Джони, оу-е! Или назад в СССР

Глава 29

Меня везли в чёрной райкомовской «Волге». Рядом со мной на заднем сиденье лежала гитара, а на переднем пассажирском сиденье сидела женщина лет сорока в дублёнке и песцовой шапке. Она сразу представилась Ниной Ильиничной и спросила, почему я без инструмента. Я пожал плечами, что научился делать великолепно, за четыре месяца здешнего пребывания, и сказал, что «гитара дома».

— Странно! — нервно и резко бросила она. — Я же сказала, чтобы с гитарой. Поехали за инструментом! Где ты живёшь?

— Да вон, — показал я на дом. — Во втором подъезде.

— Так беги, чего сидишь! — почти выкрикнула женщина и я сорвался с места в галоп.

Дома я, на всякий случай, сунул в карман пару мясных котлет, завёрнутых в газету «Красное знамя» и тетрадь с идейно выдержанными стихами, которую засунул в гитарный чехол. Обернулся я быстро и женщина, глянув на часы, подобрела и даже дала мне шоколадную конфету «Мишка на севере».

— Наверное, у них в райкоме уже выдали детские подарки, — подумал я, потому, что в машине пахло не только шоколадными конфетами, но ещё и мандаринами.

Снег в городе уже почти убрали, хотя снегоуборочной техники кроме тракторов «Беларусь» с ковшами и отвалами и самосвалов, я не видел. Зато на улицах было полно народа, который, с песнями и хохотом, чистил тротуары лопатами и носилками.

До райкома добрались минут за двадцать. Мигалки на машине не было и она двигалась в общем потоке. Только гаишные инспекторы, заметив номера, пропускали «Волгу» на перекрёстках, активно крутя палочкой.

В этом райкоме за всю свою жизнь я никогда не был. В других был: крайкоме, горкоме, Фрунзенском, Ленинском и Советском, Первореченском райкомах, а в Первомайском — нет. Удивительный фокус.

Райком был отдельно стоящим трёхэтажным зданием «советского ампира» и располагался он на улице Черёмуховая. Внизу на входе сидел милиционер, который проводил нас — особенно меня — внимательным взглядом.

Отдел по идеологии и сам его секретарь находились на третьем этаже в левом крыле. Там же в углу находился и «Первый отдел», табличку которого я заприметил издалека. Третьего секретаря на месте не оказалось. Об этом сказала девушка, вставшая из-за стола, едва увидев нас.

— Спасибо, что подменила, Светочка, — сказала помощница секретаря Нина Ильинична.

— Не за что, Нина Ильинична. Обращайтесь, мне не трудно. Всё равно Игоря Ивановича всё это время не было. Как при вас ушёл, так и всё.

— На нет и суда нет, — дёрнула бровью помощник и спросила меня: — Чай будешь? С печеньем? Ты же ещё после школы не кушал наверное?

— Меня завуч баснями кормила, — без эмоций сказал я.

— В смысле — баснями?

— Да, это я так… Не кормила она меня, в общем.

— Понятно. Поэт, значит? И музыкант? — спросила она.

— И то, и то понемногу.

— Ха! Понемногу! Ты знаешь, что плёнка с твоими песнями сегодня попала в кабинет первого секретаря?

— Нет. Откуда мне знать? Я контрольную писал по математике и диктант по русскому сегодня. А ещё значок ГТО получил. Вот!

Я показал на значок, прикреплённый на школьный пиджак с противоположной стороны от пионерского значка.

— Золотой⁈ Так ты ещё и спортсмен?

— Да, — сказал я, скромно умолчав о боксе и самбо.

— Понятно. И много у тебя стихов и песен?

— Стихов много, песен не очень, но на хороший концерт хватит.

— Интересно… И кто же тебя играть на разных инструментах научил?

Я пожал плечами.

— Да, никто, собственно… Взял гитару и стал ставить пальцы, чтобы звучала, как хочется. И всё.

— И всё… Понятно. И стихи сами?

— Стихи, я думаю, всегда сами.

— Ну да, ну да… Это точно. Ты пей-пей чай и печенье бери.

— Да, я уже и напился и наелся. Спасибо.

Я действительно, упорол печенье с чаем довольно быстро. Чай не был горячим, и я его выхлебал в четыре глотка. А печенье я старался не есть.

— Значит, наелся?

Я кивнул.

— Тогда сыграешь мне что-нибудь, пока Игоря Ивановича нет? Гитара не успела замёрзнуть?

— В машине жарко было, а чехол у неё утеплённый.

— Это как?

— Там старое моё пальто шерстяное в чехле.

— Ух ты! Сам, что ли, чехол шил?

— Мама помогала, — соврал я. — Что вам сыграть?

— Что хочешь. На твоё усмотрение.

Нина Ильинична откинулась на своём кожаном стуле и выжидательно стала смотреть на меня. Пристально так, с таким прищуром, что у меня, грешным делом, тревожно ёкнула селезёнка.

— Ох, не зря она меня качает… Ох не зря…

— Можно я сыграю и спою свою любимую?

— Пой-пой! — закивала нетерпеливо помощник третьего секретаря по идеологии Первомайского райкома КПСС.

— Но она про войну, — предупредил я.

— Про войну? — удивилась женщина и дёрнула левым плечом. — Пусть будет про войну.

Я запел действительно мою самую любимую песню из фильма «Офицеры».

— От героев былых времён не осталось порой имён[34], — запел я и допел до конца.

Лишь после небольшой паузы Нина Ильинична кашлянула и неуверенно спросила:

— Это тоже твоя песня?

— Да, что вы⁈ Это же песня из кинофильма «Офицеры»! Он вышел два года назад. Не смотрели? Мы с мальчишками раз пять сходили.

Заметно было, что женщина облегчённо, но очень аккуратно, выдохнула.

— Конечно смотрела. Потому и удивилась. Я ж тебя просила своё что-нибудь спеть.

— Вы сказали «что-нибудь», вот я и спел. Я не понял, простите. Своё? А! Тогда тоже в тему…

Я начал гитарный перебор и запел:

— Война й-на, й-на, и на, и на, и на…[35]

К середине моего речитатива Нина Ильинична плакала, а в то время, когда я пел:

— Давай, за них, давай за нас, и за Сибирь и за Кавказ, за свет далёких городов, и за друзей и за любовь… вошёл мужчина в синем костюме-тройка в белой рубашке и тёмно-красном, почти бордовом галстуке. У мужчины было очень серьёзное лицо и то, что он меня не прервал, а зашёл и тихо притворил за собой дверь приёмной, означало то, что он меня слышал.

— Ну, не в коридоре же он подслушивал, — мелькнула мысль, но я не сбился. Слишком много раз я играл и пел эту, тоже мной любимую, песню. Допел и на этот раз, не сбившись и не заплакав, хотя очень хотелось. Всегда хотелось…

— Да-а-а-а-а… — долго протянул третий секретарь райкома партии, хмурясь и пряча блеск в глазах. — Убил! На повал убил. Надо же! Нину Ильиничну до слёз довёл. Такое даже у меня не получалось. Ранимая у вас душа, Нина Ильинична, как я погляжу.

— Да ну вас, Игорь Иванович! — махнула на шефа рукой помощница и выбежала из приёмной.

Ответственный за идеологическую работу среди трудящихся и граждан района смотрел на меня очень серьёзно, потом открыл дверь своего кабинета, вздохнул и позвал за собой взмахом руки. Кабинет был большой и по нынешним меркам богатый: деревянные панели на стенах, тяжёлый старинный стол с зелёным сукном, несколькими телефонами на нём и советского производства селектором. От стола отходило «т» — образное продолжение, за которым стояли стулья с высокими спинками. Всё, как у всех секретарей партийных комитетов разных уровней и высшего руководства предприятий и организаций.

— Садись, — сказал человек и отодвинул ближайший к его столу стул.

Я сел, предварительно оставив гитару стоять, прислонённой к стене у входа. Там между панелями имелась удобная «канавка», в которую легла «голова» грифа. Третий секретарь откашлялся.

— Эта песня тоже полностью твоя? И слова, и музыка?

— Да, — я кивнул.

— Хорошо… И много у тебя ещё таких?

— Таких, как эта много не бывает, — вздохнул я.

— Согласен, — кивнул головой третий секретарь райкома. — Песня хорошая и очень идеологически верно выдержанная. Про войну песни у тебя ещё есть?

— Про войну есть, а хорошие они или нет, не мне судить.

— Это хорошо, что ты так считаешь. А молодёжные? Про любовь? Или на бобине, это все твои песни?

— Какую бобину вы имеете в виду? Не ту ли, что украл у меня некий Виктор Попов?

— Он не украл, — поморщился Игорь Иванович. — Он проявил сознательность. Его брат — инструктор нашего отдела. Виктор специально продемонстрировал брату твои песни, потому что имеются определённые правила утверждения репертуара вокально-инструментальных ансамблей. Он, как руководитель, об этом знает. Ты, ещё маленький, не знаешь. Не всё так просто под луной, Женя. Идеологические противники нашего социалистического государства не дремлют ни днём, ни ночью. Но я не стану тебя мучить лекциями по борьбе с вражескими идеологиями. Подрастёшь, сам поймёшь. А не поймёшь сам, мы подскажем. На то мы здесь и поставлены.

— С нашей советской идеологией мне, как раз таки, всё ясно и понятно, и я её категорически поддерживаю, а вот то, почему он без моего разрешения переписал мои песни и, без моего ведома, отдал их кому-то, мне не ясно и не понятно. Лично я считаю, что он поступил подло, не по-товарищески и не по-комсомольски.

Игорь Иванович внимательно посмотрел на меня и даже кивнул.

— Я тебя прекрасно понимаю и даже, в общем-то, поддерживаю, но идеологическая война, навязанная нам идеологическими противниками очень сурова и иногда требует оперативного, то есть — быстрого вмешательства. У Виктора не было другого выхода. Ведь ты же ушёл с репетиции, а твою плёнку он переписывал дома. Именно тогда он понял, что правильно будет, передать копию нам, чтобы мы оценили идеологическую составляющую твоих песен. Не суди его строго, он ведь не верит, что это песни твои.

— Почему? — деланно удивился я, хотя прекрасно понимал, «почему?»

— И я не верю до конца. Ты в зеркало часто смотришься?

— Не очень. Только когда умываюсь, да расчёсываюсь.

— Правильно! Как настоящий мужчина. Ну и что ты там видишь? Или, вернее, кого?

— Себя, кого ещё?

— Правильно! А ты кто? Погоди, не говори! Я сам попытаюсь догадаться… Мальчик, да? Ты видишь в зеркале двенадцатилетнего мальчика. Правильно?

— Ну, да… И что? — «тупил» я.

— А то, Женя, что ни в ближайшем своём окружении, ни в дальнем, двенадцатилетних мальчиков, подобных тебе, я не наблюдаю. А ты? Может, покажешь ещё одного?

Я, «типа», задумался и через некоторое время вздохнул и выдал:

— Ии я не наблюдаю. И что будем делать?

Тут пожал плечами Игорь Иванович.

— А что тут поделаешь? Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

— Я знаю, это из Гамлета.

Игорь Иванович рассмеялся.

— Ха! Теперь я точно уверен, что это ты написал все эти, — он достал из ящика стола бобину, положил её на стол и похлопал по ней ладонью, — песни.

— Хорошо, — сказал я, немного «подумав». — А можно, я в туалет схожу?

— Можно! А пойдём вместе? Я тоже торопился на встречу с тобой и не успел.

— А меня русыня замучила. Задержала после урока, — жаловался я, когда мы шли с Игорем Ивановичем в конец коридора другого крыла здания, того, где находился кабинет Первого секретаря райкома. Излив накопившееся, я помыл руки и вышел. Игорь Иванович уже ждал меня снаружи.

— А давай зайдём к первому секретарю? Он только что выходил и звал нас к себе. Ты не против?

— Это к первому секретарю райкома КПСС? — выпучив глаза, спросил я. — Конечно не против!

— Да. Его зовут Юрий Иванович, если что.

— А если что? — спросил я.

Игорь Иванович снова пожал плечами и сказал:

— Это на тот случай, если тебе захочется к нему обратиться.

Мне уже нравился третий секретарь по идеологии Первомайского райкома КПСС.

Первый секретарь оказался моложе третьего. Лет на пять… Он поднялся и вышел к нам из-за стола.

— Это и есть наш музыкальный гений? — спросил он идеолога.

— Так точно, Юрий Иванович. Это он.

— Нельзя так хвалить маленьких растущих «звёзд», — нахмурился я.

— Иначе что? — спросил первый, улыбнувшись.

— Иначе, звиздец наступит гению, — сказал я.

— Что-что⁈ — воскликнули оба секретаря в унисон.

— Звиздец! Это от слов: «звезда» и «конец». Конец звезде, короче.

Они оба так громко засмеялись, что в кабинет вбежала помощница первого секретаря. Первый вытирая слёзы правой ладонью, махнул на неё левой и девушка выбежала обратно. Она — я отметил — была гораздо моложе Нины Ильиничны и сильно симпатичнее. Да-а-а… Закипает организм!

Отсмеявшись, первый секретарь сказал.

— Я тут случайно мимо кабинета Игоря Ивановича проходил, повстречал его, и мы там немного постояли. Как раз ты песню о войне пел. Игорь Иванович потом зашёл к себе, а я остался «подслушивать». Чтобы тебя не смущать и песню не прерывать. Мне очень понравилась твоя песня. Особенно то место, про фотографию в альбоме.

— Да, сильная песня. Говорит, что ещё есть.

— Это хорошо. Мы тебя пригласили по другому поводу поговорить, но раз уж с этого начали разговор, так давай и продолжим.

Он помолчал.

— Понимаешь, Женя. То, что ты пишешь об Отечественной войне сорок первого года такие трогательные песни, говорит о том, что молодёжь и дети помнят о героях былых времён и они сопереживают потерявшим в ней родных и близких. И их, то есть вас, волнует будущее нашей Родины. Мы каждый год отмечаем годовщину нашей победы, вспоминаем героев, поминаем добрыми словами павших. И твои песни могли бы украсить, не побоюсь этих слов — «Великий праздник».

— Каким образом? — спросил я, чуть осипшим от волнения голосом и откашлялся.

— Ты бы мог выступить на праздничной сцене нашей филармонии. Какие-то песни спел бы сам, а какие-то спели бы наши филармонические артисты. Ты не против?

— Конечно не против. Я двумя руками «за»! — сказал я, сияя, как медный таз.

— Ну и отлично. Теперь о том, ради чего, собственно и пригласили… Да-а-а…

Первый секретарь райкома партии сделал паузу и посмотрел в окно, за которым снова падали, гонимые ветром, снежинки.

— Не знаю даже, как и сказать, — задумчиво проговорил первый. — Вот, говоришь с тобой и кажется, что ты взрослый, а перестаёшь говорить и видишь перед собой мальчишку.

Он снова задумался. Молчал я. Молчал и третий секретарь.

— Вот, ты мне скажи, зачем ты вываливаешь ворох своих песен на не подготовленную публику? Ты понимаешь или нет, что ваш ансамбль взорвёт идеологическую бомбу. И непростую, заметь, а атомную. Ты думаешь, ваши ребята-ученики поймут вас? Да они на этом вечере сметут вас со сцены и знаешь почему?

Пока он говорил, моя голова наклонялась всё ниже и ниже, и сейчас я уже тупо смотрел в стол. Теперь я сидел на стуле, стоящим с противоположной стороны стола.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Юрий Иванович.

— Кхым! — кашлянул я. — Мне хотелось, чтобы ребятам было весело. Новый год всё-таки. Им танцевать не под что.

— Ты любишь танцевать? — спросил первый.

— Я? Нет! Я не танцую ещё. Маленький.

— Значит ты озаботился тем, что детям не будет весело и решил заставить их танцевать? А конкурсы, а карнавал, Дед Мороз, Снегурочка?

— Там же будут не только дети, но и взрослые, — удивился я.

— Какие взрослые? Там будут одни школьники.

— Товарищ не понимает? — спросил сам себя я. — В чём-то, конечно, он прав. Об атомной бомбе я не подумал. А Попов подумал… Да-а-а… Они там офигели все. И Попов, и Андрюха, и… Да все они офигели от того, что я на них вывалил, и испугались. Особенно Попов. А ведь я балбес… Шарик, ты балбес… Прав первый. Абсолютно прав. Не он «не понимает», а я только сейчас понял, что мой дар советскому народу — это, действительно, идеологическая бомба. По одной песне, максимум — два шлягера в год выдавал советский комитет по культуре. Ибо нехер! Человек труда, должен трудиться, а не танцевать. Вон, даже в фильме «Большая перемена» высмеяли «героя», который учёбе предпочитал танцы. Твист танцевали, кстати.

— Все школьники — дети, Женя. У нас только с восемнадцати лет становятся совершеннолетними. А для детей есть определённый репертуар.

— В лесу родилась ёлочка? — усмехнулся я.

— Может быть и не «Ёлочка», но ведь и не твой «Лилипучий-лилигном».

Первый улыбнулся, а я покраснел.

— Пи*дец, как стыдно! Вот я баран! Да школьники порвали бы меня за эту песню. Просто порвали бы на клочки, как Тузик грелку. Пи*дец!