Деньги не пахнут 6

Глава 2

Акман был выжат до последней капли – и телом, и духом. Снаружи – улыбка, легкий смех, уверенные кивки, но под этой маской уже звенела усталость, натянутая, как струна, готовая лопнуть от любого звука.

В зале пахло шампанским, дорогими духами и терпким потом тех, кто слишком долго изображал восторг. Воздух был густ, как в парной.

Мысли метались: "Ещё бы полчаса продержаться… потом можно исчезнуть. Сказать, что дела, что звонок, что…"

Но пальцы едва подняли бокал, как движение оборвалось.

Где-то на краю взгляда – знакомый силуэт. Высокий, почти на голову выше окружающих. Чёткие линии лица, словно выточенные из холодного камня. В костюме – безукоризненный порядок, каждая складка на месте.

Молодой мужчина восточно-европейской внешности.

Сергей Платонов.

"Вот так встреча…" – пронеслось в голове.

Имя, которое уже несколько дней витало в воздухе кулуарных разговоров, мелькало в заголовках аналитических сводок. Но этот вечер – не место для таких, как он. Одной шумихи, даже самой громкой, было мало, чтобы попасть сюда.

Вопрос, однако, разрешился сам собой. Рядом с Сергеем стоял Киссинджер.

"Связи… конечно. Всё предсказуемо."

Акман почти уже отмахнулся от этого, как от чего-то заурядного, но взгляд упорно возвращался к фигуре молодого человека. В памяти всплыло утреннее заседание – настырность Платонова, как он, не стесняясь, подкупал других участников, лишь бы задать вопрос лично Акману. Та же решимость в глазах, та же внутренняя пружина.

"Не к добру."

Мысль холодком скользнула под рёбра.

В голове быстро сложились варианты: фанат, ищущий признания. Или карьерист, желающий втереться в доверие. А может, просто амбициозный выскочка, готовый на любой выпад, лишь бы громче заявить о себе.

Как ни крути, каждая из трёх версий казалась одинаково утомительной.

Решение пришло мгновенно – игнорировать. Проще не бывает.

Но едва взгляд Акмана скользнул в сторону, как пересёкся с чужим.

Сергей смотрел прямо, открыто, и вдруг улыбнулся. Тихо наклонился к Киссинджеру и что-то прошептал.

"Вот и началось…" – Акман сдержал тяжёлый вздох.

Не было сомнений – он просил разрешения подойти.

Но всё оказалось ещё неприятнее. Подойти Сергей решил не один. Рядом с ним двинулся сам Киссинджер.

"Потрясающе. Теперь и не отвертеться."

Если бы Платонов подошёл один – можно было бы обменяться короткими вежливыми фразами и, сославшись на звонок, тихо раствориться в толпе. Но присутствие Киссинджера превращало это в минное поле.

В зале, полном слухов и взглядов, любое неосторожное движение могло стать предметом обсуждения. Одно не так сказанное слово – и завтра заголовки запестрят чем-то вроде: "Акман проигнорировал Киссинджера".

Хруст бокала в руке прозвучал громче, чем хотелось. Время, казалось, сгущалось – звуки музыки стали вязкими, словно проходили сквозь вату.

И вот – шаги. Два силуэта приближались. Под мягким светом люстр блеснули очки Киссинджера, рядом – ровная осанка Платонова, спокойная, уверенная походка.

Акман выпрямился, собрал лицо в привычную маску приветливости, а внутри – тяжёлое предчувствие: разговор этот простым не будет.

Первым руку протянул Киссинджер – сухую, тёплую, чуть дрожащую от возраста, но с силой, которой не ослабевает уверенность.

– Так значит, вы и есть Акман? Много слышал. Генри Киссинджер.

В ответ – отточенная, вежливая улыбка, холодная, как сталь бокала с вином.

– Для меня честь, сэр. Уильям Акман.

– А это Сергей Платонов, – добавил Киссинджер, оборачиваясь. – Очень помог в деле "Теранос".

Молодой человек слегка наклонил голову, свет от люстр дрогнул на его лице, отражаясь в глазах тёплыми бликами.

– Следует извиниться за грубость, проявленную сегодня.

– Грубость? – в голосе Акмана промелькнуло лёгкое недоумение.

– На сессии днём… позволил себе излишнее рвение, – продолжил Сергей с мягкой улыбкой. – Попросил другого участника уступить мне очередь, чтобы задать вопрос. Волнение пересилило воспитание. Если это показалось неуважением – прошу прощения. Любопытство иногда управляет сильнее рассудка… стараюсь исправляться, но выходит не сразу. Возможно, когда-нибудь опять оступлюсь – надеюсь, отнесётесь с пониманием.

Тон вежливый, мягкий, но под ним что-то звенело – тончайшая сталь за бархатом. Акман моргнул. Извинение звучало почти идеально – но словно между строк пряталось другое послание:

"Так будет и впредь. Привыкай."

Не угроза – скорее предупреждение, оставленное на краю улыбки.

Киссинджер, стоявший рядом, отнёсся к этому с лёгкостью, будто не заметив подводного течения.

– Ха-ха, у этого парня язык прямее стрелы. Сначала удивляет, потом начинаешь ценить. Не держи на него зла, Уильям.

– Что вы, – ответ прозвучал гладко, почти музыкально. – Молодость без ошибок не бывает. И, признаться, в своё время совершал такие же.

– Вот как? – оживился Киссинджер, с интересом глядя то на одного, то на другого. – Тогда, возможно, стоит поделиться опытом. Этот молодой человек недавно запустил активистский фонд. Хочет услышать совет от старшего коллеги.

Отказаться – значило бы задеть Киссинджера, а значит, половину присутствующих в этом зале. Акман выдохнул коротко, почти незаметно.

– Совет… слишком широкое понятие. С чего бы начать?

– Тогда пусть задаст вопрос сам, – предложил Киссинджер, оборачиваясь к Платонову.

Акман внутренне скривился. Все эти разговоры он уже знал наизусть: одинаковые формулировки, пустые рассуждения о стратегиях, рисках, дисциплине. Достаточно открыть поисковик – и вот тебе десяток таких ответов.

Но вместо привычного запроса прозвучало нечто иное. Сергей чуть усмехнулся, но в этой улыбке было больше усталости, чем веселья.

– Может, вопрос покажется неблагодарным, – начал он негромко, будто сам к себе, – но после "Тераноса" многие стали говорить, будто к моему имени теперь прилип некий "премиум". Что бы ни сказал – сразу внимание. Что бы ни сделал – оценят не результат, а звучание имени.

Слова ударили в воздух, как лёгкий удар хлыста. Акман едва заметно приподнял бровь.

"Премиум"…

Знакомое слово, слишком знакомое. Так называли и его собственную тень – "премию Акмана", которой оправдывали успехи и провалы, списывая всё на влияние имени, а не на умение. Не комплимент, а насмешка вежливых врагов.

– И вот в этом положении, – продолжал Сергей, – любая ошибка превращается в приговор: "Провалился, несмотря на премиум." Сомнение жжёт изнутри. Как с таким жить? Как не потерять уверенность?

Киссинджер понимающе кивнул, его лицо смягчилось.

– Да, молодой человек, это вполне закономерный страх.

Но в ушах Акмана эти слова звучали иначе.

Не вопрос. Не просьба. Испытание. Тонкий вызов, брошенный не громко, а с точностью хирурга.

Губы его дрогнули, глаза сузились. "Провокация?" – мелькнула мысль, как вспышка лезвия под светом люстры. И вечер, ещё мгновение назад казавшийся утомительным, вдруг наполнился новым электричеством – острым, холодным, пахнущим предстоящей схваткой.

Платонов говорил негромко, но каждое слово вонзалось в память, будто острый нож в мягкое дерево. Его упоминание о "провале, несмотря на премию" лишь скользнуло по поверхности, но задело чувствительное место – свежий шрам на репутации Акмана.

Всего пару недель назад тот устроил громкую презентацию под названием "Великий обман", где разоблачал тайную подноготную компании "Гербалайф". Тогда он уверял, что корпорация заманивает бедных и иммигрантов в свои сети под вывеской "оздоровительных клубов", а на деле наживается на них, скрывая истинные финансовые махинации.

Но рынок словно посмеялся в ответ. Акции "Гербалайф" взлетели на четверть — с пятидесяти четырёх до шестидесяти семи долларов. В воздухе витала насмешка, едкая, как запах дешёвого кофе в коридоре фондовой биржи. Финансовые аналитики, трейдеры, журналисты – все вдруг нашли повод шептать с ухмылкой: "Даже премия Акмана не спасла".

Шум стоял такой, будто ветер метался между башнями Уолл-стрит, принося обрывки злых сплетен.

"Может, просто слишком остро всё воспринимается?" – мелькнула мысль. Недавний провал стал занозой под ногтем – и теперь любое прикосновение отзывалось болью.

Киссинджер, сидевший рядом, положил ладонь на стол и сказал спокойно, словно учитель, что объясняет усталому ученику:

– Не стоит обращать внимания на этот шум. Чем выше потенциал человека, тем громче вокруг него гомон.

Акман улыбнулся – безмятежно, почти с оттенком снисхождения. Его голос звучал ровно, будто натянутая струна:

– Кто боится поражений, тот никогда не начнёт. Любое достижение – это дорога через ошибки. Да, смеяться будут, указывать пальцем, но в конце концов значение имеет только результат. Победа сама заглушит смех тех, кто сегодня потешается.

Эти слова повисли в воздухе, как раскалённый металл, а Сергей Платонов будто вслушивался в их звон. Только выражение лица его стало мрачнее, тень прошла по чертам.

После короткой паузы он медленно заговорил, и в голосе прозвучала усталость, почти исповедь:

– Если честно… даже с делом "Теранос" мне, возможно, просто повезло. Когда впервые услышал о Холмс, сомневался. Идея казалась правдоподобной: "Эппл" в медицине, бывшие топ-менеджеры "Эппла" в команде… Хотелось верить, что успех можно пересадить из одной отрасли в другую, как здоровое сердце. Тогда удалось вовремя заметить обман, но что, если это была лишь удача? Сейчас опять повезло увидеть правду. А если больше не смогу? Это давление…

Киссинджер взглянул на него с мягкой жалостью:

– Бремя, должно быть, тяжёлое.

Акман чуть заметно усмехнулся. Теперь суть происходящего стала прозрачной, как ледяная вода. Сергей Платонов не просто жаловался – он испытывал.

"Так вот оно что… намеренная провокация."

Ему напомнили о старом кошмаре – о Лентоне.

Когда-то Акман вложился в сеть универмагов "Лентон", взяв под контроль почти пятую часть акций. В голове у него созрел дерзкий план: вдохнуть в усталый бизнес дух "Эппла". Он поставил у руля бывшего топ-менеджера компании, рассчитывая превратить унылые торговые залы в сияющие пространства, где продают не вещи, а ощущение совершенства.

Но мечта рассыпалась. Средний класс, на котором держался "Лентон", отвернулся. Им нужен был не блеск, а надёжность. За год выручка рухнула на 4,3 миллиарда, акции обвалились с сорока до десяти долларов, а сам Акман потерял полмиллиарда.

И вот теперь Сергей Платонов, словно невзначай, бросал фразы: "Эппл медицины", "перенос модели успеха", "провал".

Значение было очевидно. Он бил точно в старую рану, проверяя, выдержит ли соперник.

Эмоции могли стать ловушкой. Стоило дать им волю – и партия была бы проиграна.

Воздух сгущался, как перед грозой. В кончиках пальцев чувствовалось покалывание, где-то за стеной негромко протикали часы. В комнате пахло бумагой и чем-то металлическим – словно от монет, разогретых на солнце.

Ответ требовал холодного расчёта. Акман поднял взгляд, и в глубине его глаз мелькнула сталь.

Зачем Сергей Платонов старался так тщательно вывести его из равновесия? Вопрос висел в воздухе, как настойчивый комар, мешавший сосредоточиться. Любопытство зудело, но вместе с ним приходилось держать холодный расчёт – взвешивать выгоды и потери.

Для Платонова такой спор с крупной фигурой вроде Акмана мог стать настоящим трамплином. Одно острое столкновение – и имя уже на слуху, заголовки газет, шепотки в кулуарах. А вот для Акмана этот поединок не сулил ничего, кроме неприятностей. Победа принесла бы ровным счётом ноль, а поражение – удар по репутации. Бессмысленная схватка, без награды, без пользы.

Оставался только один разумный ход – не играть. Самое мудрое решение – просто проигнорировать Платонова и уйти.

Но на пути вставала одна довольно заметная деталь – Киссинджер всё ещё был здесь. Резко оборвать разговор в его присутствии выглядело бы неловко, почти грубо.

Акман уже продумывал, как выкрутиться, когда раздался новый голос – звонкий, уверенный:

– Мистер Киссинджер! Какая встреча!

Это был Оуэн Брэдшоу, сенатор штата Нью-Йорк. Киссинджер поднял голову, и по лицу пробежала волна приятного удивления.

– Оуэн! И ты здесь?

– Сэр, можно украсть у вас минутку? Есть кое-что, что хотелось бы обсудить…

Киссинджер бросил извиняющийся взгляд на собеседников и, кивнув, сказал:

– Я скоро вернусь. Продолжайте без меня.

Небольшое чудо – удача сама вошла в комнату.

Оставшись наедине, Акман взглянул на часы – блестящие стрелки скользнули по циферблату, словно нож по льду.

– Увы, придётся откланяться. Сегодня ночью возвращаюсь в Нью-Йорк.

Сергей приподнял брови, в его голосе мелькнула тень иронии:

– Сегодня ночью? Тогда, выходит, не успеем провести запланированную сессию вопросов и ответов?

– К сожалению, нет. Сейчас каждый день расписан до минуты.

Акман пытался вежливо завершить разговор, но Платонов не спешил отпускать добычу.

Он произнёс спокойно, почти лениво:

– Перед отъездом… можно задать один вопрос, на который не успел получить ответ на встрече?

Шаг Акмана замер. В памяти всплыла тема, что уже однажды вывела его из себя.

Тогда Платонов спрашивал о фондах, обходящих правила прозрачности. О тех, кто использует опционы и деривативы, чтобы тайно скупать доли, откладывая момент раскрытия информации по форме 13D.

Тема касалась опасно близко к тому, над чем Акман работал втайне.

"Вопрос, который не успел задать…" – эти слова отозвались эхом, неприятным, как звон натянутой струны.

А потом – вспышка воспоминания:

"Каковы ваши мысли насчёт роста числа альянсов?"

Альянсы. Слово, пахнущее грозой.

Именно поэтому разговор тогда был оборван. И вот теперь Платонов снова выводил эту тему на свет.

Акман медленно повернулся. Сергей улыбался – не той вежливой, почти робкой улыбкой, что предназначалась для Киссинджера, а другой: уверенной, с лёгкой примесью вызова.

– В последнее время активные фонды начинают создавать весьма необычные альянсы, – произнёс он с нарочитой небрежностью. – Интересно, что вы об этом думаете?

Акман прищурился.

– Не совсем понимаю, о каких альянсах идёт речь. Поясните, если хотите, чтобы ответ был точным.

– О беспрецедентных союзах, – ответил Платонов. – Когда силы, казалось бы, несовместимые, вдруг объединяются.

В комнате стало тише. Только тихий шум кондиционера напоминал, что воздух всё ещё движется. Выражение Акмана мгновенно изменилось – лицо застыло, как мрамор. Он не ответил сразу, только долго всматривался в собеседника.

А затем, глухо, почти шепотом, произнёс:

– Сколько тебе известно?

***

Любая схватка начинается не с первого удара, а с понимания противника. Пока не прочувствуешь его слабые места, пока не услышишь, где сердце бьётся чаще – победы не будет.

Потому и разговор с Акманом превратился в испытание: стоило лишь осторожно коснуться старых ран, чтобы увидеть, как глубоко они ещё болят. В присутствии старого Киссинджера пришлось надеть маску вежливого интереса, добавить толику академической вкрадчивости, будто всё сказанное – простая дискуссия, а не точный укол в мягкое место.

Однако результат удивил. Реакция оказалась слишком читаемой. Каждый раз, когда слова касались чувствительных тем, глаза Акмана дрожали, словно на мгновение теряли фокус, а уголки губ вздрагивали, будто сдерживали раздражение. Так ведут себя те, кто слишком живо чувствует, но при этом тщательно прячет эмоции.

И всё же – никаких вспышек. Ни тени раздражения, ни короткого язвительного комментария, ни того презрительного "он серьёзно сейчас обо мне говорит?" Полное, ледяное равнодушие.

Молчание, которое резало сильнее любых слов. Оно значило одно – в его глазах собеседник не стоил даже потраченного дыхания.

Акман всегда выбирал крупную добычу. Никогда не бросался на мелочь, не тратил силы впустую. Даже если кто-то шумел рядом, этот человек оставался лишь назойливым звуком в его фоне.

Всё стало ясно: дальнейшие провокации бесполезны. Для него Сергей Платонов был просто начинающим игроком, чей голос терялся в многоголосом рынке.

Чтобы заставить его взглянуть иначе, нужно было не говорить – угрожать. Не словами, а фактами.

К счастью, в запасе имелось оружие – тайна об "альянсе", которую Акман стремился удержать под замком. Стоило слегка задеть её контур – и эффект не заставил ждать.

– Сколько тебе известно? – спросил он, и в голосе впервые прозвучала настороженность.

Взгляд изменился. Тот, что раньше скользил поверх, теперь стал острым, пронзающим, словно рентген. Из холодного наблюдателя Акман обратился в хищника, оценившего угрозу.

Заметив это, Сергей едва заметно улыбнулся про себя. Вот оно – живое проявление интереса. Человек, привыкший скрывать всё за ровной маской, оказался не таким уж искусным актёром.

Лицо Акмана двигалось по шаблону прямоты: если не интересно – молчание, если зацепило – ответ в лоб. Для таких натур лучшее средство – обходной манёвр.

Сергей мягко сменил интонацию, позволив голосу зазвучать наивно, почти растерянно:

– Известно? Нет, ничего такого. Потому и спрашиваю вашего мнения. Ещё слишком мало опыта, да и за пределами своей области знаний всё кажется туманом.

– Области? – насторожился Акман. – В какой сфере работаешь?

– Здравоохранение, – прозвучало спокойно.

Воздух будто сгустился. На лице Акмана пробежала тень, мгновенная, но отчётливая. Всё стало ясно без слов – именно там, в недрах фармацевтических дел, и скрывался его тщательно оберегаемый секрет.

Каждая битва начинается с изучения противника, и в этом зале, где воздух пахнул морским бризом и шампанским, началось тихое представление – не словесный разрыв, а аккуратное ощупывание швов на старой броне. Сергей Платонов не стал менять маски в присутствии Киссинджера: вежливость звучала словно шелк, но за ней проглядывала сталь. Несколько фраз – и лицо Акмана, привыкшего прятать эмоции за ровной улыбкой, выдало то, что должно было остаться скрытым: легкая дрожь в глазах, небольшой спазм в уголках губ, как если бы в ладони сжали холодный металлический куб.

Разговор скользил по поверхности – казалось, вот-вот уйдёт в плоскость банальностей, но затем Платонов провёл тонкой линией по старой ране, упомянув "провал, несмотря на премию". Как по стеклу – звонко и хлёстко. А в ответ – спокойный, почти преподавательский тон Киссинджера: "Не обращай внимания на шум. Чем выше статус, тем громче сплетни." Акман, услышав это, произнёс знакомую мысль о том, что важен лишь конечный результат, и что насмешки заглохнут при победе. Но слова эти лишь надёжно прикрыли внутренний трепет.

Сергей же, словно бы проглотив усталость, откровенно признал: могло повезти с делом "Теранос", но и удача – штука зыбкая; в следующий раз судьба может не улыбнуться. Его голос был тихим и прозрачным, как дыхание в холодном коридоре, а лицо – затянуто тенями сомнений. Это не просьба о сочувствии, а взвешенное признание: груз ожиданий давит сильнее, чем престиж.

В ответ на это в воздухе повисла напряжённая пауза, и вдруг по комнате прокатилось ощущение, будто где-то вдалеке замер старый грозовой фронт. Акман, до этого готовый игнорировать, проснулся – глаза сузились, взгляд стал острым, как лезвие. Платонов, заметив перемену, не стал давить силой – вместо этого тихо перешёл к делу, проведя мыслью по грани: "незнакомые союзы", "союзы с корпорациями", "троянский конь".

Звучало это не как обвинение, а как холодный диагноз: когда активистский фонд соединяется с внешней корпорацией, готовящей враждебное поглощение, появляется конфликт интересов. Запах ситуации – металлический, острый, с тонкой горчинкой риска инсайда. Опционы и деривативы, аккуратно использованные для наращивания доли – такая стратегия больше похожа на скрытую операцию, чем на открытую битву. Троянский конь, привезённый под аплодисменты, внезапно обретал внутреннего союзника, который голосовал бы не в интересах "Трои", а в интересах того, кто сунул коня в ворота.

Когда этот образ прозвучал вслух, лицо Акмана потемнело – самое ценное и опасное было раскрыто: именно в фармацевтической сфере прятался риск. Его улыбка стала жесткой, как корка хлеба, пересохшая в духовке; голос – спокойным, но с ноткой предостережения: "Интересная гипотеза, однако без доказательств это лишь умозрительная теория." И в этом отказе прозвучало не просто отречение, а предупреждение – мол, если нет фактов, общество поверит слухам в той степени, в которой им позволят.

Комната наполнилась несловесной игрой: шорох костюмов, лёгкое постукивание пальцев по стеклу бокала, где отражались огни яхты, и едва уловимый привкус лимона от коктейлей. Словно в театре теней, каждое слово отбрасывало свою фигуру. Сергей Платонов держал паузу, смакуя момент – и в этой паузе таилась стратегия: не раскрываться до конца, но подсветить проблемную точку достаточно, чтобы заставить Акмана шевельнуться.

И когда последний аккорд прозвучал – вопрос "Сколько тебе известно?" – холодная стена, которой казался Акман, внезапно дала трещину. В его глазах вспыхнула искра, знак того, что наживка попала в цель. Значит, дальше последует не словесная дуэль, а проверка – тихая, методичная, где решаются судьбы больших денег и репутаций.

***

Когда приглашение от Киссинджера оказалось принято, а путь привёл к указанному месту, губы сами собой изогнулись в лёгкой улыбке – всё вышло именно так, как и ожидалось.

Высокие пальмы тянулись ввысь, шурша под ветром, словно охраняли тайну, спрятанную среди зелени. В их тени стояла неприметная дверь – без вывески, без опознавательных знаков. Таких мест не находят случайно; сюда приходят лишь те, кто знает, куда идти.

За дверью, в полумраке коридора, появился официант в строгом фраке. Голос его звучал тихо, почти шепотом:

– Господин Киссинджер, ваш личный террасный столик готов.

Тусклый свет ламп скользил по стенам, отражаясь в полированных панелях. Коридор вывел к террасе, скрытой от посторонних глаз. Внизу шумело море, раз за разом разбивая волны о скалы. Воздух пах солью, влажной древесиной и свежесрезанными листьями.

Терраса была утоплена в зелени – густые лианы свисали с арки, трепетали под морским ветром, словно занавес, скрывающий личное убежище. Здесь время текло медленнее, звук становился мягче, а свет – теплее. Настоящее прибежище для тех, кто привык стоять над остальными.

Кожаное кресло под ладонями было прохладным, мягко пружинило. Официант склонился к Киссинджеру:

– Что прикажете подать?

– Два бокала "Луи XIII".

– А сигары? Сегодня получили свежую партию "Коиба Бехике 56", выдержанную три года при влажности 65 процентов. Высший сорт…

– Берём.

Запах табака вплёлся в воздух, густой, сладковато-горький. Коньяк мерцал в хрустале, как жидкое золото, и струился по языку мягким, медовым теплом. Вкус открывался постепенно – сушёные фрукты, чернослив, дубовая терпкость. Сигара начиналась резкой перчинкой, но вскоре сменялась бархатными нотами кедра, кожи и лёгкой сладости – идеальное сочетание.

Киссинджер откинулся в кресле, выпуская ровную струю дыма. Уголки губ изогнулись в довольной улыбке.

– Вот так нужно уметь наслаждаться временем.

Слова прозвучали неторопливо, будто он делился не советом, а тайной. Ответ последовал с благодарностью, без притворства – подобные минуты требовали откровенности. Откроешься сейчас – и, возможно, снова получишь приглашение за этот стол.

Киссинджер слушал внимательно, глядя прищуром, в котором угадывалось понимание.

– Если понадобится помощь, просто скажи. Что тревожит сильнее всего в данный момент?

Очевидно, он уловил намёк на недавние разговоры о давлении и общественном внимании – и теперь хотел дать совет, исходя из опыта, накопленного годами. Но вместо этого тема повернулась в другую сторону:

– Если говорить о настоящей проблеме… Финансирование.

На лице старика мелькнуло лёгкое удивление.

– Финансирование? Но ведь у тебя уже пять миллиардов. На этом саммите можно привлечь ещё.

– По расчётам, примерно десять миллиардов, – прозвучал ответ.

– Даже этого мало?

Тень усмешки, короткий вздох.

– Моя ситуация немного особенная. Нужно одиннадцать целых три десятых.

– Одиннадцать целых три десятых миллиарда? – повторил Киссинджер, чуть приподняв брови.

Да, старик. Всё верно. Не хватает всего-то миллиарда с лишним – сущая мелочь на фоне океана, растянувшегося перед глазами и шепчущего в темноте свои бесконечные, солёные истории.