Джони, оу-е! Или назад в СССР

Глава 30

— Ты знаешь, Женя, за что по-настоящему распяли Христа? Ты, говорят, легендами и мифами первых христиан интересуешься… Знаешь?

Я покрутил головой.

— Его, Женя, распяли из-за того, что Христос перестал кормить людей. Он перестал давать им хлебы и рыбу. А ещё он перестал воскрешать. Представляешь, сколько желающих к нему пришло, когда узнали, что он воскрешает мёртвых?

— Полагаю, что много.

— И вот, представь, что Христос им говорит: 'Они воскреснут, и вы все воскреснете, когда я сам умру, воскресну и приду к вам во второй раз. И что делать людям? Они же хотят, чтобы их родные и близкие воскресли, как можно скорее. И бесплатно Христос кормить их перестал. Ни хле, ни рыбу не множит. Вот люди и убили Христа, чтобы тот воскрес и пришёл к ним снова. И ведь люди ждали Христа, сразу после его распятия. А он так и не пришёл. До сих пор не пришёл. Вот поэтому люди и перестали в него верить.

Логика первого секретаря райкома партии меня поразила. Это была железная логика. Как говорил главный герой булгаковского «Собачьего сердца»: «Броня!». У меня на эту плесневелую софистику, с душком «Университета марксизма-ленинизма» имелось, что сказать, однако, отпинал Юрий Иванович меня по-взрослому. Не пожалел ранимой психики ребёнка.

— И что сейчас делать? — спросил я, мысленно поднимая лапки.

— Менять репертуар. У тебя много хороших стихов, например: «Белые розы». И музыка… Меньше басов, Женя. Низкие частоты будят низшие инстинкты: агрессию, например. Это, как большие барабаны. Ведь они побуждали воинов к битве. Побуждали идти на копья. Туманили разум, понимаешь? Там-тамы индейские, когда бьют, вызывают у людей тревогу. Понимаешь?

— Понимаю! — вроде, как грустно произнёс я.

На самом деле я был, во-первых, практически полностью согласен с первым секретарём, во-вторых, у меня были и такие песни, о которых он говорил, а в третьих, грех было с ним спорить, ведь он не «рубил» моё творчество на корню. Он давал возможность сделать то, что я хотел, но, просил снизить мощность идеологического взрыва, в музыкальном, так сказать, эквиваленте. И какой смысл мне был с ним спорить?

Если бы мы «вывалили» на школьные массы всё то, что я хотел сначала и нас бы потом «взгрели», это было бы одно дело. Пожурили бы, наверное. А может быть кого-то из комсомола исключили. Из пионеров… Да-а-а…

А сейчас, после разговора в райкоме, мой демарш, кроме как огромными проблемами в моей дальнейшей судьбе, ничем не кончится. Зато закончится моя публичная музыкальная деятельность. Я стал бы таким же «анднграундом», как и всякие «Машины времени», которые потом кичились тем, что боролись с советской властью. Подпольщики, блять…

Даже Стас Намин заявлял, что был антисоветчиком, хотя был внуком известного всем Анастаса Микояна и КГБ помогало ему выпускать пластинки. Как и многим другим рок-музыкантам, кстати. Весь «андеграунд» и «рок» находились под колпаком Пятого управления КГБ СССР и играли только потому, что им разрешали. К Перестройке готовились. А пока время бунтовать ещё не пришло.

Вполне возможно, что и я уже «под колпаком у Мюллера». Хотя… Слишком высокого я о своей персоне мнения, наверное. Хотя… Сообщать же они должны кураторам о всяких идеологических ЧП. Да-а-а…

Я не был антисоветчиком ни в своём теле, ни, тем более, в этом. Мне не хотелось разрушать этот строй, а чуть было не разрушил. Или, скажем скромнее, не внёс в молодые неокрепшие умы и сердца смуту. Скорее всего, «мои» песни прозвучали бы сейчас, как «цоевские» «Мы ждём перемен».

— Да, мне хочется играть красивую музыку, — думал я. — Ну так и сделай свою музыку. Не можешь писать стихи, бери написанные. Много вокруг хороших стихов… А музыка…. Никто из музыкантов не заморачивается, откуда в голову пришла музыкальная фраза. Если она красиво легла в мелодию, значит она моя.

Зачем спорить с райкомом, если он даёт мне возможность выступить со сцены краевой филармонии и порадовать ветеранов и простых граждан. Главное и тут не переборщить, а то, не дай Бог, кого инфаркт хватит от моих слезливых песен. Расторгуевская «Война» и из меня слезу выдавливала, если её просто слушал, но, во время исполнения, мне удавалось отключать свои эмоции. А ветераны старенькие и сами всё пережили. Да-а-а… Трудна работа с человеческим душами и страстями. Не каждому по силам и по уму.

— Вот и хорошо, что мы с тобой нашли взаимопонимание! И ты точно не в обиде?

Я покрутил головой.

— Я понял, где допустил ошибку, и постараюсь её исправить. Если позволите. Главное, чтобы мои записи не распространились дальше.

— Они не распространятся, не переживай. Плёнка будет храниться у Игоря Ивановича в сейфе. И если произойдёт утечка, мы будем знать с кого спросить. Правда, Игорь Иванович?

— Так точно, товарищ первый секретарь, — совершенно серьёзно ответил «третий».

— Записи после вашего вечера всё равно разойдутся, но это будут те песни, которые будут согласованы с нами, да, Женя.

— Да, Юрий Иванович! — я позволил себе не называть его по должности. — А можно русские народные песни немного переделать?

Секретари переглянулись.

— Как это, переделать? — удивился первый.

— Инструменты заменить. Вместо гармошки — гитару или пианино, например. Мне вот нравится песня: «Эх снег-снежок, белая метелица…»

— … Говорит, что любит, только мне не верится? — договорил, усмехнувшись третий секретарь.

— Ага, — я кивнул.

— И чем тебе гармошка не угодила? — вскинул брови первый.

— Просто слишком и устарела. Как и балалайка. Всё течёт, всё меняется. Старое приедается. Надо чуть-чуть менять…

— Ха! Если чуть-чуть, то попробуй. Потом нам покажешь. Но времени до нового года осталось мало. Успеешь? Ты уже сбил ребят с курса, а потому веди вперёд, капитан. Плохо будет, если вечер сорвётся.

— Тогда уж и «Ёлочку переделайте», «Калинку-малинку», — добавил третий секретарь.

— У Городницкого есть песня про «Снег». Он её под простую гитару поёт, а вы добавьте ударных, бас и клавиши. Хороша песня должна получиться. Вальс.

— Эх зимушка зима, зима снежная была, — добавил я свои «пять копеек».

— Точно. Играйте! Пойте! Весёлая песня. И переход в новизну воспримется легче.

— Логично, — согласился я.

Все эти песни мне сыграть и спеть, было как два пальца об асфальт. Я даже мог гимн СССР сыграть на электрогитаре в разных стилях и под него бы, прости господи, люди вприсядку пошли бы плясать. Бас-гитарист тоже наковыряет свою партию к любой песне кое-как двигаясь по тональности. Про ударника, вообще говорить не стоит. В общем, новая концепция нашего репертуара определилась.

— А в ходе выступления ведь можно и похулиганить, — мысленно усмехнулся я. — Приучая публику, так сказать, к новому звучанию русских песен.

— Всё понятно, товарищи. Разрешите приступить к работе над ошибками?

Секретари снова переглянулись.

— Смотри, как излагает⁈ — кивнув головой на меня, заметил первый секретарь райкома. — Да ему прямая дорога в секретари школьной пионерской организации, а потом в комсомол.

— И критику от вышестоящих организаций воспринимает правильно, — поддержал третий секретарь. — Я бы даже сказал, — самокритичен.

Я молчал, не давая повод для «инсинуаций».

— Ладно-ладно! Мы шутим, — сказал первый секретарь райкома. — Не каждый день встречаешься с ребёнком, который ведёт себя с первым секретарём райкома КПСС, как с равным. Мой бы Ванька тут бекал и мекал, а мы с тобой просто разговариваем. Это, поверь, для нас очень необычный, э-э-э, день. И мы, надо признать, несколько растеряны. Да, Игорь Иванович?

— А то…

— Мы не станем торопиться с назначениями на руководящие посты! Прояви себя в деле, которое ты сам на себя взвалил. Очень ответственное, замечу, дело. Но теперь ты ещё и от райкома партии действуешь. И не зазнайся, смотри.

— Точно! Что он там про «звездец» гениям говорил?

Я покраснел.

— Всё-всё! — жестом успокоил меня первый секретарь. — И с учителями помягче. Наслышаны мы о твоих обращениях в РОНО. А знаешь, как им трудно с вами?

— Знаю! А знаете, как нам трудно с ними?

Первый удивлённо вскинул брови и рассмеялся.

— Вот, упорный какой. Стойкий оловянный солдатик.

— И эта его стойкость, Юрий Иванович, доказывает, что по музыкальной проблеме он с нами согласился, поняв своё заблуждение. Иначе, полагаю, мы бы сломали об него зубы.

— Или палку, — подумал я.

Сидя в чёрной райкомовской «Волге», нёсшей меня домой сквозь рой снежинок, я вдруг услышал в голове симфоническую тему «Если у вас нету тёти»: «трым тым тырым тым тым тырым» и представил себя героем кинофильма «С лёгким паром!», которого машина везёт из аэропорта в новый мир. Не в его, а в чужой новый мир.

— Похоже, — подумал я. — Но он хоть в своем времени очутился и в своём теле. Да и не пьяный я. В здравом, как говорится, уме и трезвой памяти. Интересно, что у меня получится с новогодним вечером? А может бросить всё? Пусть сами выбирают из новых песен идеологически верные и играют! Может ну её нафиг эту музыку? С ней столько геморроя будет… Это играй, это не играй, тут рыбу заворачивали… Не дадут же! А так… Сам на сам… Наваяю себе аппаратуры, сделаю домашнюю студию звукозаписи. И буду себе наяривать, записывать и продавать. Можно с цыганами свои записи за рубеж отправить. Переписать «Скорпионс» и выпустить «там» грампластинку. Только хрен кто купит. Ни одна студия без разрешения комитета не возьмётся издавать пластинку, даже если это будут золотые хиты. Нет. Правильно сказал «первый», сам сбил их с курса, а теперь в кусты. Дал им хлебы и рыб, и всё? Сама-сама-сама??? Как-то пошло это! Ладно! Допинаю мячик до конца игры и там думать буду. Андрюхе машинку сделать обещал… Но с этим проще. А ведь Андрюша придёт сегодня ко мне. Обязательно придет. И придёт перед репетицией. Да-а-а… Вот с ним и поговорим. Трезво, как говорится, обсудим. О! Надо к чаю что=нибудь прикупить. Благо, хлебный под боком…

— Ты понял? — спросил первый третьего.

— Что именно, Юрий Иванович?

— Мальчика этого ты понял? Я нет! Это не мальчик!

— А кто? — удивился третий.

— Кто угодно, но это не мальчик. Надо отдать его на обследование. Придумай какую-нибудь диспансеризацию в школе. Или у самбистов, боксеров… Игорь! Где угодно! Но этого… Этого надо проверить. Ему не двенадцать.

— РОНО собирало анкету три месяца назад и в рамках, так сказать, они поводили негласный опрос учеников. Я взял у них. Там есть интересный факт. Мальчик чуть не утонул. Некоторое время не дышал. Возможно, у него присутствует частичное нарушение мозговой деятельности.

— Это, — первый показал пальцем на входную дверь, — нарушение мозговой деятельности? Товарищи тоже собрали кое-какую информацию. Он у них на контроле, ты в курсе?

— В курсе, — вздохнул третий. — И про информацию в курсе. Серьёзные машинки он собирает.

— Причём, как написано в справке, архитектура отлична от существующих сборок, как у нас, так и за рубежом. Его сборкам нет аналогов, Игорь.

— Пришелец он, что ли? — хмыкнув, выдал предположение третий.

— Вот я и говорю — диспансеризация.

— Может ему несчастный случай «на производстве» организовать и в больницу на обследование положить?

Первый дёрнулся, глянул на третьего искоса, поморщился.

— Может быть. Но только после новогоднего вечера. Дадим, э-э-э, человеку проявить себя. И никакой самодеятельности. Все действия, — только через куратора. Чует моё сердце, Игорь, что мы накануне грандиозного шухера.

— Так может просто изолировать?

— Ты что? Кто тебе позволит? Ты знаешь, почему товарищи взяли его на контроль?

Третий покрутил головой.

— Значит, ты про его отца знаешь только то, что на поверхности?

— Что сидит, знаю, и за что сидит, тоже знаю.

— Значит — ничего не знаешь, а я тебе сказать не могу. Извини.

— Знаю, что он работал в «НИИ по ориентации ракет в безвоздушном пространстве».

— Ну, так и вот.

— Так может пацан нашёл его схемы?

— Тихо, Игорь. Не надо так громко. Всё может быть, но это не наша компетенци. У нас — идеология.

— А может он и стихи отцовские нашёл? Или раньше читал? Или запомнил, когда ему читали? Сейчас всплыло?

— Ты же сам говоришь: «Много в этом мире…». Помогай ему пока. С Поповым поговори и в школе. Пусть все помогают, а не наоборот. Посмотрим, что получится? Вдруг он что-то действительно передовое, э-э-э, создаст.

— Поможем, Игорь Юрьевич.

Вдруг кто-то тронул меня за коленку.

— Эй, паря, приехали. Это твой второй подъезд, второй этаж?

Я открыл глаза. За автомобильными стёклами мела нормальная такая, полноценная метель. Вьюга завируха.

— О! Ещё одна песня, — подумалось. — Как раз для этого времени. Точно!, Надо вспомнить песни конца семидесятых. У меня же по полочкам, как по шкале времени диски стояли. Правильно! Песни, типа: «Вдруг, как в сказке скрипнула дверь». Фильм «Иван Василевич» в этом году вышел. Нравится людям. Чуть флэнжера в гитару добавить…

— Спасибо, — поблагодарил я водителя. — Выберетесь в нашу горку?

— У меня цепи… Не слышал разве, как гремели.

— Задремал. Спасибо!

— Да не за что.

Я вылез из «Волги» и на глазах обалдевших пацанов, крутившихся на карусели, зашёл в подъезд.

— Вот я, жаба, Женёк! Даже с пацанами не поздоровался, — подумал я и вздохнул. — Звездец, говоришь? Да-а-а…

Только я разделся, как звякнул дверной звонок. Хотя, какой он ещё может быть? Телефон пока не поставили. Открыл. На пороге стоял Мишка.

— Ну, ты, бля, даёшь! На «Волжанке» катаешься! Кто это тебя возит.

— Да, фигня. В магаз возили посмотреть магнитофон один.

Совралось мне легко. Но и не говорить же про райком.

— Так ты эти сделал, что ли?

— О, бля! Ко мне же из магазина машина должна была прийти — вспомнил я. — Просохатил стрелку! Но я тут совершенно не причём. Этим придётся сказать правду. А то, обидятся.

— Слыш, Мишка, а не приезжала «буханка» зелёная? Вы давно на улице?

— Давно! О! Дай попить!

— Пройдёшь? Разувайся. Я тебе «Акаи» включу.

— Иди ты! Починил, что ли?

— Починил. Ещё один чел прийти должен. Фирмовые плёнки принесёт. Послушаем.

— Конечно разуюсь. Чо там на улице делать⁈ Метёт, бля!

Было уже почти пять вечера, а вторая смена в пять и заканчивается. Значит, надо уже вот-вот ждать ещё одного гостя.

Я включил дек со своими песнями, будь они неладны, и Мишка, подойдя ближе, уставился на вращающиеся бобины осоловелыми глазами. Его зрачки смешно двигались по кругу. Улыбнувшись, направился на кухню и нарезав мелко сало, положил на сковороду.

— Классная музыка! Кто играет⁈

— Да, так. Музыканты знакомые! — крикнул я, перекрикивая сам себя.

— Бля! У тебя и музыканты знакомые есть и мафон японский, и наш, а у меня даже нашего нет.

— Так, наш я сам сделал, — сказал, подойдя ближе, чтобы не орать. — И колонки эти, и усилители, и гитару. Возьми, и ты сделай сам.

Мишка выпучил на меня глаза, почесал голову в районе виска. Волосы у него вспотели и торчали клочками.

— Да, у меня не получится, — скривился он.

— Почему это? — удивился я. — Хочешь, я научу тебя, как сделать усилитель. Дам детали, дам плату, дам схему, а ты просто возьмёшь и спаяешь. Как читать схему, я тебя научу. Ты мне сам говорил, что диоды пихал в розетку и они взрывались. Помнишь?

— Ну, да… И чо?

— А, то, что значит ты знаешь, как называются некоторые детали: диоды, конденсаторы, сопротивления — ты знаешь, как выглядят. Паять тебя отец учил. Он говорил. Сделай себе хороший усилок. Такому все будут завидовать. Их будет всего два штуки в городе. Попроси отца, он купит тебе «Ноту» как у меня. Ты переделаешь её в классный «мафон». Ты же слышал, как мой звучит?

— Да, я не понимаю в радио ничего…

— А тебе и не надо ничего понимать. Просто тупо будешь вставлять детали и паять. Если, что, отец тебе с радостью поможет. Он спит и видит, как его сын, начнёт заниматься полезным делом. Полезным для себя, в первую очередь. Мы говорили с ним. Он сказал: «Зачем я что-то буду делать сам, когда Мишке это не нужно».

Мишка почесался с другой стороны и в задумчивости выпятил нижнюю губу.

— Я тебе в первую плату даже помогу детали вставить. Тебе останется только пропаять.

Друг стоял задумчивый и чесался уже обеими руками.

— Ну, ты почешись, пока и подумай. У меня там сало подгорает.