деньги не пахнут 5

Глава 4

Потребовался источник – храбрый свидетель. Эмили оказалась выбранной фигурой, но сомнения висели в воздухе, как запах мокрого асфальта перед грозой: а вдруг она проглотит правду и закроется вновь. Причина молчания бывших и нынешних сотрудников "Теранос" была проста и ядовита – страх судебных расправ, подписи под NDA, угроза потонуть в исках. Эмили в этом плане ничем не отличалась.

Что нужно было для пробуждения в ней смелости? Искра надёжной поддержки – тонкий звонок, одно вежливое слово, подтверждение, что голос не растворится в пустоте. Телефон зазвенел; вибрация дрожала в ладони, будто маленькое сердце. Набранный номер, глухой щёлк соединения, и затем знакомый, немного старый голос на другом конце линии.

– Давно не слышно было. Как дела? – прозвучало по тому концу провода ровно, сдержанно, без претензий.

– А, да… Но почему вдруг позвонили? – Эмили в голосе проскользнула настороженность: любопытство и недоверие в одной фразе. Последний разговор прошёл почти месяц назад, тогда ещё можно было оправдаться "ремонтом машины". Теперь предлогов не было.

– Было беспокойство из-за того визита. Немного разгорячённый спор с Холмс во время аудита. Переживал, не навредило ли это тебе. – реплика прозвучала мягко, но целенаправленно, словно постукивание по тонкой стенке, под которой спрятан треснувший кирпич.

– Нет, с этим всё в порядке, – ответ был твёрдый, но под натянутой уверенностью угадывалась трещина. Очевидно, что Эмили подверглась давлению; тёплая приветливость из прошлых встреч уже не служила защитой. Холмс в таких делах редко промахивалась – давление, допросы, запреты; бывало и жёстче.

Страху нужен катализатор. Люди не рвут связи без внешнего рычага – под ногами должно начать дрожать; только тогда смелость выползает из норки. Поэтому лёгкое встряхивание основания существования Эмили могло дать результат: если она действительно была подвергнута травле, накопленная злость найдет выход, но сначала требовался ещё один шаг.

До сих пор Эмили пряталась за историей о "подруге", рассказывая через чужой голос, а не своим собственным. Пришло время предложить ей понять, что собеседник – не ворчливый критик, а тот, кто вследствие схожего опыта способен понять и помочь.

– Во время аудита заметил странность – текучесть кадров аномально высока…, – тон был осторожный, почти медицинский, как если бы говорили о симптомах: тихо, но пристально.

– …, – на линии повисла пауза, длинная и натянутая, словно струна. Затем:

– ….

– Не хочу лезть не в своё дело, но та "подруга" – случайно не сотрудница "Теранос"? – вопрос без нажима, просто протянутая рука для поддержки.

– …, – снова молчание, и затем тихое:

– Может быть…, – слова, которые сами по себе были признанием.

– Это не просто любопытство. Был в подобной ситуации, поэтому понимаю. Если тяжело – готов помочь, – в голосе прозвучало не участие ради пиара, а стояние рядом, как опора.

История о борьбе, о подготовке коллективного иска, о выходе из тени с фальшивыми титулами – всё это пускало корни в разговор, превращая собеседника в возможного союзника.

– Но как это возможно? Ты же вышел на публику, участвовал в аудите…. Как такое совмещается? – растерянно спросила Эмили. Немало людей считали, что кто-то, кто собирался подавать иски, не мог одновременно оставаться в поле зрения компаний.

– Это была долгая борьба, и не всегда она означает поход в суд. Собранные силы и поддержка дают возможности для переговоров и решений, – спокойный, обдуманный тон, наполненный лёгкой надеждой:

– Иногда соседняя победа важнее личной триумфальной фигуры.

Обман – необходимый инструмент в этот момент: выдуманная тёплая история о том, как коллективное давление превратилось в уступки, должна была зажечь в Эмили убеждённость, что выход существует. Ничто так не вдохновляет на смелый шаг, как пример недалёкого успеха.

Тон разговора медленно менялся: из осторожного зонда переход в доверительную беседу, где каждый звук на другом конце провода – вздох, шорох бумаги, шаги за дверью – добавлял реализма. Эмили звучала уязвимо, но в этом голосе начинала просыпаться искра. Словно в ветхом саду, где большинство растений засохло от страха, одно маленькое семя снова дало росток – требовалось только чуть-чуть подкопать вокруг и пролить воду поддержки.

Вечер за окном стал гуще: гул машин, отдалённый лай собак – мир продолжал жить, а в разговоре на другом конце провода взращивалась надежда, которая могла превратиться в доказательство.

Когда человек видит, как кто-то рядом вырывается из тьмы к свету, внутри словно загорается искра – будто становится возможным всё, даже невозможное. Так соседи бегут покупать лотерейные билеты, услышав, что кто-то на их улице сорвал джекпот. Психология проста: если судьба улыбнулась ему, значит, может улыбнуться и мне.

Но в случае с Эмили всё было сложнее. Она не наблюдала со стороны – оказалась жертвой. Угнетённой, униженной, задавленной атмосферой офиса, где каждый шёпот мог стать доносом, а каждое слово – уликой против тебя. Тишина в трубке тянулась густо, как ночной туман после дождя. Потом, стараясь не спугнуть её осторожное доверие, прозвучал вопрос:

– С юристом советовалась?

– Пока нет.

Одно короткое признание, и маска про "подругу" окончательно слетела. Всё происходящее относилось именно к ней.

– Понимаю, просто не хватает смелости….

– Боишься, что узнают? – голос в ответ звучал мягко, но точно.

–….

– Здесь, в Кремниевой долине, все юристы так или иначе знакомы. Тяжело довериться, когда кажется, что любой адвокат может оказаться знакомым Холмс. Даже просто зайти в офис – уже риск.

Страх был не перед разговором с юристом – страх был перед тем, что кто-то заметит, как она решилась.

– Понимаю тебя прекрасно. Было то же самое.

Слова поддержки прозвучали негромко, как плед, наброшенный на усталые плечи. Потом – тихое предложение, будто шаг вперёд по зыбкому мосту:

– Хочешь, узнаю всё за тебя? У меня есть свой юрист. Можно осторожно прощупать почву, понять, какие шансы вообще есть….

В трубке послышалось едва уловимое дыхание – колебание, потом слабое:

– Ты правда сделаешь это ради меня?

– Конечно. Только нужно чуть больше подробностей, чтобы понять, как действовать.

Новая пауза. Потом тихий выдох.

– Знаешь….

И полился поток. Сначала робко, словно из узкого горлышка бутылки, потом всё сильнее. Рассказы о придирках, унижениях, бесконечных проверках.

– Шарма сказал, что я прогуливаю. Просмотрел месяц записей с камер, выискивая, где опоздание хоть на десять минут….

– А потом вдруг спросил, не расследует ли меня ФБР. Угрожал, что если придётся нанимать адвоката, то это обойдётся дороже моей годовой зарплаты.

Сцены, которые для стороннего уха могли звучать как фарс, для неё были реальностью – вязкой, липкой, обидной. В каждом слове дрожала усталость.

После её рассказа наступила тишина. Затем прозвучало ровно, без фальши:

– Ты пережила многое. Теперь всё будет иначе. Помогу.

А следом – предложение, выстроенное точно, как следующий шаг по лестнице:

– Один журналист расследует увольнения в "Теранос". Не хочешь поговорить с ним?

– С журналистом?..

– Да. Это тот, кому я рассказал о происходящем. Такие вещи нельзя замалчивать. Терпеть несправедливость – невыносимо.

Голос был спокойным, даже немного вдохновлённым. Казалось, говорил не о личной выгоде, а о правде.

– Если интервью будет… только по телефону….

Вот она – искра, подожжённая в нужный момент. Огонёк страха превратился в слабое, но настоящее пламя решимости.

Казалось, всё шло именно по плану. Слова утешения звучали уверенно, разговор близился к завершению. И вдруг в динамике – неловкая, почти шепчущая фраза:

– Хотела сказать спасибо. Правда. Никто не слушал, а ты… сам позвонил. Это много значит.

Тепло этих слов, простое и безыскусное, кольнуло под рёбрами. Внутри что-то дрогнуло. Ведь всё, через что прошла Эмили, не было случайностью. Каждая трещина в её жизни, каждое испытание – часть заранее подстроенной игры.

А благодарила она того, кто пустил этот камень первым. В конце концов, весь этот спектакль, как ни крути, пойдет Эмили на пользу.

– Да брось, не стоит благодарности.

***

Обещание, данное Эмили, не осталось пустыми словами. Пришлось основательно взяться за поиски адвокатской конторы, способной взяться за её дело. Выбор пал на фирму, о которой когда-то упоминал Рэймонд. Cravath Swain пришлось отбросить – уж слишком велик риск пересечения интересов.

Офис, в который удалось попасть, пах сухим кофе, бумагой и чем-то металлическим – будто в воздухе висела настороженность. Когда юрист узнал, с кем имеет дело, в его глазах мелькнуло узнавание:

– О, Косатка? – усмехнулся он, но едва выслушал рассказ об Эмили, лицо его посерьёзнело.

– В её случае шанс выиграть есть. Даже если она формально уволилась сама, можно доказать, что её вынудили. Это называется "вынужденное увольнение".

– Вынужденное?

– Да. Когда условия работы становятся настолько невыносимыми, что человек не видит иного выхода, кроме как уйти.

– Но разве соглашение о неразглашении не станет проблемой?

– А вот и нет. Это дело касается условий труда, а не секретных разработок.

Слова о высоких шансах на победу звучали обнадеживающе, но у истории был ещё один поворот.

– На самом деле пострадавших куда больше.

– Сколько?

– По нашим данным – больше двадцати.

Стоило произнести это число, как глаза юриста заметно округлились. По выражению лица можно было прочесть, что мысль уже назрела: коллективный иск.

– А если объединить все эти дела в одно?

– Коллективный иск…, – он шумно выдохнул, с трудом сглотнув.

Такое дело – не только способ снизить расходы, но и шанс прогреметь на всю страну. Журналисты ухватятся за него моментально. Для любой фирмы – подарок судьбы.

– Мне нужно обсудить это с партнёрами. Минутку.

Юрист поспешно вышел, оставив после себя запах дешёвого дезодоранта и шелест бумаги. Минут через пятнадцать дверь снова открылась, и вместе с ним вошла женщина лет пятидесяти – короткая стрижка, очки в тонкой оправе, взгляд холодный и цепкий.

– Говорят, вы предлагаете коллективный иск?

Она внимательно слушала, не перебивая, только кивала. К концу рассказа на лице проступил интерес, но осторожность не исчезла.

– Проблема в том, что подобные иски требуют аккуратности. И, конечно, денег. Неизвестно, чем всё обернётся.

Юридические фирмы в таких случаях идут на риск: оплачивают процесс сами, рассчитывая на процент от выигранной суммы. Если проиграют – всё ложится на них.

Но убедить их оказалось проще простого.

– В случае поражения все расходы беру на себя.

– Что?

– Лично профинансирую это дело.

– Но зачем?

– Не могу спокойно смотреть на такую несправедливость.

В воздухе повисла пауза. Женщина нахмурилась, потом едва заметно кивнула. Похоже, поверила.

Ну конечно, поверила – репутация дерзкого борца за справедливость уже давно гуляла по новостям. Тот самый человек, что не побоялся выступить против расизма у всех на глазах.

– Разумеется, моё участие актуально только в случае поражения, – добавил Сергей, легко, будто между делом. Хотя риск был почти нулевой: к моменту, когда дело дойдёт до суда, скандал с "Теранос" уже вспыхнет во всю силу.

– Вот список возможных истцов.

Листы прошелестели, когда он положил их на стол. Имена бывших сотрудников компании, десятки судеб – всё, что нужно, чтобы машина закрутилась.

Теперь, подогретые возможной славой и деньгами, адвокаты сами начнут связываться с пострадавшими, убеждая их объединиться.

Так один вопрос был закрыт. Коллективный иск против "Теранос" официально начал движение – медленно, но неотвратимо, как раскалённое железо под прессом.

Это было неоспоримым фактом.

Главное заключалось в том, что сведения, оказавшиеся на руках, не были получены в роли инвестора. А значит, даже если доложить об этом совету директоров, договор о неразглашении нарушен не будет. Иными словами, появился козырь, с которым можно идти к старику Киссинджеру.

Но одного этого было мало.

Вечером состоялась встреча с журналистом Джонатаном. Первая со времён Калифорнии. Он только утром вернулся в Нью-Йорк – усталый, с помятым воротником, но по глазам видно, что голова кипит от мыслей.

– Как прошло расследование? – спросил он, расстегивая пальто.

– Вполне успешно. Начнём интервью?

– Конечно.

На этот раз роль собеседника пришлось примерить и на себе. Джонатан согласился опубликовать историю Эмили – в виде полноценной статьи. Поскольку материал выходил под его именем и становился достоянием общественности, договор о неразглашении формально оставался в силе. Значит, обо всём можно будет спокойно доложить Киссинджеру.

– Когда выйдет статья? – прозвучал следующий вопрос.

– Если речь только о деле по незаконному увольнению, то день-два. Разве что юристы вмешаются, – отозвался Джонатан.

Но куда важнее был другой материал – не эта небольшая публикация о домогательствах, а та самая, "большая" статья, над которой он трудился по ночам. Та, что должна была вскрыть грандиозную аферу компании "Теранос".

– А что с главным материалом? Когда ждать публикацию? – прозвучало осторожно.

Джонатан нахмурился, потер переносицу.

– Это… зависит. Нужно время на проверку фактов, поиск свидетелей, – произнёс он тихо, словно боясь сам себя услышать.

В прошлой жизни этот материал появился только год спустя. Сейчас сроки уже удалось подвинуть на целый год вперёд, но многое оставалось недоработанным.

– Но ведь не больше месяца, верно? Всё должно быть закончено максимум через два.

– Два месяца… – Джонатан вздохнул, в его голосе сквозила усталость. – Даже если статья выйдет в срок, этого недостаточно. Чтобы прокуратура заинтересовалась, нужны железные доказательства, а у нас их нет.

Одной публикации было мало. Статью можно выпустить хоть завтра, но без весомых улик прокуроры не пошевелятся.

Главная улика – технология – надёжно спрятана за стеной эксклюзивности, словно в сейфе. Сотрудники связаны договорами о неразглашении и молчат, как под гипнозом.

– Мало того что доказательств не хватает, так ещё и влиятельные люди замешаны. Пока не поднимется общественный шум, никто не пошевелится, – добавил он.

Так оно и было раньше. После публикации разоблачения "Теранос" продолжал строить из себя невинную жертву, совет директоров покрывал Холмс, а прокуратура делала вид, что ничего не происходит. Год тянулись проверки – только различные регуляторы пытались хоть что-то собрать. Лишь потом началось расследование, а судебная тяжба растянулась на два с половиной года.

Но ждать столько никто не собирался. Два с половиной года – роскошь, когда времени остаётся в обрез.

– Ничего, – прозвучало спокойно. – Убедить совет – и всё пойдёт быстрее.

– Думаешь, совет станет на твою сторону? Им придётся признать собственные ошибки, – усомнился Джонатан.

– Признают. И публично откажутся от Холмс.

Журналист с сомнением покачал головой.

– Холмс умеет переворачивать правду. А члены совета, кажется, к ней слишком привязаны….

– На этот раз всё будет иначе.

– Почему такая уверенность?

В уголках губ появилась тень усмешки.

– Семья не всегда спасает. Даже от внучки можно отречься, если обстоятельства вынудят.

И такие обстоятельства можно было устроить. Достаточно лишь подать нужную информацию в нужное время.

– Всё сложится, – прозвучало с тихой уверенностью. – Ни разу ещё не приходилось проигрывать в убеждении людей.

А уже к субботе настал час встречи с Киссинджером. Воздух в тот день пах сырой бумагой, кофе и грядущими переменами.

***

Субботним полднем профессор Киссинджер направился к клубу "Метрополитен" – месту, о котором знала вся старая элита Нью-Йорка. Название само по себе звучало как пароль в мир власти, денег и старинных привычек. Здесь всё дышало важностью: глухие ковры приглушали шаги, под потолком плавали отблески хрустальных люстр, воздух пах выдержанным виски и старой кожей кресел.

Выбор места был не случаен. Киссинджер любил этот клуб именно за его тишину – такую плотную, что слова, произнесённые здесь, будто растворялись в бархатной обивке стен. Ни один шёпот не покидал этих стен, ни один секрет не утекал наружу.

– Прошу вас, сюда, – произнёс мягкий, отточенный голос метрдотеля.

Киссинджер коротко кивнул и последовал за ним вглубь. Для сегодняшней встречи был заказан отдельный кабинет – уединённый, надёжный, словно сейф. Тяжёлая дверь закрылась с глухим вздохом, и в комнате остались только двое.

У окна, где сквозь толстые шторы пробивался тусклый свет, поднялся высокий мужчина – молодой, с восточными чертами лица, но сдержанной, европейской осанкой.

– Рад видеть вас, – сказал Сергей Платонов.

Киссинджер ответил коротким кивком и, опустившись в кресло, сразу перешёл к делу.

– Здесь подают одно особое меню, – заметил он, глядя на стоявшего в ожидании официанта. – Рекомендую его каждому гостю. Не возражаете?

– Как скажете, – спокойно ответил Платонов.

Опытный официант с лёгким поклоном удалился, а дверь за ним мягко закрылась. В помещении повисла упругая тишина.

– Между тобой и Элизабет происходит нечто странное, – начал Киссинджер, и его голос прозвучал ровно, но настороженно.

В голове всплыли обрывки недавнего разговора с Элизабет Холмс. Тогда её голос дрожал – смесь тревоги и упрямства.

– Разве не ясно, чего он хочет? – звенело в памяти. – Никто не вкладывает десять миллионов просто ради обеда. Он пытается уничтожить меня, опорочить, забрать всё!

В словах Холмс сквозила истеричная настороженность. Киссинджер тогда отнёсся к её словам с терпением: слишком многое она пережила, чтобы оставаться спокойной. После попытки смещения с поста генерального директора у неё остался след – болезненное недоверие, почти мания.

А в последнее время повод для тревоги и правда был.

– Вспомните Коннора, – говорила она. – С ним всё началось.

Коннор – внук бывшего госсекретаря Шульца, недавно устроившийся в "Теранос". Парень пытался заявить о "неполадках в технологии", о каких-то неточностях. Поначалу никто не придал этому значения, но слухи поползли, и волна получилась куда больше камешка, брошенного в воду.

Инцидент удалось замять лишь благодаря самому Шульцу. Всё списали на недопонимание новичка, однако именно тогда тревожность Холмс расцвела ядовитым цветком.

– Коннора использовали, – повторяла она. – Кто-то стоит за всем этим. Кто-то хочет разрушить мою репутацию.

И чем больше она говорила, тем сильнее проявлялось её внутреннее беспокойство.

К тому же вокруг вился журналист из "Уолл-стрит таймс". В кулуарах уже шептались, что он копает под "Теранос", задаёт неудобные вопросы о точности анализа крови, ищет трещины в легенде компании.

Киссинджер тогда лишь снисходительно усмехнулся. Сомнение всегда сопровождает новаторство. Так было и с первыми самолётами – одни твердили, что те рухнут с неба, другие звали изобретателей безумцами. И всё же самолёты взлетели.

Он не видел в скепсисе ничего страшного – всего лишь привычный путь любой технологии. Но Элизабет была слишком молода, чтобы нести на себе весь этот груз подозрений.

Киссинджер понимал её тревогу. Сочувствовал даже – но всё чаще начинал ощущать, как где-то в глубине его мыслей зарождается лёгкое сомнение: а вдруг за её страхом действительно что-то скрывается?

За окнами клуб утопал в ленивом шуме Манхэттена. Где-то на улице проехало такси, клаксон пронзил тишину, и запах осеннего дождя вполз в комнату через крошечную щель в окне. Киссинджер провёл пальцем по холодному бокалу с водой, глядя на Платонова. На мгновение воздух стал вязким, будто и он сам, и этот молодой человек, и их слова растворились в медленном времени, где каждая пауза значила больше, чем целая речь.

Подозрительность Элизабет Холмс порой казалась просто побочным эффектом усталости – неизбежной тенью, сопровождающей человека, слишком рано взвалившего на себя непомерный груз. Но стоило речь зайти о Сергее Платонове, в её голосе появлялось нечто иное – не простая тревога, а лихорадочная настороженность, почти страх.

– Платонов с ними заодно. Он утверждает, будто нашей технологии вообще не существует, – говорила она тогда, сжимая пальцы до побелевших костяшек.

Киссинджер, услышав это, только хмыкнул, глядя поверх очков.

– Технологии может не хватать точности, но чтобы не существовало вовсе? Нелепость.

Он и помыслить не мог, что столь разумная женщина могла бы лгать настолько нагло. Если бы всё было выдумкой, мир уже давно сорвал бы покров с этой мистификации. Разоблачение неизбежно приходит к тому, кто строит своё здание на песке. А Холмс, при всей её юности, не была безумной фантазёркой.

Тем не менее что-то в её тоне тогда задело. Слишком уж сильно она цеплялась за мысль, что Платонов опасен. Слишком остро реагировала на его имя. В её страхе чувствовалась не только подозрительность – словно между ними и впрямь тянулась невидимая нить, о которой Киссинджеру пока ничего не было известно.

Он решил выждать и просто понаблюдать, как поведёт себя этот загадочный молодой человек. Но вместо ожидаемой игры в уклончивость, Платонов, едва разговор коснулся Холмс, сказал без колебаний:

– Кажется, не в почёте у неё.

Слова прозвучали спокойно, даже с лёгкой усмешкой, как будто речь шла о чьей-то детской обиде. Ни капли раздражения, ни укора.

– Возможно, дело во мне, – добавил он, глядя на свой бокал, где отражался мягкий свет лампы. – Если говорить прямо в лицо, то это часто звучит грубо. Не успел научиться мягкости… с юных лет всё приходилось говорить прямо.

Эта фраза заставила Киссинджера поднять взгляд. В уголках губ Платонова застыло усталое, почти горькое выражение, и вдруг за ним проступило нечто живое – след старой боли, той, что уходит корнями в детство.

Где-то в глубине памяти профессора шевельнулось: отец Платонова кажется. От этого воспоминания по старческой груди прокатилась волна неловкого сочувствия – тяжёлого, как давний грех.

– Вы оба выдающиеся умы, – произнёс он, слегка откашлявшись. – Объединив усилия, смогли бы перевернуть весь рынок.

На мгновение воздух в комнате будто стал плотнее. Платонов чуть прищурился, и на его лице скользнула странная тень – не тревога, не сомнение, а будто глухая усталость.

– В чём дело? Сотрудничество вызывает трудности? – спросил Киссинджер.

– Сложности… скорее внутренние, – тихо ответил Платонов, не поднимая взгляда.

Пальцы его постукивали по столешнице, словно он обдумывал каждое слово, проверяя, стоит ли идти дальше. Несколько секунд тишины растянулись бесконечно, и наконец он заговорил – глухо, будто издалека:

– До недавнего времени делал всё, чтобы сотрудничество не прерывалось. Но за последние дни многое изменилось… слишком многое.

– Значит, желания продолжать нет? – уточнил Киссинджер, и в голосе его зазвучала сталь.

– Скорее наоборот. Желание есть, но другое – иное направление, – ответил Платонов. Он глубоко вдохнул, воздух в комнате дрогнул, будто стал плотнее, и, встретив взгляд собеседника, произнёс:

– Ради будущего "Теранос" необходима новая сила. Новое руководство.

Глаза Киссинджера блеснули, как от внезапного удара света. Всё оказалось именно так, как боялась Холмс.

Платонов действительно намеревался сместить её.

При других обстоятельствах старик прервал бы разговор сразу, поставил бы точку и удалился, не желая иметь дело с мятежниками. Но сейчас что-то удержало его. Может, хрипловатая искренность в голосе собеседника, может, ощущение, что за этим признанием стоит не амбиция, а нечто большее – необходимость.

И тишина, сгустившаяся между ними, звенела как сталь перед ударом.

Забота о Холмс, к которой Киссинджер относился почти как к внучке, и не менее странная симпатия к Сергею Платонову заставили старика заговорить.

– Что привело к такому выводу? – спросил он, и в его голосе прозвучала не строгость, а желание понять.

Взгляд, наточенный десятилетиями дипломатических игр, внимательно изучал собеседника. Молодой мужчина сидел прямо, без тени растерянности, словно каждое слово уже было заранее взвешено. Не выглядел он человеком, движимым личной обидой или тщеславием. Платонов не из тех, кто бросается громкими обвинениями только потому, что кто-то к нему недоброжелателен.

– Появились подозрения в неэффективном управлении, – прозвучало ровно, спокойно.

Брови Киссинджера едва заметно приподнялись. Этот ответ оказался совсем не тем, чего он ожидал услышать. Холмс ведь тревожила совсем другая проблема – технологии, а не управление.

– Хочешь сказать, Элизабет не подходит для роли лидера?

– Именно так.

– Понятно…, – произнёс Киссинджер, не спеша.

Он и сам знал, что ей недостаёт опыта. Но теперь в его взгляде загорелся огонёк живого интереса.

– В чём именно проявляется её несостоятельность? – спросил он с тихим вниманием наставника, привыкшего выслушивать и учить.

Если юная ученица оступается, нужно понять, где именно споткнулась.

Но ответ оказался неожиданным.

– Прошу прощения, – мягко произнёс Платонов. – Этого сказать нельзя. Нарушится пункт договора о неразглашении.

Киссинджер хмыкнул, почти рассмеявшись.

– Не утруждайся осторожностью. Я ведь член совета директоров.

– В соглашении, которое подписано, прямо сказано: передача информации членам совета недопустима. Всё должно проходить исключительно через генерального директора.

– Что? – удивление прорезало его голос, как тонкий нож.

Это было новостью. Даже неприятной.

– Именно по этой причине и говорится о необходимости смены руководства, – продолжил Платонов спокойно, глядя в окно, где за стеклом колыхались огни вечернего города.

На лбу старика пролегли морщины. Если всё сказанное правда, выходит, Холмс сознательно ограничила каналы информации, замкнув всё на себе. И тогда становится понятным, почему она так яростно пыталась заставить этого молодого человека замолчать.

Но всё же рука не поднималась бросить тень на ту, кого долгие годы воспринимал как почти родную. Элизабет, с её пылом, дерзостью, ранимым упорством, казалась ребёнком, который защищает любимую игрушку от невидимых врагов. Возможно, её подозрительность объяснялась страхом снова потерять своё детище – компанию, выросшую из собственных идей и бессонных ночей.

– Может, просто слишком нервничает, – тихо заметил он, будто оправдывая её перед самим собой. – После того как её разработки в прошлом воровали, настороженность вполне объяснима. Попробуй взглянуть на всё с этой стороны. Но всё же… что конкретно вызывает тревогу?

Платонов чуть улыбнулся – устало, будто сожалел о чём-то неизбежном.

– Придётся извиниться вновь, – сказал он. – Из-за опасности судебных исков нельзя раскрывать детали. И в этом, собственно, и заключается вся беда. "Теранос" страдает от полного отсутствия прозрачности.

Киссинджер тяжело опустил взгляд. Морщины на лбу углубились. Старая проблема, о которой говорили ещё год назад, никуда не исчезла. Всё так же клубилась внутри компании вязкая тьма, скрывающая истинное положение дел.

– Позволь спросить, – после паузы произнёс Платонов, – действительно ли Элизабет – лучший руководитель для "Теранос"?

Ответ не последовал сразу. Старик сидел молча, глядя на поблёскивающий край стакана, где отражался дрожащий свет лампы. Только спустя минуту заговорил, негромко, словно размышляя вслух.

– Не лучший, пожалуй, – признал он. – Но у основателя есть нечто, чего не бывает у наёмного управленца. Видение. Понимание души компании. Осознание того, ради чего всё создавалось. Основатель готов идти на риск, потому что рискует собственным именем. Он любит своё дело не как должность, а как часть себя. Именно поэтому я не спешу передавать руль в другие руки.

Его голос стал мягким, задумчивым. За этими словами чувствовался не просто опыт старого политика, а тепло человека, умеющего верить – даже тогда, когда основания для веры начинают таять.

Старик Киссинджер сидел неподвижно, в воздухе стоял густой запах крепкого кофе, давно остывшего в чашке. За окном мягко шуршал дождь, постукивая по стеклу, будто кто-то тихо напоминал: "Послушай, что он говорит".

Платонов говорил спокойно, его голос не дрожал, но в каждом слове слышалось что-то сдержанное, как будто внутри сидела буря, не находящая выхода.

– Если говорить о чисто управленческой хватке, – начал он, – профессиональный директор, возможно, справился бы лучше. Но такие люди смотрят на стартапы через цифры, диаграммы, показатели. Всё сводится к игре в проценты и прибыли. А ведь есть вещи, где без веры нельзя.

Он чуть улыбнулся – коротко, без радости.

– Когда компания живёт мечтой, ей нужен не бухгалтер, а вдохновитель. Кто-то, кто горит идеей и умеет зажечь других.

Киссинджер чуть кивнул, хмуря брови.

– То есть важна культура, созданная основателем?

– Можно сказать и так, – тихо ответил Платонов, а затем добавил, уже глядя в пол, – и именно в этом главная беда. Культуры, которую Холмс построила, нельзя принять.

Старик не сразу понял смысл сказанного. Ему казалось, что Элизабет была воплощением страсти и решимости, живым пламенем. Она могла заворожить кого угодно своим взглядом, своей верой в то, что меняет мир. Но вдруг оказалось – именно эта вера выродилась в что-то страшное.

– Есть кое-что, что стоит увидеть, – тихо сказал Платонов и достал телефон.

На экране вспыхнул холодный свет. Тонкий, почти неуловимый запах пластика и металла наполнил воздух, когда он протянул устройство через стол.

Киссинджер опустил взгляд. Заголовок, набранный жирными буквами, полоснул по глазам, будто лезвием:

"Тёмная сторона инноваций: автократическая культура стартапов Силиконовой долины".

Старик прочитал несколько строк, и откуда-то из глубины груди поднялось неприятное ощущение, как будто глотнул горькой пыли.

– Это место – не компания, а диктатура. Выжить можно, только став человеком, который всегда говорит "да".

– Уровень секретности запредельный. Посторонним запрещено входить…. Одну сотрудницу уволили только за то, что её парень занёс чемодан в офис перед командировкой.

– Предпочитают нанимать иностранцев – с визами. Так проще управлять страхом. Одно неверное слово – и тебя депортируют.

Дальше шли свидетельства, строки словно сочились чужой болью.

– Сомневающихся просто стирают. Ни прощаний, ни следов – будто их никогда не существовало.

– Навестил бывшего коллегу, который внезапно уволился. Он был бледен, руки дрожали. Сказал, что не может говорить – NDA. А на следующий день компания вызвала меня на допрос: почему встречался с ним? Они следят за каждым шагом.

– Пряталась у подруги, думала, отследить невозможно. Но туда пришло юридическое уведомление. Даже семья не знала, где я нахожусь. Как они нашли?

Каждая строка отдавала холодом, липкой тревогой, как будто кто-то стоял за спиной.

Киссинджер медленно поднял глаза.

– Не может быть….

– Может, – ответил Платонов. – Эта статья про "Теранос".

Слова прозвучали тихо, но в них чувствовалась тяжесть, как в ударах колокола.

– Это уже не просто отсутствие прозрачности, – добавил он. – Это почти диктатура, попирающая человеческое достоинство.

В кабинете воцарилась тишина. За окном дождь усилился, гулко барабанил по подоконнику.

Платонов продолжил:

– И это ещё не всё. По имеющимся сведениям, уволенные готовят коллективный иск – незаконное увольнение. Так что скоро всё выйдет наружу.

Старик долго молчал, глядя в потускневший экран, где светились страшные слова.

– "RP Solutions" как акционер намерена официально потребовать отставки Холмс. Руководитель, создавший подобную атмосферу, – обуза. Это и есть управленческая ошибка.

Киссинджер открыл рот, но так и не сказал ни слова. Всё, что хотелось возразить, рассыпалось в прах. Статья уничтожила прежние оправдания – разговоры о молодости, неопытности, о благих намерениях. Перед ним была не ошибка, а намеренная жестокость.

Когда-то он видел в Элизабет юного пророка, человека, способного вдохновить тысячи. Теперь перед мысленным взором вставала совсем другая картина – холодный взгляд, пустая улыбка, власть ради власти.

Платонов сидел спокойно, но в уголках губ застыла тень, в которой таилось что-то мудрое и усталое.

– У нас на родине говорят, – произнёс он негромко, – "люди не меняются".

Он коснулся пальцем нижней строки на экране.

Слова были короткие, как выстрел:

– Она ничем не отличается от Гитлера.

Платонов поднял взгляд и тихо спросил:

– Скажите, можно ли перевоспитать Гитлера?

В комнате запахло дождём и холодным металлом. Киссинджер не ответил.