Джони, оу-е! Или назад в СССР

Глава 26

— Ты паять хотел? — спросил Мишка, наконец-то увидев на столе сложенные горками детали, плату и дымящий канифолью паяльник. — Ремонтировать будешь?

Я посмотрел на будильник и вздохнул. Я вспомнил, что кроме макарон с котлетой и компота, которые я съел в школьной столовой во время большой перемены, у меня во рту ничего не было.

— Будешь ужинать, — спросил я друга?

— А что у вас?

— Вроде борщ должен быть в холодильнике.

Мишка скривился.

— У меня мать борщ через день варит. Да такой вкусный, что и надоел, а всё равно ешь. А ваш, не… Не буду.

— Ну, извини… Бананив нема…

— О! Ты, как моя бабушка Харитина сказал.

— Это которая у вас в том году жила?

— Ага… В поза том…

— Смешно она у тебя разговаривала.

— Настоящая украинка.

Я, тем временем прошёл на кухню, достал борщ из холодильника и поставил его на конфорку электроплиты «Лысьва». Борщ, кстати, варила не мать, а я сам ещё вчера. Но не будешь же этим заманивать друга за стол. Да и не нужна мне во дворе слава повара… Не хочет, пусть не ест. Борщ я любил и для него мы с матерью наквасили капусты в бочке и сейчас она, стоя на балконе, уже подморозилась и похрумкивала на зубах.

Поговорили с Мишкой про последние дворовые события, про то что я репетирую со школьным ансамблем, но Мишке это было не особенно интересно. Его всё время тянуло к его ботинкам. Потом он сказал, что его на улице ждут пацаны, и я понял, что они ждут не Мишку, а информацию от него на счёт «моей аппаратуры». Я махнул на него рукой и он радостно убежал, даже забыв завязать шнурки.

Я вздохнул от того, что не получаются у нас с Мишкой отношения. Ни с Мишкой, ни с другими мальчишками во дворе. Не интересен я им. Вот если бы у меня сейчас появился работающий «Акаи», тогда да… Они бы из квартиры моей не вылезали. Да-а-а… То есть не я, всё-таки, привлёк их внимание, а магнитофон.

Я пытался убеждать себя, что мне «по барабану» их интерес к моей особе, но сердце отчего-то ныло. Я ел — оно ныло. Я шёл в школу, таща гитару и «Ноту» — оно ныло.

— И на хрена я её тащил обратно домой, эту «Ноту», — думал я. — Ведь ничего не планировал на ней писать сегодня. Нет, вчера волок, и сегодня волоку. Настроение почему-то было препоганое. Наверное потому, что не получилось с «Акаем» справиться, едва глянув на внутренности.

— По щучьему, блять, веленью, по моему хотенью. Оп-па! А не срослось! Кумекать надо. Платы снимать и по одной тестировать. Ты же знаешь этот «Акаи», как свои пять пальцев! Вот и нюхай! А не вынюхаешь, так сломай и собери заново. Но почему он даже не включается? А питание поступает…

— Привет, Джон! — поздоровался Попов.

— Привет, Женя! — поздоровалась Лера.

— Привет Лера и Виктор, — поздоровался я. — А где?

— Привет, Джон, — вынырнул из-под сцены бас-гитарист.

— Тут эти тебя спрашивали, — сделав страшные глаза, проговорил Андрюха-барабанщик. — Света с Людой. Я сказал, что ты в семь придёшь.

Он посмотрел на наручные часы.

— Ещё есть полчаса что-нибудь сыграть.

— Точно, давайте прогоним вчерашнее, — встрепенулся я. — Особенно Лерыну.

— Там, где сто двадцать ударов? Ну да, там есть нюансы. Ты так стонешь, Джон, что даже меня пробирает.

— И меня, — сознался Попов.

— Пошляки! — бросила Лера, но было видно, что и её вчерашняя песня заводит.

— Её мы исполним в самый последний момент, понятно? Потому, что после неё нас разгонят.

— Конечно понятно! Ну, мы работаем, или я разломаю эту халабуду в дребезги попалам, — с одесским акцентом произнёс бас-гитарист.

— Раз-два-три…

Мы отыграли и спели эту песню, потом ещё одну, потом Лилипутика и сделали перерыв, где я поставил послушать песни Шатунова. В это время в спортивный зал вошла «сладкая парочка» — директриса с завучем. И я представил себя лилипутиком, сосущим сладко-кислый леденец.

— Ии чего это ты так скривился, Дряхлов? От того, что нас увидел? — спросила директор школы.

— Язык прикусил, Светлана Яковлевна! — произнёс я, «шамкая». — Наверное, петь не смогу.

— Ты это брось, Дряхлов. Мы специально с Людмилой Фёдоровной задержались, чтобы вас послушать, а ты, говорят, Дряхлов, главный певун здесь. Ну, ка пой!

Директор отчеканила фразу так, что мне захотелось вытянуться по стойке смирно, что я, машинально, и сделал.

— Слушаюсь! — резко выдохнул я, набрал в себя воздух и в полный голос запел:

— А-а-а-а-а-а-в-е-е Мари-и-и-и-и-я-я-я. Гра-а-ация пле-е-е-е-на…

У директрисы рот раскрылся, а завуч, напротив, сжала губы ещё плотнее.

— Мари-и-я гра-ация пле-е-е-на-а-а…

— Стоп-стоп, Дряхлов! — выкрикнула Светлана Яковлевна так, словно её пёс вдруг начал есть что-то непотребное, типа чужого дерьма.

Я прервался и выдохнул.

— Что это такое! Ты где это слышал? — наконец выкрикнула Людмила Фёдоровна.

— Как, где? На пластинке! — выказывая удивление, ответил я. — У бабушки в деревне старая пластинка есть, там четыре песни. Эта песня называется «Аве Мария». Наша пластинка, выпущенная Апрелевским заводом. А что не так?

— Да, всё не так, Дряхлов! Всё не так! Что это вы тут реп-пе-пе… — завуч иногда, когда сильно волновалась, заикалась.

— Тьфу! — вроде, как сплюнула она. — С тобой, Дряхлов, заикой станешь!

— А что не так-то? — снова вопросил я смиренно.

— Не нужная это песня. Что это тебя, Дряхлов, в религию тянет?

— Не тянет меня, Людмила Фёдоровна, ни в какую религию. Я чистокровный атеист. У меня даже бабушки в бога не верят, — соврал я.

— Тогда чего же тебя в религию тянет? — снова повторила завуч.

— Меня не тянет в религию, — повторил и я. — Я читаю сказки, былины, легенды, там, э-э-э…

— Тосты, — добавил барабанщик.

— Тосты⁈ — вскинулась завуч. — Какие тосты⁈

Светлана Яковлевна тихонько, прикрыв губы рукой, рассмеялась и погрозила барабанщику пальцем. Тот пожал плечами.

— Так, давайте уже слушать, Людмила Фёдоровна. А вы… Вы репетируйте, словно нас тут нет. Давайте присядем, Людмила Фёдоровна.

Директор потянул завуча, которая порывалась ещё что-то сказать, за руку в сторону скамеек. Я чуть поклонился в их сторону и развернулся к «соучастникам».

— Ещё раз слушать будем?

— Да что её слушать? Сплошное: цик-цик, клавиши и бас. Ну и вокал.

— Тогда я запускаю шарманку и играем.

Я включил магнитофон из которого полился гитарный проигрыш, заменивший клавиши. Лера вступила с опозданием, но попала в ноты и получилась музыка. Барабанщик «зацикал» хэтом и забухал большим барабаном. Я вступил…[27]

— Немного теплее за стеклом, но злые морозы… Вхожу в эти двери, словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы у всех на глазах я целовать и гладить готов…

Доиграли мы «Белые розы» до конца и уставились на руководство школы.

— Ну, как песня? — спросил я в микрофон.

Директор с завучем переглянулись. Людмила Фёдоровна пожала плечами. Светлана Яковлевна махнула рукой.

— Продолжайте. Потом обсудим.

Мы продолжили. Сначала прослушали ещё одну песню Шатунова, искоса поглядывая на «аттестационную комиссию», потом сыграли и спели. Ребята хорошо читали ноты с листа и встраивались в магнитофонную запись. «Детство-детство»[28] «комиссией» тоже воспринялось хорошо. Тут я хорошо прописал гитару, и песня прозвучала очень органично.

Песни Шатунова мне нравился всегда. На дискотеках в конце восьмидесятых под его песни детишки «отрывались» от души. Я их, как несостоявшийся музыкант, воспринимал очень положительно с точки зрения гармонии и потребности публики. Потому, что, напоминаю, я был категорическим противником танцев под роковые композиции.

Уже в зрелые годы, когда я собирал винтажную радиотехнику и «винтажную» фонотеку, я с удовольствием переслушал и переиграл все его шлягеры. А сейчас у меня даже сомнения не было в выборе основного репертуара «моих» песен. На мой очень притязательный взгляд, лучше песен для детей и юношества этого времени сочинить было нельзя. Вот я и сплагиатил. Без зазрения совести сплагиатил.

И мне не было стыдно и стыдно не будет, потому, что эти песни и музыка ещё не только не написаны, но и даже в «эфире не обитают». Зато они обитают в моей голове. А значит, что? Значит — автор — я и никто другой. Я же не Шолохов, который нашёл портфель белого офицера, где лежала рукопись «Тихого Дона». И что сказал великий плагиатор: «Не надо портфели терять…». Вот это, я понимаю — подлость.

А мне портфели с песнями не попадались. Я их слышал в будущем, которое, непонятно, состоится ещё или нет? Может быть это другой мир, параллельный. И здесь никто не напишет этих стихов и песен. А я буду ждать? А главное, дети и молодёжь будет ждать и, сначала мысленно, а потом и явно, протестовать и хотеть перемен. А нам такие перемены, как произошли в «перестройку», точно не нужны.

Выжидательно посмотрев на директора и завуча некоторое время и не дождавшись реплик, я снова включил магнитофон и мы прослушали «Розовый вечер»[29]. Я пошептался с Поповым и эту песню исполнил он, подпевая моей магнитофонной записи.

Поглядывая на «сладкую парочку» я заметил, как они обе расслабились и к середине песни уже притопывали в ритм большому барабану и раскачивали головами из стороны в сторону.

Потом мы послушали и сыграли шатуновские «Грёзы». Пел снова Виктор Попов по бумажке и у него неплохо получалось[30].

— Как много в словах искусственных фраз…

«Высокая комиссия» совсем расслабилась и даже поаплодировала нашей с Лерой паре, которая протанцевала на сцене весь первый куплет. А что? Музыка звучала, вот я о похулиганил, вытянув девушку из-за ионики. Нельзя оставлять такой «медляк» без танца. В припеве она славно отработала свою партию на клавишах, сурово поглядывая на меня.

После этого мы устроили перерыв и просто послушали мои записи: «День рождения», «Глупые снежинки», «Вечер холодной зимы», «Медленно уходит осень».

— Это же ты поёшь, Женя? — спросила Людмила Фёдоровна, показывая на магнитофон.

— И пою и играю. Да.

— А как у тебя всё это получается? Ведь ты же нигде не учился. Я узнавала. Ты в музыкальную школу только-только записался. В том году ты совсем и не блистал на пении. Нотную грамоту не осилил, а в этом году целые партитуры расписываешь для разных инструментов.

— Я самоучка, Людмила Фёдоровна. В этом году, что-то в голову взбрело. Самоучитель по гитаре выштудировал, стихов написал. Самородок я!

— Вот… Снова… Обратили внимание, Светлана Яковлевна, какое он слово использовал? Выштудировал… Тут сама-то язык свернёшь, а он «выштудировал».

— Взрослеют мальчишки.

— Это им только кажется, Светлана Яковлевна, что они взрослеют. Что за поцелуйчики в шестом классе и «ночи до утра»?

— Так я не про себя писал, — усмехнулся я, думая, что — точно не про себя.

— А про кого ты писал стихи?

— А на вырост, как ботинки покупают. Стоят они и ждут, когда их наденут. Мысли на вырост… О! Надо песню такую написать: «Мысли на вырост»!

— Не бывает так! — поджала губы Людмила Фёдоровна.

— Чего не бывает?

— Мыслей на вырост и любви в двенадцать лет.

— Что вы говорите⁈ — не выдержал я. — Я то, что я сейчас влюблён в Людку Соловьёву? И ещё нескольким пацанам она нравится? Может быть, это и несерьёзно… Скорее всего, это — не серьёзно и пройдёт, но оно есть здесь и сейчас…

— Это не любовь, Женя, а влюблённость, — уточнила Светлана Яковлевна, — но ты не волнуйся. Я тебя понимаю, и ты абсолютно прав. А Людмила Фёдоровна… Она тоже тебя и вас, детей понимает… Просто… Мы, взрослые, знаем, какие от влюблённости могут быть проблемы. И переживаем за вас.

Я от услышанного раскрыл рот. Светлана Яковлевна смотрела на меня и ласково улыбалась, а Людмила Фёдоровна хмурилась и отворачивала лицо. Я специально вспомнил про Соловьёву Людку, за которой Женька с Мишкой действительно «бегали» в пятом классе. Сейчас-то куда мне бегать за Людкой? А вот Мишка по ней всё ещё «сохнуть», продолжая, между прочим, обзывать «набором костей». Вот такая она детская любовь.

— А я, между прочим, песню написал, про Людку Соловьёву. Хотите послушать?

— Конечно, хотим, — встрепенулась Людмила Фёдоровна.

Я как раз остановил магнитофон, не дав включиться этой песне. Она была сыграна мной, как и оригинал, почти в роковом исполнении, с двумя гитарами, флэнджером, органом, хорошим басом и «гитарными» барабанами, наложенными мной многократно, и я не хотел, чтобы у музыкантов сбился настрой из-за совершенно другой манеры игры. В своей песне я пел не тридцать лет Светке Соколовой, а двадцать. Других изменений не вносил[31].

— Ты же говорил про Люду Соловьёву? Из твоего класса? — спросила директор. — У нас в школе нет Соколовой Светы.

Завуч продолжала хмуриться.

— Я знаю, что нет. Специально узнавал. Орлова есть в десятом.

— А что же ты так, э-э-э, иносказательно? Так в любви не признаются, — усмехнулась директриса.

— Что я ненормальный, что ли её позорить. Её же потом все наши засмеют. А ей больше Мишка нравится. А про букет она сама вспомнит, если захочет. А не вспомнит, так на нет, и суда нет, — сказал я и вроде как «вздохнул». Устал я играть маленьких, но что делать? Приходилось изображать из себя «няшку».

— Молодец, Женя! А я как раз и хотела сказать тебе это, а ты сам додумался.

Пока мы мусолили «Светку Соколову», бас-гитарист с Поповым уже наяривали из неё рифы.

— Извините, Светлана Яковлевна, я спать рано ложусь, а мы ещё…

Договорить я не успел. Директриса кивнула, встала со скамейки и потянув за руку завуча пошла на выход.

— Репетируйте ребята! У вас хорошо получается!

Людмила Фёдоровна ничего не сказала, но выходя из спортзала, кинула на меня недобрый взгляд.

Когда за ними закрылась дверь, я повернулся к музыкантам и увидел на их лицах счастье.

— Что такое? — спросил я.

— Поставь ещё раз, — попросил барабанщик. — Это кайф. Как ты на гитаре так намострячился барабаны изображать?

— Жить захочешь и не так «раскорячишься», — поговорил я. — Слушайте, так и быть. Завтра хотел вам включить, но если хотите, слушайте, а я пошёл. Уморили они меня.

— Но ты — молоток, Джон. Развёл их как котят, — одобрительно покивал головой бас-гитарист.

— Спасибо за комплимент, — поблагодарил я. — «Ноту» сломаете, убью.

Я пошёл к уличному выходу, но потом оглянулся.

— Не вздумайте сейчас сбегать домой, это касается Попова, так как он живёт ближе всех в седьмом доме, принести магнитофон и переписать песни. Вы не выдержите, и покажите их друзьям. Те уговорят вас дать им переписать. До праздничного вечера осталась неделя. Если кто услышит песни, они из новых превратятся в старые. Как Золушкина карета в тыкву… Да и кто-нибудь из других школ передерёт и начнёт их исполнять. Понятно?

Все разом кивнули, и я понял, что зря оставляю магнитофон. Не удержатся. Перепишут…

— Да и фиг с ним, — подумал я. — Мне даже ещё и лучше, если бы по всем школам уже сейчас играли. Что я Гринч, укравший Рождество?

Махнув всем рукой, вроде как прощаясь, я пошёл домой. Что-то устал я за этот денёк. Метель продолжала кружить, заметая лестницы и мне пришлось сползать по ним, лёжа на перилах. Хорошо со стороны школы лестницы короткие. Со стороны дороги, как всегда превратившейся в длиннющую снежную горку, слышались смех и визг детворы.

— Все пацаны там, а ты здесь, — грустно подумал я. — Украл, блять, у мальчишки детство. Игрался бы сейчас Женька вместе со всеми на горке, сцепляясь с другими санками в паровозик. И это от самого «Энерготехникума». Метров триста горка, наверное. Вот на такой на лыжах прокатиться!

На балконе лежали Сашкины лыжи в жёстким креплением. Там и ботинки лежали, но они были мне ещё велики размера на три.

— Да и фиг с ними. Можно и ваты напихать, — подумал я, едва не наворачиваясь, поскальзываясь.

— Это я правильно сделал, что магнитофон оставил, — сказал я сам себе, с трудом заползая на крыльцо подъезда и открывая прижимаемую ветром дверь.