Джони, оу-е! Или назад в СССР

Глава 2

Мать непонимающе посмотрела на меня и отшагнула назад в коридор. Я вошёл в проём, развернулся и, подпрыгнув, попытался вцепиться пальцами рук в импровизированный турник. Однако больная нога не позволила оттолкнуться со всей силы, правая нога предательски подломилась, пальцы царапнули «полочку», я ударился вывихнутым пальцем об пол и от болевого шока потерял сознание.

Я пришёл в себя минут через пять. Дома нашёлся нашатырь. Болела не только нога, но и голова, которая на ощупь оказалась перебинтованной.

— Ну, ты даёшь, брат, — настороженно хмыкнул Сашка-брательник. — Зачем же мать пугать? Она у нас одна. Это нас с тобой много, а она одна.

— Не болтай! — резко оборвала его мать. — Иди уже к себе!

— Ну, вот… То: «помоги, Саша!» А то: «Иди уже к себе!».

— Хватит! — крикнула мать. — Вы мне уже все нервы вымотали! Один — то ногу, то шею себе свернуть намерен. Дрогой издевается…

Она всхлипнула.

— Всё-всё-всё… Ухожу-ухожу-ухожу…

И Санька, пятясь задом, выполз из нашей с матерью комнаты. Я лежал на своём диване. Голова болела, нога сильно болела.

— Анальгину бы, мам. А лучше кетанова.

— Чего? Какого кетанова? Выдумал, тоже мне. Анальгин принесу. Что болит?

— Всё! — сказал я и заплакал.

— Ты что? Ты что? Женечка?

Я, услышав это её: «Женечка…», взвыл и заревел в полный голос. Нервы не выдержали. Я сто лет так не плакал. Рыдания перемежались воем, и почему-то словами: «Ай-яй-яй». Я захлёбывался соплями и слезами.

Мать тоже плакала, но скорее всего потому, что не понимала по какой причине плачу я. Сашка пытался нас вразумить, но я не то, что не слышал его, а просто не понимал его. Я вообще ничего не понимал. Голова разболелась так, что казалось, лопнут глаза. Потом во мне что-то щёлкнуло и я начал успокаиваться. Мне вдруг стало ужасно стыдно. Давно я так не плакал. Лет эдак двадцать, а то и больше.

— Шестьдесят лет мужику, а разревелся как десятилетка, — подумалось мне.

Я открыл глаза и увидел перед собой сорокалетнюю женщину. Осознав, что это моя теперешняя мать, я представил себя, которого видел в зеркале ванной комнаты и всё вспомнил. У меня даже боль прошла. Вспомнил, что я теперь снова двенадцатилетний пацан, который сегодня едва не утонул.

— А может и утонул, малец-то, — подумал я.

Его души или сознания в теле не чувствовалось. Ни разу ничего не шевельнулось ни в душе, ни в мозгах. А я, значит, каким-то образом из своего настоящего две тысячи двадцатого года, перенёсся сюда, в тысяча девятьсот семьдесят… Какой? Всё-таки, значит, семьдесят третий, раз в памяти Женьки всплыло, что ему, то есть мне, двенадцать лет. Вот так-то… Снова в школу, мать её…

— Всё мам. Дай анальгину, — сказал я грубоватым тоном. — Прошла истерика.

— Да? — удивилась мать, вытирая слёзы фартуком и поспешила к раскрытому секретеру, где на откинутой дверке лежала коробка с лекарствами.

— Шустрый ты, как вода в унитазе, — пробормотал Сашка и вышел из комнаты, привкыв за собой дверь.

Голова, как не странно, прошла быстро, то ли таблетка подействовала, то ли нервы успокоились, а вот нога заснуть не давала долго. Да, наверное, и не заснул бы я всё равно. Боль, наоборот помогала не сойти с ума, отвлекая меня от одной и той же мысли: «За что, господи? За что?».

Не нужна мне была вторая жизнь заново. Я и эту жизнь не плохо прожил и доживал себе в полном здравии и в трезвом уме. Никакие болячки особо не тревожили. Жил себе в удовольствие, имея в Москве собственную спортивную школу с собственным спортивным залом в бизнес центре «Европейский». Сам тренировался и тренировал своих инструкторов.

Вспоминая, сколько труда и лет я потратил на достижение того уровня мастерства, которого я достиг, я волей неволей скрежетал зубами. Зал тоже жалко, но и хрен с ним. Не в форме дело. Дело в содержании. По завещанию недвижимость отходила сыну, а он точно распорядиться как положено. Продолжатель дела моей жизни имелся и хоть это успокаивало.

Но то, что я тут возродился в теле двенадцатилетнего мальчишки в состоянии «абсолютного дрыща», это меня вгоняло в депрессию и вызывало зубовный скрежет. Посвятить боевому искусству всю жизнь и теперь остаться у «разбитого корыта»?

— За что, Господи⁈ — снова возопил я.

— Больно, да? — спросила мать жалостливо.

— Да не… Повернулся неловко. Спи, мам.

Мало того… Я пол жизни посвятил освоению письма акварелью. Когда обучался в Японии боевому искусству «серендзюко кэмпо», брал уроки живописи у мастера Абе Тошиюки. И потом, приезжая на семинары, или на соревнования, обязательно навещал мастера акварели и впитывал его технику работы кистью словно бумага разноцветную влагу. И где всё это сейчас⁈ Мальчишка даже писать толком не умеет! Я видел его записку, написанную для матери.

А ведь я в последнее время только и жил акварелью. Это была моя последняя отдушина. Силы иссякали. Тело отказывалось работать, как раньше, как я его не нагружал. Стали болеть суставы и сухожилия. Сбоило сердце. Спорт уже не радовал. А вот рисование… Да…

Абе Тошиюки тоже приезжал в Москву и смотрел мои работы. Как все порядочные японцы — он работы хвалил. А некоторые акварели даже взял с собой в галерею, где выставлялись его ученики. Хотя я не был его настоящим учеником. Поэтому его просьба отдать ему несколько моих рисунков, для меня была особо ценна.

А теперь что? Начинать всё с самого начала? Да не хочу я ничего! Ни молодого тела, ни второй жизни, ни молодых девок. Ни чужих, блять, родственников! Накой они мне. Ведь у этого Женьки и бабушка с дедушкой имелись, и сёстры с братьями двоюродные.

Мне и мои-то родственники совсем не нужны были. Кто-то по жизни не нравился, а кто-то давно умер. И как бы я с ним общался? С умершими? Постоянно думая об этом. Я же сам их многих хоронил. Помню их, лежащих в гробах с вымороженными лицами. Да ну, нафик. Меня бы сны ужасов замучили бы. Мне и так долгое время ужасы снились, связанные с бабушкиным домом в деревне. Что там в нём могилы и деда, и бабушки. Бр-р-р… Оно мне надо, бередить память? Её же если разбередить, можно и с ума сойти. Мало ли что там за шестьдесят лет произошло? Многое и вспоминать не хочется.

Короче, я ночь не спал. Ворочался, на спине лежал, пытался медитировать. Но ничего не получилось. Вскоре рассвело. Зашевелилась мать. А я понял, что нога у меня и не болит. То есть, совсем не болит. Даже подёргивания за большой палец никаких неприятных ощущений не вызвали. Даже подёргал за левый палец. На всякий случай. Но перепутать было не возможно, ведь забинтованной была одна нога. Ну и голова ещё. На ней, как говорила мать, была большая ссадина. Это я, оказывается, головой об угол стола зацепился. Ссадина и шишка. Была шишка и шишки я под бинтами тоже не нащупал.

— Ты что там прыгаешь? Проснулся что ли? — сонно проговорила мать. — Нее берёт тебя! Поспать хотела…

— Тебе же на работу, — удивился я.

— В травмпункт с тобой пойдём. Я для работы справку возьму. Спи, давай.

Я не стал говорить матери, что у меня ничего не болит и затихорился, чтобы дать ей выспаться. Сам же наморщил ум, пытаясь понять, как так всё у меня махом прошло. Но ум, уставший за ночь, не выдержал дополнительной нагрузки и отключился. Я наконец-то уснул.

Проснулся я к обеду. Солнце лупило во всё распахнутое окно. Воробьи чирикали так, что закладывало уши. Расплодились они за лето словно саранча и были такие же наглые. Не боялись залетать даже в открытые окна. Август сподобился жаркий и мы просушивали квартиру и сопревшие от туманов, стоявших два летних месяца, вещи.

— Стоп, — напрягся я. — Какие, нахрен, мы? Я-то тут при чём? Это Женька с матерью и братом тут во Владивостоке прели и жабры отращивали, а я-то нет. Я прекрасно провёл лето в Подмосковье и Крыму. К Лёхе Калачёву в Анапу заезжал. Инжир и хурму его пробовал. Петуха его сожрали. Орал сильно по утрам. Соседей и жену Лёхину будил. Как-то так…

— Как самочувствие? — спросила заглянувшая в комнату Женькина мать.

— Получше, вроде. Голова совсем не болит. Можно разбинтовать.

— Я тебе разбинтую, — вскинулась женщина, рассчитывающая на больничный.

Я мысленно усмехнулся. Солнца в семидесятые владивостокцам сильно не хватало. Вот Женькина мать и думала урвать пяток солнечных дней.

— Ты скажи, что головой ещё ударился, когда споткнулся, хорошо?

Я пожал плечами.

— Хорошо.

— Я яишенку пожарила. Иди, умывайся, завтракай, да поедем.

В травмпункте осмотрели сначала голову, оценив рассечение как травму лёгкой тяжести, но я удачно сымитировал лёгкое сотрясение, благо, что солнце так било в окна, что слезливость возникала сама собой. Ну, а зрачки расфокусировать я мог ещё с детства. Э-э-э… с моего, бля, детства, если что, а не с Женькиного.

С пальцем получился казус. Опухоль почти совсем сошла, но гематома осталась. Видимо Мишка вместе со связками порвал мне капилляры, но ни вывиха, ни, тем паче, перелома, рентген не показал. Ну и слава Богу.

Я и добрался-то вполне сносно, почти не хромая. Мать даже было заволновалась, что останется без больничного. Но из травмпункта мы вышли весёлые оба. По просьбе матери ногу мне всё-таки загипсовали.

— Дома посидишь, — назидательно сказала мать. — Нечего по улицам бегать. Через неделю в школу.

— Хрена себе у неё логика! — подумал я. — Пацану бы погулять последние денёчки. А она: «Дома посидишь!». Хотя… Побоку мне это лето. Я же говорю… Наотдыхался я уже по самые гланды. Тошнит уже от этого солнца. Я и вздохнул-то лишь недавно, как чуть-чуть похолодало в Москве. А тут снова жара и снова море! Да ещё такое хилое тело в таком волнительном море! Нахер, нахер… Пацану ещё в бассейне учиться плавать надо, а его уже одного на море отпускают. А силенок совсем нет в этом худосочном теле. Ни силёнок, ни жиринки, чтобы на воде держала. Плавает пацан, как топор. А друга спасать поплыл… Смело… Да-а-а… Но глупо.

Мишка, тот покрепче будет и то, едва «ласты не склеил». Славка тоже едва выплыл. Что ж там за море такое? На Бухте Тихой я в своей жизни никогда не купался — других мест хватало во Владивостоке — и повадки здешнего моря не знал. Да-а-а… Вот же попал, так попал.

Так я думал, пока мы ехали назад домой на автобусе номер 27. А мать всё говорила и говорила. Про то, как по магазинам походить надо. За лето, дескать, вымахал и вырос из рубашек и штанов. Да и обувь менять надо… Тетрадки купить…

— И как же я с тобой по магазинам прыгать с гипсом буду? — недовольно спросил я. Под гипсом уже чесалось.

Женщина поморгала ресницами.

— А ты только сегодня и завтра походишь, чтобы тётя Нина увидела. Что с работы моей. Во дворе посидишь… А потом снимем. Я криво ухмыльнулся, вспомнив: «Гипс снимают! Клиент уезжает!».

Мне было хреново. От слова «совсем хреново». От унылых городских пейзажей за пыльным окном автобуса «Икаруса» тошнило. Рвало на Родину, как говорится. И не потому, что город смотрелся убого, а просто потому, что я не хотел тут жить. Ни в этом городе, ни в каком другом. В этом времени я не хотел жить. Не хотелось в принципе жить…

— Померла, так померла, — вдруг подумал я, принимая решение. — Приду домой и повешусь! Не хочу тут жить и не буду.

Вроде, как на душе полегчало, но остаток поездки я так и смотрел в настоящее прошлое с «оптимизмом покойника».

— Погода какая хорошая! — радовалась нежданному отпуску Женькина мать. Я продолжал хмуриться.

— Мам, а почему у нас телевизора нет? — спросил я и понял, что сморозил чушь.

Мать покраснела, так как на нас сразу обратили внимание рядом стоящие пассажиры.

— Ну… Это… Купим, сынок, — она залилась краской стыда ещё больше. — Вот зарплату получу и купим.

На женщину больно было смотреть, так ей было стыдно, что у них в семье нет телевизора.

А мне стало стыдно из-за своей тупости. Взял и расстроил не повинную в моём плохом настроении женщину.

— Исправляй, блять, придурок, — подумал я, лихорадочно ища аргументы в её защиту. Придумал.

— Хватит уже на цветной копить, мам. Хороших в продаже нет. А мультики смотреть хочется.

Я посмотрел снизу вверх на мать, а женщина посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

— Купим. Купим, сынок.

— Конечно купим, — подумал я.

А ещё подумал, что вешаться, с какой ни посмотри стороны было самым последним делом. Во-первых — грех ляжет всё равно на меня. Во-вторых, Женькина мать, скорее всего такой смерти своего сына не переживёт, а это мой грех усугубит, а в третьих — может меня и послал сюда Бог, чтобы я помог именно этой женщине и именно этому пацану, а заодно чтобы я доказал, что в той своей предыдущей жизни я действительно приблизился к состоянию покоя. Где тот покой, о котором я говорил своим ученикам? Где он сейчас у меня? Легко находиться в покое, когда выстроил замок, из материального благосостояния. А ты вот попробуй сейчас.

Я снова огляделся, улыбнулся стоящим рядом со мной хмурым людям, улыбнулся матери, продолжавшей испуганно смотреть на меня и прищурившись от яркого послеполуденного солнца, снова посмотрел через пыльное стекло.

Медленно и глубоко вздохнув, я сконцентрировал внимание на нижнем даньтяне и начал, напрягая низ живота и толкая вверх диафрагму, бесшумно выдыхать. Сделав восемь вдохов и выдохов, я успокоился и почувствовал приток тепла в животе напротив пупка.

Считается, что в нижнем даньтяне[1] — из трех энергетических центров — хранится изначальная человеческая сущность «цзин», концентрируется и накапливается сила, называемая внутренней энергией. Я не был мастером цигун, и не творил чудеса концентрации, но в практике единоборств без концентрации внимания в нижнем даньтяне, техника разламывания предметов — тамэсивари — получалась значительно хуже. Если вообще получалась. Да и успокаивался я лучше, если сконцентрирую внимание на «хара»[2], а не на верхнем «даньтяне», располагающимся в районе лба.

— Ты чего сопишь? — спросила мать. — Спишь, что ли? Смотри, нам скоро выходить. Не расклеивайся. Я тебя уже не донесу сонного.

Я понял, что она так пошутила, и поддержал её вновь зарождающееся хорошее настроение.

— Я ещё один круг проеду. Ты иди домой, а я посплю.

Посмеялись.

От остановки «Энерготехникум» мы спускались к дому весёлые, так как прямо на остановке купили большущий арбуз. Их продавала выносная торговая точка нашего овощного. Арбузы хранились в большой проволочно-сетчатой клетке навалом. И я обратил внимание, что пацанва из ближайшего к остановке дома «номер один» крутится рядом с сеткой, периодически приникает к ней и, пока продавщица не видит, вырезает из арбузов куски сочной мякоти.

Но в конце концов она это увидела и разоралась. Пацаны разбежались. Женька вспомнил, что в том году торговал арбузами мужик, который за пару арбузов, нанял тех же пацанов охранять арбузы от нашей толпы. А сейчас и у нас был шанс вкусить запретные плоды.

Поняв, что у меня в голове «всплывают» Женькины мысли, я поморщился, вздохнул и смачно сплюнул.

Мою презрительную физиономию заметил один из ребят постарше, двинулся было ко мне, н увидав, что я с родительницей, показал мне кулак издали и тоже скривил страшную угрожающую рожу. Я снова сплюнул и принципиально отшагнул от матери. Та зацепилась языком с какой-то знакомой из очереди, и я вдруг оказался один.

— Только заложи, — прошипел мне пацан из «толпы», называемой «Верхняя Космонавтов». Мы были с «Нижней Космонавтов», и с ними конкурировать не могли, так как «Верхние Космонавтов» корешились с «Верхней Сахалинской». А те в свою очередь дрались с «Нижней Сахалинской». Были ещё «Верхние Борисенки», «Нижние Борисенки». Короче — капец география. Это я за мгновения почерпнул из памяти Женьки. Сейчас я мог не только сам огрестись, но и подставить всю нашу «шоблу». Сейчас, может быть, я не пострадаю, но вечером к дому придёт толпа. Они «выцепят» или меня, или отдубасят всех, кто будет играть возле дома.

— Надо мне это? — брезгливо ответил я. — Пацан пацана не сдаст.

Угрожавший удивлённо посмотрел на меня, скривил губы и тоже сплюнул.

— Ты с какого дома?

— Тринадцатого, — я махнул рукой вниз к морю…

— Ну и вали, пока не получил! — процедил он сквозь зубы.

— Мать жду, — развёл руки я.

— Мамсик, — брезгливо бросил мне мальчишка и вихляющей походкой двинулся к своим.