привычная картина, малоинтересная.

Низ живота тянуло, а во рту стоял противный привкус. Она пальцами нащупала в подсумке выпуклый бок склянки — это дал брат Кармунд. Он сказал пить каждый раз после их встречи, медленно и ласково втолковывал, как это важно. Ей достаточно было того, что он просил, и первый свой глоток она влила в себя, даже не нюхая и неотрывно глядя в светлые глаза

“Дамская благодать”. Терпкий и вязкий травяной настой. Йерсене странно было думать, что она вдруг доросла — не так давно все это чудилось очень далеким.

Наверное, подумала она, брат Кармунд просто прав: она всегда была взросла не по годам. И в этом — тоже.

Йер различила звук шагов — кто-то спешил. Она без интереса отвела глаза от окон — для того лишь, чтоб увидеть Йергерта.

Он был какой-то суетной, но очень собранный и важный. Деревянный тренировочный меч кончиком почти касался пола, и мальчишка нес его со странной горделивостью. Ей это не понравилось.

Она замешкалась. Вокруг стояла тишина и было пусто — вряд бы здесь кто-нибудь еще прошел, и это ее смутно взволновало.

Йер знала, что мальчишка не упустит случай и прицепится. И помнила, что он не отомстил еще за ту их стычку — не случалось встретиться одним. Не просто так: она привыкла быть внимательной и избегать его.

Пока она раздумывала, он увидел ее, оживился. Почему-то даже улыбнулся. Двинулся навстречу бодрым и прыгучим шагом. Она ясно осознала — не к добру.

Вот только не ждала, что он, не останавливаясь и не медля, словно в продолжение нового шага. рубанет ее мечом.

Дерево гулко отскочило ото лба, и Йер за вспышкой боли даже не разобрала, как оказалась на полу. Гудела и пульсировала голова, а на виске зудел ручеек крови. Она тронула его и с глупым удивлением уставилась на красноту, как будто не могла понять, что это и откуда. Только лишь затем опомнилась и подняла глаза.

— Нашел! — победно объявил довольный Йергерт и наставил меч на кончик ее носа. — Думала, что я забуду?

Она промолчала.

— Помнится, ты в рыцари хотела? Так я покажу, как настоящий рыцарь должен драться — не словами, а мечом!

Он замахнулся снова, но Йер вовремя шарахнулась и принудила себя рассмеяться.

— А, так вот в чем дело. Ты смирился, что непроходимо туп, и притащил аж меч, раз без него не можешь ничего?

Она готовилась сорваться и бежать при первой же возможности. Перед глазами слабо плыло каждый раз, как резко двинется, а руки все тянулись, чтобы утереться, но она отлично знала, что нельзя: чуть отвлечешься — он ударит.

— Дура, это просто деревяшка! Ну да на тебя и этого достаточно.

Он бил без всякого предупреждения и даже без замаха — так его учил брат Бурхард — и Йер из-за этого не успевала ничего. Лишь руку кое-как подставила, и то ключицу обожгло, и боль горела там и там, и ныли они в унисон, противно и тягуче.

И лишь тут ей стало в самом деле страшно. Что-то она разглядела в нем, что напугало — он не просто не шутил, была в нем странная решительность. Йерсена понимала: он не остановится, не перестанет.

Не выжидая больше, она бросилась бежать.

Ее догнал тяжелый удар по спине, что уронил на тут же сбитые колени, и она едва успела дернуться, как взвыла — Йергерт намертво вцепился в волосы.

Она впилась ногтями ему в руку — со всей силы, как могла, и на мгновение он даже отпустил, но лишь затем, чтобы перехватить ее за шею локтем.

“Ну теперь мечом хоть не ударит” — промелькнуло в голове, и в тот же миг мальчишка со всей силы ткнул ее в живот невыносимо острой рукоятью. Во рту стало горько от плеснувшей в горло рвоты. Она не могла вдохнуть. Лишь дернулась разок, другой и осознала вдруг: не выйдет. Он сильнее.

Она широко раскрыла лезущие из орбит глаза и рот, какой не издавал ни звука — и вдруг разрыдалась с громким спазматичным скулежом.

От безысходности. От унижения. От ужаса.

Мальчишка придушил ее сильнее, а она забилась как могла отчаянно. И вдруг он ойкнул, взвыл и отпустил — она потом лишь поняла, что по случайности впилась ему в бок тощими острыми пальцами.

Едва почувствовав свободу, она кинулась вперед, не глядя и не понимая, куда убегает.

Он догнал.

Дернул за руку, швырнул в угол и встал перед нею в точности на расстоянии длины меча. Не убежать.

Он ничего не говорил. Не улыбался даже. Смотрел диковато, жутко и почти безумно. Меч занес как будто медленно, а она вжалась в стену и молила Духов, чтобы слиться сейчас с кладкой, провалиться сквозь нее, исчезнуть — что угодно.

Но меч опускался вопреки молитвам. А она могла лишь отвернуться и подставить спину, голову закрыть и чувствовать, как выступающий хребет жжет болью раз за разом. И лишь тогда, когда дышать ей стало нечем, она поняла, что все кричала и кричала. И ей оставалось только сжаться на полу в комок — скулящий, воющий и сотрясаемый ударами и всхлипами взахлеб.

Крик начал превращаться в сип, когда мальчишка наконец замедлился — устал. Йерсена мельком глянула из-под руки, и в этот миг они столкнулись взглядами. Его — спокойный почти до безумия и ее собственный — мокро блестящий в окружении опухших красных век.

Она не знала, что он разглядел в ее глазах, в их рыжине, но он как будто испугался — отшатнулся, даже руку опустил. Но после кинулся вперед лишь яростнее — это что-то не должно было существовать. Должно быть потому на сей раз он не рубанул наотмашь, а прицелился, чтоб уколоть точно туда — в этот горящий широко раскрытый глаз, где его силуэт дрожал в белесом блике. Мальчишка подался вперед, чтоб навалиться со всей силы, со всем весом.

Меч ударился так сильно, что все лезвие надвое расколола трещина, а кончик разошелся на волокна. Рукоять выбила мальчишке воздух из груди, и он жадно пытался сделать вдох. Лишь только когда это удалось, он понял: меч попал не в глаз, а в стену, и теперь неторопливо занимается посередине пламенем. Чадил темный дымок.

Йерсена завороженно смотрела на огонь. Только в последний миг она смогла махнуть рукой и отвести этот удар — на кончиках дрожащих пальцев до сих пор плясали искорки.

Она, не веря, подняла ладонь, чтоб рассмотреть их. Йергерт смотрел вместе с ней. И время будто замерло, пропал даже шум крови в потерявших восприимчивость ушах. И только огоньки плясали. Жили.

Йерсена запоздало поняла: вот то, о чем она молила Духов долгими годами.

Из всех возможных случаев, когда оно могло случиться, именно сейчас: когда она отчаялась достаточно, чтоб обратиться к брату Кармунду, но он не сделал еще ничего, чтоб у нее осталось хоть подобие надежды, что все было сделано не зря.

Слезы, что текли и без того, вдруг сделались обиднее и злее, позади глаз словно закрутился спазм. Что это, как не издевательство?

Она ответила себе сама: всего-то жертва.

Как ей Йотван и сказал, во имя службы Духи пожелают многое отнять. Она не стала ждать и отдала сама, и знала теперь точно: они не хотят ни просьб, ни лент, ни обещаний. Только жертв. И лишь за них дают что-то взамен.

Она взглянула на мальчишку уже по-другому. Неожиданно спокойнее. Он вздрогнул. Снова будто испугался, стеганул ее мечом не глядя и понесся прочь — а отскочившая прочь половина лезвия ударилась о пол и прогорала до конца.

Йерсена знала: на сей раз он испугался не ее. Себя.

Чума в тот год будет терзать уже не слишком-то зеленокаменный Лиесс до первых холодов. Крыши укроют копоть и зола, и зелень почти перестанет пробиваться — только серость, чернота и бурые лохмотья тут и там.

Изожранный болезнью город будет оживать небыстро. Люди не готовы будут верить, что мор отступил. Еще сложнее будет распрощаться с его беспощадными порядками: непорицаемое мародерство по соседям еще долго будет процветать, насильники почти что не таясь заходят по домам, и все непререкаемо запомнят: в такие времена не остаются безнаказанными добрые дела. А там уж снег укроет баррикады и кострища.

Во всяческом квартале можно будет отыскать ферда́мт — дом проклятый и изувеченный людскими суевериями. Любой, кто вздумает зайти, убьется или покалечится, и обходить их будут еще долго, потому что у бурмистра будет слишком много других дел, чтоб с ними разбираться. Фердамты не спасти — лишь разобрать и перестроить или сжечь. И многие сгорят.

К весне на улице оттает много трупов и еще гораздо больше поплывут вниз по реке. С теплом и солнцем прямо среди мостовых взойдет трава, забывшая вес башмаков.

Затем же оголтелый страх заменит столь же оголтелое веселье: город будет жрать до пота, срать до слез, разврат и пьянство завладеют улицами. Вместе с ними понесется целая волна срамных болезней, и немало падут жертвами своей же похоти. Вот ведь ирония: перетерпеть и голод, и чуму и помереть из-за того, что умудрился позабыть, как хер держать в штанах.

Но все-таки город сумеет возродиться и оправиться.

Оправится и замок. Сколько-то полусестер и полубратьев голода не выдержат, а с ними же и несколько детей. Облатов с рыцарями будут кормить до последнего — те уцелеют все. Чума перешагнуть ущелье так и не сумеет.

По орденским Магистр вывесит на древо ленту, по приютским — настоятельница — хмурая и ставшая лишь жестче в непривычной худобе.

Чуть только посчитают мертвых и живых, вернут порядок и освободят руки и головы, как Йишку вышлют в дом терпимости — куда б ее еще, полуслепую? В городе ее никто не примет, да и Йотван не решится на том настоять — зимой там все еще будет твориться отвратительный послечумной кошмар.

Он вскоре после этого уедет с поручением на север, а едва вернется — настоит, чтоб его отпустили на войну.

Со временем из Шестиградья возвратится Йергерт — раньше, чем хотелось Вельге; раньше, чем она сумеет в суете послечумной возни заняться тем, чтоб убедить уехать Гертвига. Мальчишка ступит в замок с ворохом рассказов, что там повидал, и будет задирать нос только больше прежнего. А Бурхард будет обучать его дотошнее, чем обучалось большинство облатов — рыцарь бы не отпускал его даже в сортир, если бы мог. Все что угодно, чтобы позабыть, что где-то посреди безумия чумы исчезли без следа жена и дочери, и всего памяти о них, что слова бабки из прислуги дома по соседству: “А… так сдохли вроде”.

Йерсена же будет учиться. Магии — старательней всего. И часто будет пропадать по тихим и укромным уголкам. Брат Кармунд станет ей добрым учителем — и пусть он, будучи мужчиной, имел непохожий дар, он мог достаточно ей рассказать, чтобы старательная ученица удивляла всякого успехами.

Ей будет в радость. И она не будет оставлять себе ни времени, ни права думать, что, быть может, потеряла больше, чем сумела получить.

Она запомнит эту осень, как время костров и жертв.