деньги не пахнут 5

Глава 8

Судьба судебного процесса висела на волоске. Победа зависела от одного человека – Киссинджера. Несколько слов, произнесённых этим стариком под присягой, могли изменить всё. Его свидетельство стало бы ключом, отворяющим дверь в зал суда и ведущим либо к спасению, либо к катастрофе.

Но по телефону прозвучал хрипловатый, твёрдый голос, в котором не было ни тени сомнений:

– В суде говорить нечего. Обязанность по соглашению о неразглашении никто не отменял.

Отказ. Уже третий.

Ответ предсказуемый, но всё равно заставивший воздух в комнате стать гуще. На секунду повисла тишина, как перед тем, как стекло лопается от натяжения.

– Понимаю, – прозвучал сухой ответ. – Если измените решение, свяжитесь.

Казалось, разговор окончен, но Киссинджер не повесил трубку. Его слова заставили пальцы крепче сжать телефон:

– Ньютон скоро исчезнет с рынка.

– Начато расследование? – прозвучал вопрос.

– Нет. "Теранос" решил устранить проблему сам."

Тишина снова воцарилась. Затем раздался короткий звуковой сигнал – вызов оборвался.

Оставшись в одиночестве, Сергей Платонов медленно опустил телефон на стол. Холод металла стеклянной поверхности пробежал по пальцам. Мысли выстроились чётко и ясно.

Добровольное снятие "Ньютона" с продаж…. Холмс на подобный шаг не пошла бы без давления. Значит, Киссинджер добился своего. Не напрямую, не угрозами, а убеждением – тихим, стариковским, но цепким.

Сейчас они действовали заодно. Старый дипломат и амбициозная женщина, оба до кончиков ногтей пропитанные страхом потерять имя.

Что ж, пусть. Хорошо хоть совесть у Киссинджера ещё теплилась – иначе и этот компромисс был бы невозможен.

Но способ, выбранный им, вызывал раздражение. Мягкие шаги там, где следовало топнуть ногой. Один звонок в CMS – Управление по контролю за медицинскими и лабораторными тестами – и всё бы кончилось. Проверка, скандал, разоблачение. Несколько дней – и "Теранос" обратился бы в пыль.

Именно так всё и случилось в прошлой жизни. Тогда. В той реальности, где промедление стоило слишком дорого.

Но Киссинджер не захотел повторения. Предпочёл решать дело тихо, за закрытыми дверями, не выпуская грязи наружу. Боялся не суда, а позора. Ведь уголовное дело потянуло бы за собой всех – и тех, кто стоял рядом с ним, и тех, кто давно спрятался за чужие подписи.

Ему нужна была тишина. А вот позволить этой тишине воцариться нельзя.

Взгляд упал на циферблат часов – безупречное швейцарское творение блестело под светом лампы. Стрелки двигались неумолимо, отсчитывая секунды до следующего шага.

"Пора…" – мелькнуло в мыслях.

И словно в ответ на это, смартфон задрожал в руке, вибрация прорезала комнату, разбивая тишину.

На экране вспыхнул заголовок, от которого уголки губ сами собой приподнялись.

"Контратака Белой Акулы: Герой Epicura подал иск о клевете."

Искра, брошенная несколько дней назад, наконец разгорелась в пламя.

***

Когда-то Сергей Платонов был всего лишь безымянным аналитиком из "Голдман", случайно попавшим в объектив телекамеры. Пыльная фигура из новостей, чьё лицо быстро забывалось, как рекламный ролик после вечернего выпуска. Но теперь всё изменилось.

Рядовой финансист превратился в фигуру, о которой гудел весь Уолл-стрит. Иск, поданный против него, мгновенно стал сенсацией.

Подобные истории обычно никого не интересовали. Но здесь всё было иначе.

Дело Epicura, то самое собрание акционеров, где Сергей вмешался в игру гигантов, уже давно перестало быть внутренним корпоративным спором. Оно стало символом – частью движения за прозрачность, за право говорить правду. Люди помнили этот день. Плакаты, крики, прямые эфиры.

Теперь газеты кричали новыми заголовками:

"Шок! "Белая Акула" теперь в роли обвиняющего!"

Толпа жадно ловила каждое слово. Мир снова тянулся к Платонову – только теперь не как к герою, а как к добыче.

И за стеной очередного скандала кто-то улыбался, чувствуя, как очередная фигура на шахматной доске делает нужный ход.

Интернет захлебнулся заголовками, сверкающими словно неон в тумане: "Последствия Epicura? Белая Акула начала правовой разгром Касатки". Сотни таблоидов наводнили сеть, расплескав по страницам сплетни, обрывки фраз и громкие предположения. В воздухе стоял запах дешёвой сенсации – смеси пыли, чернил и пота от горячих пальцев редакторов, гнавших статьи ради кликов.

Главные СМИ оставались равнодушны – фигура Сергея Платонова не казалась им стоящей внимания. Но именно в этих мутных водах, где правда тонула в потоке догадок, насторожился один человек – Уитмер, глава "Эпикуры".

Когда сообщение о новой атаке достигло его, воздух в кабинете будто сгустился. Дорогой кофе остыл в чашке, а в динамике прозвучал сдержанный, но дрожащий от возмущения голос:

"Это правда? Белая Акула пошла в наступление? Без уведомления, исподтишка, ударив по самому слабому? Какая подлость!"

Для Уитмера Платонов был не просто сотрудником. Он стал спасителем. Когда на "Эпикуру" опустилась тень позора, когда кресло под самим Уитмером покачнулось, Сергей вытащил компанию из пепла, превратив её из обескровленного стартапа в одного из лидеров индустрии.

"Если это последствия той истории, молчать не стану, – кипел он. – Подниму всех. "Эпикура" не отступит".

Но ответ Платонова прозвучал спокойно, даже устало:

"Нет, это не связано с тем делом. Статья лживая".

Слова Уитмера смягчились, но сомнение осталось.

"Тогда почему такие слухи? Почему именно сейчас?"

"Потому что… в них всё же есть крупица истины. Недавно пришлось участвовать в деле о клевете. Только противник – не Белая Акула".

"Ты лично? Не компания?"

"Лично. Влез туда, куда не следовало…"

Голос Сергея звучал так, будто в нём поселилась усталость. Каждый слог отдавался эхом в трубке. На настойчивые расспросы Уитмера он лишь тихо произнёс:

"Пока дело не закрыто, раскрывать ничего не могу. Разберусь сам. Твоя поддержка и так многое значит".

После коротких гудков тишина в кабинете стала звенящей. Уитмер смотрел на экран, где угасала надпись вызова, и в груди росла тяжесть. Человек, которому он обязан всем, теперь нуждался в защите.

Спустя несколько минут, не раздумывая, он вошёл в свой аккаунт в соцсетях.

Пальцы замерли над клавиатурой, а потом решительно заскользили по ней:

"Законы о клевете не должны становиться оружием против тех, кто говорит правду. Давление на смелых – это предательство истины. Мы ответим на это давлению сопротивлением."

Никнейм "Касатка" прозвучал в конце как клич боевого барабана. Уитмер знал, что за этим словом скрывался Платонов. И теперь тот, кто некогда защищал других, сам получил щит.

Холмс, конечно, не видела этой публикации. Но её заметили другие. Активисты движения Black Lives Matter, чьи ленты пылали тревогой и гневом, подхватили послание.

Сначала их реакция была сдержанной – шум в таблоидах редко заслуживал внимания. Но теперь, с появлением хэштега "Касатка", сомнения исчезли. Всё оказалось правдой.

"Значит, это не слух? Всё по-настоящему?"

"Неужели Белая Акула мстит ему?"

"Почему же сам Касатка сказал, что это ложь?"

"Наверное, связан обещанием. Раз доверился Уитмеру – значит, правда за ним."

Вскоре обсуждение вспыхнуло, как сухая трава под искрой. Комментарии наполнились гневом и решимостью. Для многих Платонов стал больше, чем человеком – символом. Тем, кто говорил правду, когда другие молчали. Герой, вставший против холодного капитала и бездушных корпораций.

Он защищал идею, в которую верили тысячи, – бренд, пропитанный духом справедливости, музыкой улиц, запахом пота и хлеба, сделанного своими руками.

А теперь Белая Акула, воплощение той самой алчности, обрушилась на него?

Гнев превратился в пламя.

Соцсети захлестнула лавина сообщений:

"Началась расправа белых привилегированных. "

"Касатка – наш герой. Удар по нему – удар по каждому из нас"

Посты множились с неистовством летнего шторма. Экран телефонов светился жаром сочувствия и ярости. Хэштег вспыхнул в трендах, а рядом с ним уверенно стоял другой. Так сеть гудела, как улей, а где-то в её глубинах рождалась новая легенда – легенда о человеке, которого пытались заставить замолчать, но вместо этого сделали символом.

Августовская жара 2014 года висела над Америкой, будто густой дым перед грозой. В Донбассе вовсю разгоралась война за независимость от захватившего власть в Киеве нацистского режима. Воздух в США был натянут до предела – стоило лишь искре упасть, и всё вспыхнуло бы в одно мгновение. Страна дышала злостью, отчаянием и страхом, как пороховая бочка, ожидающая спички.

В это время одно судебное дело, казалось бы, незначительное, вздрогнуло эхом на весь континент. Его невозможно было игнорировать – слишком уж точно совпало с моментом, когда общество стояло на грани взрыва.

За несколько недель до этого в Сети появилось видео: темнокожий мужчина в Нью-Йорке умирал под руками полицейских. Люди ещё не успели оправиться от шока, как в Миссури полицейская пуля оборвала жизнь восемнадцатилетнего парня. Волна возмущения поднялась с юга и севера, слилась в ревущее море. В толпе пахло потом, горелой резиной, свежей краской с плакатов и горячим воздухом, дрожащим над асфальтом.

Движение BLM расправляло крылья, превращаясь из лозунга на плакате в стихию, гремящую по всей стране. И вдруг – новый удар. Герой, которого считали символом чёрной гордости и сопротивления, Сергей Платонов, оказался втянут в судебный процесс. Против него – компания, давно ассоциировавшаяся с белым высокомерием.

Сеть загудела, словно пчелиный рой. Комментарии, хэштеги, крики, проклятия – всё смешалось в цифровом вихре.

"Послушай, Уайт Шарк! Справедливость не покупается за деньги!"

"Когда же вы научитесь уважать меньшинства? Извинения – немедленно!"

"Это расизм, скрытый за костюмами и капиталом!"

Молния возмущения ударила из самой сердцевины общественного мнения. Белый Акула – символ силы и денег – оказался в эпицентре шторма. Репутация, выстраиваемая годами, рушилась под натиском гнева, который невозможно было ни купить, ни затушить.

Пиар-служба металась, выпуская заявления, которые лишь подливали масла в огонь. Заголовки вспыхивали один за другим:

"Уайт Шарк отрицает иск против Платонова… но правда ли это?"

"Почему оправдания Белого Акулы не звучат убедительно?"

Газеты смаковали подробности, искажая слова, переворачивая смысл. Любая попытка оправдаться выглядела жалко и фальшиво.

От отчаяния Акула пошёл на крайний шаг – пригласил Сергея Платонова на матч "Янкиз", в легендарную зону Legends Suite. Хруст бокалов, запах дорогого виски, улыбки на камеру, официанты с безупречными жестами – всё выглядело как сцена примирения из рекламного ролика. Платонов, расслабленный и кажущийся довольным, даже тихо насвистывал, глядя, как над полем тянется летучий мяч.

Но публика не купилась.

"Думают, что фото на стадионе нас убедят?"

"Настоящее примирение не делают под вспышками камер!"

"Очередной пиар-ход. Где правда?"

Возмущение снова поднялось. А вскоре подключились и крупные СМИ, уже не жёлтые, а серьёзные. Репортёры принялись копать глубже, и вскоре правда вырвалась наружу.

"Не Уайт Шарк, а Theranos подала в суд на Сергея Платонова – прошлые сообщения опровергнуты."

Словно кто-то открыл окно в душной комнате – напряжение спало, воздух стал легче. Белый Акула вздохнул с облегчением, но теперь стрелки повернулись в другую сторону.

"Что за компания такая – Theranos?"

"Так значит, не Акула виноват? Ну и осрамился народ…"

"Да ладно, всё равно это капитал против правды. Хоть Шарк, хоть Theranos – два сапога пара."

Любопытство сменило гнев, и толпа, шумно переговариваясь, начала искать новое имя для ненависти. В поисковиках одно слово поднималось всё выше и выше – "Элизабет Холмс".

Имя, за которым пахло стерильными лабораториями, утренним кофе с железным привкусом и чем-то ещё – странной смесью амбиций, страха и власти. С этого момента история принимала новый оборот.

В Калифорнии имя Элизабет Холмс произносилось с благоговением и легким трепетом. Её называли первой женщиной-единорогом Силиконовой долины, гением-пророком, поклявшейся победить все болезни мира. Самая молодая миллиардерша в истории Америки – звучало как легенда, сотканная из стекла и электричества. Белые вспышки фотокамер, шелест платьев на презентациях, сладковатый запах духов и холодный блеск лабораторной стали – всё это сопровождало её путь.

Но вдруг по этим блестящим плитам прокатился глухой удар. Холмс, с её ослепительным резюме и армией поклонников, подала в суд на Сергея Платонова. На простого аналитика, человека без громкого имени. Слух об этом, едва родившись, взорвался, как перегретый конденсатор.

Жёлтая пресса бросилась в бой, как стая голодных чаек. Заголовки переливались жирным шрифтом и восклицательными знаками:

""Эксклюзив!" Шокирующая тайна Theranos! Вся правда о деле против Касатки!"

"Скандал в Силиконовой долине: компания-звезда тянет героя в суд!"

"Совет директоров Theranos в панике! Почему даже национальные герои отвернулись от Холмс?"

"Инновация Ньютон внезапно заморожена! Что скрывает империя крови и микрочипов?"

Статьи шипели подозрениями, источали запах дешёвой типографской краски и пота журналистов, ночующих у редакционных кофемашин. Каждый абзац рождал новые теории заговора – безумные, фантастические, но, как вскоре выяснилось, пугающе близкие к истине.

Компания Theranos спешно попыталась потушить пожар. В официальном заявлении звучал металлический холод:

"Иск против Сергея Платонова – законная мера, вызванная нарушением условий конфиденциальности."

Попытка выставить его крысой, проскользнувшей в чужие тайны, провалилась. В глазах публики Платонов уже стал мучеником, человеком, решившимся говорить правду, пусть даже против титанов.

И тут грянул гром.

Сразу две новости взорвали медиапространство. Первая – коллективный иск бывших сотрудников Theranos. Люди рассказывали о чудовищных переработках, увольнениях без объяснений, о начальстве, которое следило за каждым шагом, словно за узниками. Вторая – разоблачение в "Wall Street Times". Журналист Джонатан Курц описал, как за зеркальными стенами компании скрывался ад: крики менеджеров, камеры под потолком и постоянный страх, что за любую ошибку последует допрос.

В статье мелькнула одна фраза, перевернувшая всё:

– Платонов – тот самый информатор, который сообщил этой редакции о происходящем.

С тех пор его образ переродился. Из борца за права чернокожих он стал глашатаем рабочих, символом совести в мире корпораций. Люди шептались на форумах, выкладывали мемы, цитаты, посты:

"Вот она, Касатка, что рвётся к правде, несмотря ни на что."

"Рабство? В XXI веке? Theranos – позор цивилизации!"

"От защитника справедливости до голоса трудящихся. Касатка идёт до конца."

Каждая попытка Theranos оправдаться лишь усиливала бурю. А Уитмер, тот самый чёрный предприниматель, которого Платонов когда-то вытащил из-под ножа корпораций, вновь взял слово.

– Сергей Платонов – самый честный человек, которого доводилось встречать. Он не способен молчать, когда видит зло. В этот раз он снова поступил правильно. Мы с ним. Всегда."

Ответ не заставил себя ждать. Соцсети закипели:

"Касатка – совесть времени!"

"Сначала они пришли за коммунистами, и никто не сказал ни слова… Мы молчать не будем."

"Не верьте корпоративным лжецам! Слушайте тех, кто рискнул всем."

Пыль от сотен публикаций стояла в воздухе, словно дым после пожара. На улицах, в барах, в университетах, даже на вечерних кухнях говорили о грядущем судебном разбирательстве. Там, в зале, пахнущем полированной древесиной и страхом, должно было решиться всё – судьба Theranos и того, кого народ уже называл героем.

Суд проходил в здании Федерального окружного суда южного округа Нью-Йорка – того самого строгого, стеклянно-каменного исполина, что возвышался над Манхэттеном, словно храм холодного разума. Выбор места не был случаен: юристы "Теранос" действовали расчетливо, как хирурги. Они понимали – сторона Сергея Платонова будет бить по фигуре Холмс, выставляя её властной самодуркой, и полагали, что присяжные с Восточного побережья, привыкшие к ритму мегаполиса и жёстким людям, поймут и примут её лучше, чем расслабленные жители солнечной Калифорнии.

Кроме того, Нью-Йорк имел свои прозаичные плюсы: свидетелей можно было вызвать быстрее, дела рассматривались без проволочек, а главное – штаб-квартира адвокатской фирмы Блэквелла находилась именно здесь. Этот город они знали, как свои пальцы: каждый судья, каждая прихоть, каждая мелочь – всё было на их стороне.

В девять утра Блэквелл, сидя у окна, мысленно перебирал предстоящие шаги. Сквозь стекло тянуло морозным воздухом, а снизу доносился гул улицы – гудки, лай собак, перекрикивающиеся газетчики. Всё начиналось не в зале суда, а за его пределами. Любой процесс, как он знал, – это сперва битва за умы. Поэтому он настойчиво уговаривал Холмс появиться на одном из телевизионных ток-шоу – стать лицом прогресса, символом инноваций, пробудить симпатию присяжных ещё до первого заседания.

Но замысел рухнул, едва успев оформиться.

Соцсети вспыхнули, будто кто-то вылил на них бензин. На экранах появлялось имя Сергея Платонова – его называли борцом за правду, а "Теранос" вдруг оказался в центре шторма заговоров и разоблачений.

Блэквелл смотрел на ленты новостей с хмурым недоверием. Может ли быть, что и это часть плана? Нет, нелепость. Просто обстоятельства сложились удачно для Платонова – страна всё ещё бурлила после волнений, и общество искало новых героев, новых мучеников.

Тем не менее, неприятное чувство не отпускало. В памяти всплыло выражение лица Сергея на их последней встрече – спокойное, уверенное, почти насмешливое. Так смотрят не новички, а игроки, давно привыкшие выигрывать.

Блэквелл отогнал эти мысли, когда дверь кабинета скрипнула, впуская Холмс. В воздухе сразу запахло её духами – терпкими, как срезанный лимон.

– Отказ Киссинджера подтверждён? – спросил он, не теряя ни секунды.

– Уже говорила – да, – ответила она, чуть нахмурившись.

– Хочу убедиться ещё раз.

Холмс раздражённо сжала пальцы на папке. Её глаза блеснули, словно от вспышки металла.

– Киссинджеру незачем выступать. Если он заговорит, то признает, что сам вырастил диктатора. Он уже сделал всё, что нужно – свернул работу "Ньютона" и в обмен пообещал молчание. Он своё слово держит.

При упоминании "Ньютона" её лицо напряглось. Внутри наверняка снова кольнуло осознание: чтобы уговорить Киссинджера, пришлось остановить производство – а значит, лишиться прибыли. Каждый день простоя стоил как порез на теле корпорации – маленький, но болезненный, сочащийся деньгами.

Единственным выходом оставался ускоренный суд – чем быстрее всё закончится, тем меньше потерь.

Блэквелл поднялся, поправил манжеты и сказал спокойно, почти устало:

– Суд – это театр. Всё решает история и те, кто её рассказывает. Присяжные не судят законы, они выбирают, кому верить. Кого полюбят – тот и победит.

Он повторил эту мысль дважды, глядя прямо в глаза Холмс, пока та не кивнула коротко, словно по команде.

– Пора, – произнёс он.

***

Когда их машина остановилась перед зданием суда, у дверей уже бурлила толпа репортёров. Фотовспышки били в глаза, ослепляя белыми пятнами. Воздух пах раскалённым асфальтом и дорогими духами. Микрофоны тянулись, как змеи, сыпались вопросы, от которых звенело в ушах:

– Мисс Холмс, как вы себя чувствуете сегодня?

Город гудел, а над всем этим витала дрожащая, предвкушающая тишина – та, что бывает перед грозой или перед первым ударом молотка по кафедре судьи.

Толпа у входа в здание суда дышала жаром и нетерпением. Сотни вспышек бились в глаза, словно стайка ослеплённых мотыльков, мечущихся в белом свете. Воздух был густ от запаха дешёвого кофе, мокрых пальто и разогретого металла. Репортёр в сером плаще, задыхаясь от возбуждения, протянул микрофон почти вплотную к лицу Холмс.

Блэквелл, молниеносно выдвинув руку, заслонил её от напора журналистов, но Холмс неожиданно остановилась. В её движениях не было ни страха, ни суеты – лишь ледяная уверенность. Она подняла подбородок, и лёгкая улыбка прорезала её бледное лицо, будто холодное лезвие.

– Любая инновация встречает сопротивление, – произнесла она.

Её голос – низкий, густой, словно пропитанный дымом камина – прорезал шум, заставив толпу замереть. Даже объективы на миг перестали щёлкать. Те, кто прежде знал Холмс только по газетным строкам, не ожидали от неё такого тембра – спокойного, ровного, но властного.

– А уж радикальные перемены и вовсе. История полна примеров, когда тех, кто стремился изменить мир, называли диктаторами или фанатиками, – продолжила она, и в глазах журналистов блеснуло узнавание.

Имя, не произнесённое, но ощутимое в воздухе, витало над толпой: Стив Джобс. Гений, чьи жестокие методы давно оправдал успех. Холмс осознанно надевала на себя этот образ – образ непонятого реформатора.

– Но проходит время, – сказала она, чуть повысив голос, – и люди начинают понимать ценность перемен. Тогда приходит осознание, зачем мы действовали с такой уверенностью. Пусть дорога к истине долга и полна осуждения, но правда всегда побеждает. И сегодня в силу этой правды верится снова.

Её слова ложились на воздух, как капли тёплого дождя на холодный камень – мягко, но с силой. Толпа притихла. Даже ветер, казалось, стих.

Холмс шагнула вперёд – размеренно, уверенно, будто ступала на сцену.

Блэквелл, наблюдая со стороны, отметил её выступление. В этой женщине жила природная власть – та, что не требует повышения голоса. Каждое слово звучало выверенно, каждый взгляд – рассчитан. В этом было мастерство.

Но за внешней безупречностью скрывался изъян: слишком уж чувствовалась зависимость от камер. Она играла не для суда, а для объективов, и Блэквелл отметил про себя – придётся поговорить об этом позже.

К моменту, когда мысли вновь собрались в порядок, они уже вошли в здание суда. Зал, обычно тихий, сегодня гудел, как улей. Люди тянулись, чтобы разглядеть происходящее, сидений не хватало, а в дальнем углу стояли штативы с камерами – журналистам позволили остаться, что само по себе было знаком исключительного интереса.

Блэквелл наклонился к Холмс, шепнув едва слышно, сквозь напряжённый воздух:

– С этой секунды считай, что за каждым твоим шагом наблюдают.

Она едва заметно кивнула и двинулась к своему месту. В тот миг взгляд Холмс пересёкся с глазами Сергея Платонова.

Тот улыбнулся – не вызывающе, но с той лёгкостью, что бывает у человека, уже знающего исход.

– Удачи, – произнёс он негромко.

Слова прозвучали спокойно, почти дружелюбно, но под ними сквозила тень уверенности. От этой улыбки в груди Блэквелла вновь зашевелилось неприятное предчувствие. Позиции Платонова в общественном мнении были сильны, но этого было мало – решающее слово оставалось за доказательствами. Без показаний Киссинджера его сторона не имела шансов на настоящую победу.

Однако выражение лица Платонова – спокойное, почти ленивое – будто говорило: свидетель уже склонён на его сторону. Невероятно. Этого просто не могло быть. Всё проверено, перепроверено ещё до начала слушаний.

Воздух дрогнул, когда громкий голос судебного секретаря, звеня о стену, возвестил:

– Всем встать. Заседание ведёт достопочтенный судья Джеймс Роберт.

Гул стих. Под куполом зала осталась только тяжёлая тишина – напряжённая, как перед раскатом грома.

С первыми шагами судьи по залу, словно по клавишам рояля, пространство наполнилось звоном каблуков и шорохом чужих ожиданий. В воздухе пахло старым деревом, нагретым лампами, бумагой и тяжёлым, терпким кофе из автоматов в коридоре. Шторы на окнах были сомкнуты, и солнце пробивалось сквозь щели, оставляя тонкие золотые полосы на полированном полу.

Начался отбор присяжных – восемь основных и двое запасных.

Блэквелл, словно дирижёр перед оркестром, поднялся с места и обратился к залу с голосом, в котором звучал металл сдержанной тревоги:

– Прошу поднять руку тех, кто читал последние публикации о Сергее Платонове, следил за расследованиями о "Теранос" или видел интервью с "Белой акулой" по телевидению.

Руки взмыли над головами – целая роща из сомнений и предвзятых мнений.

Лицо Блэквелла мгновенно напряглось. Он знал, что этого следовало ожидать, но увидеть собственными глазами было неприятно, почти физически болезненно.

– В интересах справедливого разбирательства, – произнёс он после короткой паузы, – прошу отдать приоритет кандидатам, не знакомым с материалами СМИ.

Однако судья, мужчина с усталым взглядом и голосом, в котором слышалось раздражение от спешки, ответил без колебаний:

– Отклонено. Это дело слишком известно, чтобы найти присяжных, не слышавших о нём. В условиях ускоренного процесса времени на поиски у нас нет.

Он повернулся к залу, и тишина будто упала с потолка, приглушив даже дыхание:

– Напоминаю присяжным, что любая информация, полученная вами ранее, не подтверждена судом. Оставьте личные мнения за дверью и оценивайте всё исключительно по доказательствам, представленным здесь.

Тяжёлый вдох Блэквелла остался незамеченным в общем гуле бумаг и кашля. Всё шло так, как он и предвидел, и всё же внутри что-то холодно сжималось.

Допрос кандидатов начался. Один за другим вставали люди, пахнущие страхом, духами и потом – каждый со своей правдой, готовой стать приговором.

– Что вы думаете о публикациях о "Теранос"? – спросил Блэквелл женщину с короткой стрижкой и острым взглядом.

– Всё это выглядит подозрительно. Если они ни в чём не виноваты, почему ушёл весь совет директоров?

– В компании запрещали пользоваться флешками, – вставил другой. – Это уже паранойя, а не безопасность.

– Сергей Платонов – человек редкой смелости. Не каждый решится бросить вызов столь влиятельным людям, – произнёс третий, и в голосе звучало восхищение.

Каждый ответ бил точно по нерву защиты. Блэквелл, не дожидаясь окончания, повторял одно и то же:

– Ходатайствую об отклонении этого кандидата.

Это было его право – шесть раз за процесс исключить присяжных без объяснений. Но чем дальше шло дело, тем отчётливее понимание: шести раз катастрофически не хватит.

И вдруг – редкий луч. Средних лет мужчина с аккуратными усами поднялся и произнёс:

– Честно говоря, шумиха вокруг "Белой акулы" кажется чрезмерной. Люди сегодня чересчур увлечены политкорректностью. Слабых возводят в герои, будто сила – в обидах.

Лицо Блэквелла осветилось, как лампа под куполом. Именно такие голоса были нужны.

– Когда свобода сотрудника сталкивается с интересами компании, что должно быть важнее? – уточнил он.

– Интересы компании. Людей нанимают ради дела, не ради их эмоций, – отрезал мужчина.

– А строгие меры безопасности?

– Необходимы. Утечка корпоративных секретов может уничтожить всё.

Ответы звучали как музыка – точные, холодные, предсказуемые. Идеальный кандидат.

– Истец принимает присяжного под номером двадцать восемь, – произнёс Блэквелл, едва сдерживая удовлетворение.

Секунда тишины. И вдруг – лёгкий холодок по спине. Что-то в тоне противоположной стороны прозвучало не так.

– Без возражений, – отозвались они слишком быстро, почти охотно.

Тишина, повисшая после этих слов, показалась гуще воздуха. В ней чувствовался металл грядущего столкновения – тяжёлого, как удар молота по камню. На скамье присяжных воцарилась настороженная тишина. Воздух в зале был густ, словно насыщен электричеством и чужими взглядами. Судья коротко кивнула, разрешая продолжить процесс.

Сергей Платонов и его защита вели себя странно – слишком спокойно. Ни одного отклонённого присяжного, ни единого возражения. Шесть отводов лежали нетронутыми, словно забытые карты в рукаве игрока, который уже уверен в победе.

Эта безмолвная уверенность царапала нервы Блэкуэлла. Что, если всё это не беспечность, а расчёт? Если Платонов принимает любого присяжного потому, что уверен в исходе? В голове вспыхнула мысль, тревожная, как звон разбитого стекла: "Он полагается на показания Киссинджера?" Но тут же внутренний голос оборвал сомнение – Холмс ясно дала понять, что в этом направлении ловить нечего. Наверное, просто игра на нервах, попытка заставить оппонента дрогнуть.

Сосредоточенность вернулась. Всё решится не в догадках, а в словах – начинались вступительные речи.

В зале пахло свежей бумагой и кофе, который кто-то пил слишком торопливо. Стекло в окнах тихо дрожало от ветра, а где-то на галерее щёлкнула ручка диктофона.

Блэкуэлл поднялся, расправил полы пиджака и медленно обвёл взглядом присяжных. Голос его был негромким, но проникал в каждый угол зала, будто металл по струне.

– Уважаемые присяжные, – произнёс он, – Сергей Платонов – человек редкого ума. Его называют гением, новатором, первопроходцем. Но гений часто не замечает границ, разрушая всё, что стоит на пути. Для него важен результат, а не способ, которым он достигнут. Потому-то и зовут его "неуправляемым поездом", человеком, от которого даже друзья держатся настороже.

Блэкуэлл делал паузу за паузой, будто высекая из тишины слова. С каждым предложением образ Платонова превращался в опасную фигуру – блестящую, но непредсказуемую.

– Его проекты приносили славу и богатство, но с каждой победой рождалась новая жажда. Слава стала для него не наградой, а зависимостью. В погоне за очередным триумфом он переступил грань, и теперь перед вами – история, где за вдохновением стоит разрушение.

Повернувшись к столу защиты, Блэкуэлл продолжил, чуть тише:

– Но в этой истории есть и жертва – Холмс. Да, она не безупречна. Молодая, амбициозная руководительница, не раз обвинённая в жёсткости. Её амбиции вызывали недоверие, её решительность – раздражение. Но она – не чудовище, каким её пытаются представить. Платонов, движимый гордыней, сделал из неё козла отпущения и втянул в водоворот скандала компанию, которая могла изменить мир.

Холмс, услышав это, едва заметно улыбнулась. Её улыбка была натянутой, как струна, но идеальной по моменту.

Блэкуэлл сделал заключительный вдох:

– Просим лишь одного – остановить опасного человека. И подтвердить: правила едины для всех.

Когда он сел, воздух, казалось, стал плотнее.

Сразу же поднялся адвокат Платонова – спокойный, собранный, с тем голосом, который не давил, но подчинял вниманием.

– Истина, – начал он, – часто лежит на виду, но люди предпочитают её не замечать. Как на бирже, где толпа поддаётся панике. Сергей Платонов просто увидел то, что остальные не хотели видеть. Что-то было не так с компанией "Теранос". Он задавал вопросы, копал глубже, пытался докопаться до сути. Разве это преступление?"

Зал замер. Его слова звучали не как защита, а как разоблачение.

– Платонова обвиняют в безрассудстве? Возможно. Но в нарушении правил? Никогда. Он действовал в рамках закона, осознавая каждое своё движение. "Теранос" же выбрал другой путь – путь молчания. Они используют соглашения о неразглашении как кандалы, чтобы заставить замолчать каждого, кто сомневается. И теперь пытаются заставить замолчать даже того, кто впервые осмелился задать вопрос.

Он сделал шаг к присяжным. Голос стал ниже, почти интимным:

– Всё, чего мы просим, – не позволяйте этой тишине продолжаться.

История Платонова звучала как драма о смелости против власти, о правде против страха. Но за этой живописной речью всё ещё зияла пустота – доказательств не хватало.

Блэкуэлл это знал. И потому, когда настала его очередь вновь говорить, он поднялся без тени сомнения.

– Истец вызывает свидетеля – Дэвида Пирса из "Голдмана"."

Секунда тишины – и по залу прошёл лёгкий шорох бумаги. Впереди начиналась самая важная часть спектакля, где каждая реплика могла стать ударом молотка судьбы.