деньги не пахнут 5

Глава 7

После подачи жалобы назначили первую встречу с Холмс.

Ожидание тянулось вязко, словно густой сироп, и в груди щекотало легкое предвкушение. Однако вместо привычного кабинета юркоманды повели в другое место – в просторный, строгий офис Пирса.

Дверь мягко скользнула в сторону, и в нос ударил запах полированного дуба и свежего кофе. За массивным столом, залитым холодным светом лампы, сидел человек, которого никак не ожидалось увидеть.

– Руководитель юридического отдела "Голдман", Эдвард Мэннинг.

Голос его звучал ровно, почти бесстрастно, но в глубине серых глаз пряталось напряжение.

Он некоторое время внимательно разглядывал гостя, словно изучая под микроскопом, а затем произнес медленно, отмеряя каждое слово:

– "Теранос" предложил начать переговоры. Надеюсь, вы проявите благоразумие и пойдёте навстречу.

Слово "переговоры" прозвучало как чужеродное тело в воздухе.

Выходило, компания не собиралась доводить дело до суда – иск был не оружием, а пугалом, угрозой, попыткой заставить отступить.

Но путь назад уже был отрезан.

С самого начала цель заключалась в другом – вытянуть "Теранос" в зал суда, под прожекторы, на сцену, где всё станет видно каждому.

– Сожалею, но переговоры невозможны, – последовал ответ. – Обязанность адвоката – представлять интересы клиента, а руководство RP Solutions решительно намерено подать иск против "Тераноса" за халатность.

Брови Мэннинга дёрнулись.

– Знаете ли, кто с другой стороны? – спросил он, понизив голос. – Блэквелл.

Имя это прозвучало с оттенком почтительного страха.

"Майкл Джордан юридического мира", звезда залов заседаний.

– Если вашим оппонентом будет Блэквелл, – продолжил Мэннинг, – шансы на победу минимальны. Попробуйте убедить клиента отказаться.

В голосе чувствовалось не наставление, а просьба. Но решимость оставалась непоколебимой:

– Увы, позиция RP Solutions окончательна.

Мэннинг вспыхнул раздражением и резко обернулся к Пирсу:

– Пирс!

Тот поднял глаза, бледный, с тяжелыми тенями под ними. От былой уверенности не осталось и следа – только усталость, как после бессонной ночи.

Он, казалось, за последние дни измотался в бесконечных совещаниях, пытаясь удержать хрупкое равновесие между инвесторами и юристами.

– Значит, переговоры исключены? – спросил он тихо.

– Совершенно верно.

В воздухе повисла ледяная пауза.

Пирс смотрел с укором, словно хотел приказать всё прекратить, свернуть, замять. Но в глубине взгляда мелькала безысходность.

Его руки медленно переплелись, суставы побелели от напряжения.

– Если откажетесь от переговоров, – наконец произнёс он, – поддержки можете не ждать.

В этой фразе звучало предупреждение. Мол, ответственность можно легко переложить на чужие плечи – никто не заставлял встречаться с журналистами или советом директоров.

Но реальность была куда суровее слов.

Восемь из десяти членов совета уже сложили полномочия, а Киссинджер ясно дал понять, что возвращаться не собирается.

Пирс сжал губы, ничего не ответил. Ведь именно связи с Киссинджером и другими влиятельными фигурами заставили его влезть в это дело. Но теперь всё обрушилось, а ключевые люди отошли в сторону.

Зато у Сергея Платонова оставался прямой контакт с тем, кто имел решающее слово – с самим Киссинджером.

Получалось, что Пирсу выгоднее сохранить поддержку Платонова, чем бороться против него.

Мэннинг снова подал голос, но в словах слышалась растерянность:

– Переговоры… может, всё же….

– Никаких переговоров, – прозвучало твёрдо, как выстрел. – Если "Голдман" решит идти другим путём – это будет его выбор.

Мэннинг попытался возразить, но жест руки оборвал фразу на полуслове.

Время текло, как густое масло, и казалось, даже воздух стал тяжелее.

Взгляд скользнул на циферблат часов.

– Не стоит заставлять гостью ждать, – прозвучало спокойно, но с едва заметным холодком.

Стрелка часов щёлкнула. За дверью послышались шаги, и воздух в кабинете будто стал гуще. Начиналась следующая сцена.

Приглушённый голос Пирса, усталый и будто надломленный, прорезал тишину:

– Пойдём.

Он говорил с обречённой решимостью человека, который уже знает, что впереди – неприятный разговор, но отступать нельзя.

Коридоры до конференц-зала тянулись бесконечно, наполненные слабым запахом кофе и металлическим эхом шагов. Каждый звук отдавался под потолком, будто стены сами прислушивались. Воздух здесь был прохладным, сухим – кондиционер гудел ровно, без остановки, заглушая дыхание.

Когда дверь наконец распахнулась, в глаза сразу бросилось знакомое лицо. Свет из окна падал прямо на него.

Холмс.

Рядом с ней – мужчина с каменным лицом, резкими чертами, глазами, острыми, как у ястреба. Челюсть будто высечена из гранита.

Наверное, это и был Блэквелл.

Холмс выглядела плохо – под глазами тёмные тени, кожа бледная, губы пересохли. Сидела прямо, но плечи слегка опустились, как будто весь мир навалился на них.

– Мы, похоже, встречаемся слишком часто в последнее время, – произнеслось спокойно, без нажима.

Ответа не последовало – лишь тишина, тяжёлая, как свинец.

– Вы плохо выглядите. Всё в порядке?

Она чуть приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но её перебил холодный, деловитый голос:

– Винсент Блэквелл. Представляю интересы госпожи Холмс.

Каждое слово он произнёс с отточенной вежливостью, за которой чувствовалась сталь.

– С этого момента любые вопросы – только через меня.

Он аккуратно достал из портфеля маленький чёрный диктофон и положил его на стол, словно выкладывал оружие перед дуэлью.

– Можно ли записывать разговор?

Фраза прозвучала вежливо, но под ней чувствовалось давление – невидимое, ощутимое, как холодный ветер. Предупреждение: каждое слово здесь может стать доказательством.

– Разумеется.

На противоположной стороне стола зашуршал другой диктофон – юрист Голдмана не остался в долгу.

Два крошечных устройства лежали напротив друг друга, будто револьверы перед схваткой.

Блэквелл начал первым.

– Против Сергея Платонова подан иск. Нарушение соглашения о неразглашении и клевета. Он передал сведения, защищённые NDA, члену совета директоров компании "Теранос" и исказил их, чтобы вызвать конфликт. Более того, он инициировал публикацию ложной статьи в "Уолл-стрит Таймс". Из-за его действий "Теранос" понёс ущерб – почти 4,9 миллиарда долларов.

Он медленно повернулся к Пирсу.

– Ваша компания, "Голдман", знала об этих действиях?

Вопрос звучал не как вопрос, а как приговор с отсрочкой. Прямая угроза: защищайте Платонова – и окажетесь втянутыми в ту же грязь.

Пирс взглянул на руководителя юридического отдела. Тот ответил ровно, будто заранее репетировал каждое слово:

– Прежде всего нужно установить факты. Господин Платонов, признаёте ли вы предъявленные обвинения?

В комнате воцарилась тишина. Даже часы на стене будто остановились. Все взгляды устремились на Сергея.

– Ничего из этого не соответствует действительности, – прозвучало твёрдо, без тени сомнения.

– Ты…! – Холмс резко подалась вперёд, но ладонь Блэквелла тут же легла ей на руку, останавливая.

– Вы отрицаете оба пункта? – спросил он, сузив глаза.

– Да.

Взгляд его стал ещё острее, как лезвие ножа.

– После вашего ужина с господином Киссинджером его позиция изменилась кардинально. Хотите сказать, что за тем столом о "Теранос" не было ни слова?

– Разумеется, речь заходила о компании, – ответ прозвучал спокойно, без дрожи. – Но никаких конфиденциальных сведений, охраняемых NDA, не разглашалось.

– Ложь! – Холмс ударила ладонью по столу, звук разнёсся по комнате, как выстрел.

Сергей лишь едва заметно пожал плечами.

– Клянусь, ни разу не нарушал условий соглашения.

Эти слова прозвучали просто, но в них чувствовалась твёрдость, словно в камне. Он знал договор наизусть, до последней строчки, до последнего исключения. И не пересек границу – даже на толщину волоса.

Граница была пройдена настолько близко, что казалось, можно было коснуться её – но шаг за черту не последовал. Пальцы судорожно сжимали кресло, дыхание оставалось ровным, а в душе стояла тонкая, но твёрдая решимость – ни сантиметра дальше.

Юрист лёгкой, но уверенной рукой сдавил плечо Холмс, как бы укладывая разбегающуюся волну эмоций. Потом Винсент Блэкуэлл снова уставился в сторону собеседника – холодный, точный взгляд охотника.

– Что, собственно, обсуждалось? – голос его прозвучал ровно, словно скальпель.

– Была показана статья, указано, что речь о "Теранос", высказано предположение: на фоне подозрений в неумехах целесообразно, чтобы Холмс ушла с поста гендиректора, – ответ посыпался кратко, без украшений.

Тяжёлая пауза заполнила комнату; даже кондиционер, обычно гудевший монотонно, словно притих. Лица вокруг застынули – удивление мгновенно породило эмоции, а эмоции грозили вырвать контроль из рук. Даже Блэкуэлл, казавшийся неуязвимым, на мгновение тронулся.

Добавилось спокойное уточнение:

– Для справки – изложенная информация уже публиковалась в открытой статье. Значит, нарушения NDA здесь нет.

Слова упали, будто тяжёлые камни в тихий пруд; круги сомнений разошлись по поверхности.

Блэкуэлл приподнял подбородок, и в голосе его прозвучало тихое давление:

– Даже если нарушений NDA нет, иск о клевете держится. Неужели факты не были искажены ради вреда?

– Статья о "Теранос", следовательно – искажение отсутствует, – прозвучал ответ ровно.

– Уверены, что объект статьи – именно "Теранос"?

– Да. Журналист прямо указал источник.

Глаза Блэкуэлла засверкали хищным блеском; вопрос сменился обвинением:

– Разве не была это инсценировка – статья, созданная вами для дискредитации Холмс?

– Нет.

– То есть вы не причастны?

– Скорее косвенно.

Небольшая пауза. Ничего напыщенного, только сухая фраза:

– Подслушанные разговоры в кафе у "Теранос" во время due diligence – пересказанная мимолётная болтовня. Никогда не предполагалось, что это станет предметом расследования и публикации.

– Вы признаёте причастность? – и голос стал ещё острее.

– Это были лёгкие сплетни. Если судиться с каждым таким словцом, мир задушит чрезмерная строгость.

Морда Блэкуэлла застыла в выражении недоверия; затем последовал долгий вдох и низкий, наполненный угрозой тон:

– Это не пустяк. По вашей вине "Теранос" понёс убытки на 4,9 миллиарда.

Требования выстроились как колонны: сначала – немедленно связаться с журналистом и добиться опровержения; второе – созвониться с Киссинджером и признать, что переданная вами информация не имела оснований. Желание стирать следы, будто никакого события не было.

Однако беда в том, что такого поворота судьба не возьмёт обратно. Отказ прозвучал коротко, как хлопок двери:

Отказываюсь. Продолжим в суде.

Этого и добивались. Место для переговоров закрыто. Единственный путь – судебный зал. Глаза Блэкуэлла на долю секунды дрогнули от удивления; затем последовало спокойное продолжение:

– К тому же параллельно готовится иск акционеров против "Теранос" за плохое управление – так что будет подан встречный иск.

– Подумайте, – прошипел Блэкуэлл. – наворотили немало, потери денег через инвестиции, до 4,9 миллиарда – это не сумма для одного человека. Если пойдёте на сотрудничество, претензии могут быть сняты.

Ответ слепой уверенности:

– Ценю вашу заботу, но иск состоится.

Последняя реплика ощутилась как предвестие шторма:

– Стоит ли это всего того, что вы готовы потерять?

Холодный воздух совещательной комнаты, запах кофе и краски на документах, тонкий треск бумаги при шуршании папок – всё будто подчеркивало один простой факт: ставка сделана, и риск принят. Конец дискуссии – начало процесса.

На мгновение в глазах Блэкуэлла мелькнуло нечто, похожее на изумление – словно мысль проскользнула между ресниц: "Что за безумец сидит передо мной?"

Зал наполнился напряжённым воздухом, будто в нём вспыхнула искра. После этого разговор зашёл по кругу – те же доводы, те же возражения, повторяющиеся как удары маятника. Но со временем в его взгляде произошло едва уловимое изменение.

– Значит, путь переговоров закрыт.

Похоже, теперь он понял всё окончательно. Ни угроз, ни уловок – решение идти до конца было очевидно. Однако вместо усталости или раздражения на лице Блэкуэлла проступило что-то иное – уверенность, похожая на азарт перед битвой. Глаза сузились, холодно сверкнув, как лезвие перед первым ударом.

– Иск против "Теранос" за неэффективное управление окажется куда труднее, чем вы думаете, – произнёс он с оттенком предупреждения.

– Правда? – прозвучало в ответ спокойно, почти с ленивым интересом.

– На чём основаны обвинения в неэффективности?

Слова адвоката были как нож – точные, выверенные, с лёгким намёком на насмешку. Он зондировал слабые места, надеясь выудить суть стратегии. Молчание было бы уместным, но тишина тоже может быть оружием, а слово – приманкой. В этом споре начиналась настоящая информационная война, и каждая фраза могла стать разведкой боем.

– Начать можно с того, что пост финансового директора пустует уже восемь лет, – прозвучало спокойно.

– Отсутствие CFO не доказывает неэффективность. Холмс лично привлекала инвестиции и добивалась рекордных показателей, – парировал Блэкуэлл.

– Без финансового директора любые прогнозы доходов – не более чем сказка.

– К сожалению, методология прогнозирования защищена NDA. В суде это использовать нельзя.

– Тогда, может, обсудим случаи мошенничества при внутренней оценке компетенций?

– Мошенничества не было. "Теранос" владеет собственной технологией, требующей иной методики тестирования. И это тоже подпадает под NDA.

– Плохие условия труда, массовые увольнения?

– И показатели текучести кадров защищены тем же соглашением.

Каждый довод рушился о стену, возведённую из пунктов конфиденциальности. На губах Блэкуэлла расцвела улыбка победителя – тонкая, самодовольная, словно мазок тени по стеклу. В этой улыбке читалось: "Правда и доказательства – разные вещи." Даже если истина существует, её невозможно предъявить суду, если всё скрыто NDA. Любой свидетель, желающий говорить, будет уничтожен ещё до первого слова.

– Ни один свидетель не выйдет вперёд… Уверены? – последовал вопрос.

Блэкуэлл медленно опёрся локтем на стол, и его голос стал мягче, но опаснее, как шелест ядовитой змеи:

– В процессе иногда всплывают самые тёмные тайны. Кто-то смотрел запрещённые сайты с рабочего компьютера, кто-то любит напиваться. Всё это становится достоянием суда. Сколько свидетелей, думаете, готовы рискнуть ради вас?

Пауза потянулась, гул вентиляции звучал как тяжёлое дыхание. На мгновение в воздухе повисла задумчивая тишина, а затем последовал спокойный жест – лёгкое кивание, будто признание:

– Аргумент весомый.

Блэкуэлл почувствовал преимущество и тут же надавил сильнее:

– Действительно ли стоит ставить карьеру на "смелость" этих людей? Не разумнее ли разрешить вопрос… иначе?

– А иначе, – значит, выполнить их условия.

Ответом стал короткий, сухой смешок. Разве он полагал, что всё строится на вере в хрупких свидетелей, готовых под пулями раскрывать правду?

– Свидетели, о которых речь, – не сотрудники "Теранос", – прозвучало спокойно. – Это члены совета директоров.

В комнате будто стало тише. Совет директоров "Теранос" – люди весомые, неприкосновенные. Простых работников можно запугать, разрыть их прошлое, выставить грязное бельё напоказ. Но попробуй сделай то же самое с бывшими членами совета.

Блэкуэлл мгновенно напрягся.

– Члены совета тоже связаны NDA. Вы ведь знаете это.

Конечно, знали. NDA стало их щитом и кляпом одновременно. Но этот щит можно было обернуть против владельцев.

– Известно, – последовал ответ, спокойный, но с лёгкой усмешкой. – Но нарушение NDA – не уголовное преступление. Чтобы подать в суд, требуется инициатива истца.

На лице адвоката не дрогнул ни один мускул, но в глазах мелькнуло беспокойство. Он уже догадался, куда ведут эти слова. И догадка оказалась верной.

– Если Киссинджер сам нарушит NDA и заговорит, рискнёте ли подать на него в суд?

Слова упали в тишину, как камень в колодец. Тишина загудела, будто комната сама не поверила услышанному. Запах кофе смешался с металлическим привкусом тревоги. На лице Блэкуэлла застыло то самое выражение, что появляется у человека, осознавшего, что его собственное оружие повернули против него.

***

После провала переговоров с Сергеем Платоновым Холмс вернулся в отель, где в воздухе висел запах перегретого кондиционера, и метнула в адвоката Блэкуэлла взгляд, острый, как осколок стекла.

– Вот это и есть твои легендарные способности? – голос Холмса дрожал от злости. – Так выглядит "гигант юридического мира"?

Блэкуэлл застыл, словно мраморный бюст под холодным светом лампы. Щека дёрнулась, пальцы сжались, но возразить он не решился. Гордость была растоптана, но спорить было бессмысленно.

"Не оставил даже намёка на компромисс…" – холодная мысль кольнула адвоката, как булавка под кожу. Всё пошло не по плану.

Он, конечно, не питал иллюзий, что Сергей Платонов сразу склонит голову. Но надеялся хотя бы на разговор, на торг, на какую-то возможность найти середину. Человек, казалось, рассудительный, умеющий считать ходы. Однако всё закончилось одним-единственным словом:

– Спасибо за заботу, но будет суд.

Никаких "может быть", никаких "подумаем". Только твёрдое, как гравий под ногами, "суд".

Сколько бы Блэкуэлл ни давил, ни убеждал, ни пытался приманить обещаниями – всё было бесполезно. Перед глазами до сих пор стояло лицо Платонова: спокойное, непоколебимое, будто высеченное из камня.

Это решение не укладывалось в рамки здравого смысла.

Обычно люди бегут от судебных тяжб, как от пожара. Даже если уверены в правоте, всё равно ищут лазейку, чтобы не ввязаться. А тут – наоборот.

Суд против самого Блэкуэлла, акулы юриспруденции, да ещё с иском почти на пять миллиардов долларов. И при этом – ни одной благоприятной карты на руках. Казалось, любой другой уже давно отступил бы. Но нет.

– Если он действительно вызовет Киссинджера в качестве свидетеля, что тогда? – голос Холмс прозвучал с металлической дрожью. Она кусала ногти, глядя куда-то мимо Блэкуэлла.

Мысль о Киссинджере вызывала у всех одинаковое чувство – ледяную тревогу.

Если тот нарушит соглашение о неразглашении и выступит с показаниями, последствия будут катастрофическими.

На последнем заседании совета директоров всплыли ужасные подробности: подтасованные данные испытаний, фальсифицированные отчёты, скрытые нарушения при проверках лабораторий. Всё это, стоит Киссинджеру заговорить, станет частью официальных документов – как пятно, которое уже не отстирать.

– Можно ли хоть как-то заблокировать его показания из-за нарушения договора о конфиденциальности? – спросил Холмс, цепляясь за последнюю надежду.

– Никак, – ответил Блэкуэлл, спокойно, даже с какой-то усталостью. – Если Киссинджер готов понести последствия, его слова будут иметь силу.

Он говорил ровно, тщательно подбирая слова, будто укладывал их в идеально ровный ряд на холодном мраморном полу.

Если Киссинджер действительно решится на это, начнётся лавина. Но пока требовалось решить главное – как действовать дальше.

– В случае его показаний остаётся два пути, – наконец произнёс адвокат. – Либо подаём иск против него, либо нет.

– Исключено! – взорвался Холмс, вскочив с кресла. Голос резанул воздух, как свист хлыста. – Цель этого процесса – сохранить инвестиции! Забыл?

Если бы дошло до иска против Киссинджера, любой инвестор, связанный с ним, тут же отшатнулся бы. Замороженные миллиарды так и остались бы в банках, а, может, и вовсе утекли бы навсегда.

К тому же на компанию немедленно навесили бы клеймо – "та, что осмелилась судиться с Киссинджером". От такого пятна не отмыться: оно отпугнуло бы всех – и партнёров, и спонсоров, и будущие проекты.

Блэкуэлл слегка кивнул, не отрывая взгляда от бумаги.

– Тогда остаётся только одно – отказаться от иска. Но если промолчать, когда Киссинджер выступит с обвинениями, все решат, что компания признаёт их правдивыми.

Холмс резко выдохнул, запах дешёвого табака и усталости наполнил комнату.

Это и было самое страшное: молчание оказалось равносильно признанию вины. И тогда никакие деньги, никакие связи, никакие юристы уже не спасут компанию, имя которой станет синонимом обмана.

Выбор сузился до двух дорог, и обе вели в пропасть. Как ни повернись, для компании это означало катастрофу.

– Тогда придумайте другой путь! – голос Холмс звенел в воздухе, будто лезвие режущее стекло. – Разве не для этого нужны лучшие юристы в стране?

Ответом стал тяжёлый, усталый вздох, наполненный глухим эхом просторного гостиничного номера. В нём смешались запахи кофе, виски и тревоги, стоявшей в воздухе, как влажный туман.

– Госпожа Холмс, – глухо произнёс Блэкуэлл, – выхода нет. Этот капкан не имеет слабых звеньев. Сделан так, что, ступив в него, уже не вырвешься.

Настоящая ловушка, где каждое движение приближает к поражению.

Блэкуэлл провёл рукой по лицу, будто хотел стереть нахлынувшие мысли. В голове крутилась одна догадка: а вдруг всё это было спланировано заранее? Не случайность, не удача, а тонко рассчитанная комбинация, где каждая деталь имела своё место.

Он отмёл мысль с раздражением. Невозможно. Никто не способен так изощрённо всё просчитать. Тем более – человек вроде Сергея Платонова, слишком молод, чтобы сплести такую сеть. И всё же….

Перед внутренним взором всплывали строки из досье: фантастическая точность прогнозов, почти мистическая интуиция, безупречная репутация в профессиональной среде. Если всё это действительно результат расчёта, а не случая, тогда перед ним стоял не просто противник – гений, какого Блэкуэлл не встречал за всю карьеру.

– Значит, просто сидеть и ничего не делать? – раздражённо бросила Холмс, вырвав его из раздумий.

– Как уже говорилось, этот капкан не разрушить, – произнёс он твёрдо. – Единственный способ спастись – не попасть в него.

Он посмотрел на Холмс долгим, предупреждающим взглядом.

– Ни при каких обстоятельствах нельзя позволить Киссинджеру выйти на трибуну. Как только он заговорит, всё кончено. Останется лишь одно – уговорить его отказаться от показаний. Но это за пределами моих возможностей.

На лице Холмс промелькнуло понимание. Тонкие губы дрогнули, словно она приняла тяжёлое, но окончательное решение.

– Поняла. Попробую убедить его сама.

***

После разговора с юристом Холмс направилась в кабинет, что выходил окнами на тёмный Манхэттен. Сквозь щели жалюзи пробивался свет неоновых вывесок, в воздухе стоял запах озона после недавнего дождя.

Пальцы легко скользнули по экрану телефона – поиск контакта Киссинджера. Имя высветилось мгновенно, но сердце будто застучало сильнее.

Он давно не отвечал ни на звонки, ни на письма. С того самого дня, как вышел из состава совета директоров, отгородился стеной тишины.

"Если не возьмёт трубку – придётся ехать лично", – мелькнула решимость, резкая, как глоток горького кофе.

Номер набран. Гудки. Один, другой… и вдруг тишина сменилась голосом, низким, уверенным, узнаваемым.

– Что случилось?

Холмс на мгновение потеряла дар речи. Он ответил. Не секретарь, не помощник – сам Киссинджер.

– Нужно поговорить лично. Речь идёт о важном деле, которое нельзя обсуждать по телефону.

– Завтра в четыре. Приезжай ко мне.

Он сам предложил встречу.

– Почему вдруг? – пронеслось в голове. Что изменилось?

Сомнения не давали уснуть всю ночь. Сквозь открытое окно в номер врывался шум города, доносился запах мокрого асфальта, чей-то смех снизу, и всё это мешалось с гулом мыслей.

***

А утром Холмс уже стояла перед домом Киссинджера в Нью-Йорке – старинное поместье с мраморными колоннами, где даже воздух казался холоднее, чем снаружи.

Дверь распахнулась.

– Слышал, ты подала в суд на Сергея Платонова, – произнёс Киссинджер с ледяным спокойствием.

Его голос был ровным, как лезвие ножа, и в нём не звучало ни удивления, ни осуждения – только усталое знание того, что эта история закончится плохо для всех.

Холод в его взгляде был почти физическим – как порыв ветра с горной вершины, обжигающий кожу до ломоты. Даже воздух в комнате словно стал гуще, звенел от напряжения. На мгновение Холмс растерялась, но почти сразу вновь выпрямила спину, собрала мысли, проглотила горечь унижения и заговорила ровным, уверенным тоном.

– Ущерб от его лживых заявлений огромен, – слова вылетали быстро, почти шипели. – Волны последствий всё ещё не утихли.

Киссинджер молчал. Взгляд его был неподвижен, ледяной, словно прожигающий насквозь.

– Да, были ошибки, – Холмс выдохнула, чувствуя, как пересыхает горло. – Опыт руководства оказался недостаточным. Была чрезмерная закрытость, порой даже излишняя жёсткость. Но статья в "Уолл-стрит таймс" – грязная спекуляция. А показания того сотрудника – ложь. Он ведь даже не…

– Не стоит, – перебил Киссинджер. Голос его звучал спокойно, но в этой спокойности сквозил холод приговора. – Всё уже известно.

Эти слова, будто ледяные иглы, вонзились под кожу.

– Было проведено собственное расследование.

В комнате запахло чем-то металлическим, как от ржавого железа. Холмс почувствовала, как спина покрылась липким потом. В этом взгляде читалось всё: знание, понимание, презрение. Человек, перед которым невозможно притвориться. Его связи, его возможности – достаточно лишь щёлкнуть пальцами, и любая тайна обнажится, как труп под скальпелем.

Он знал. Не просто газетные утечки или слова уволенного сотрудника – знал больше, глубже, то, чего не должен был знать никто.

Холмс заставила себя вдохнуть. Голос выдал дрожь, но слова были точными:

– Если Сергей Платонов вызовет вас в суд, дадите ли показания?

Ответа не последовало. Молчание повисло в воздухе, тяжёлое, как камень. Только тихое тиканье часов нарушало его равномерный ход.

– Любые показания, – продолжила Холмс медленно, – подпадают под соглашение о конфиденциальности. В случае нарушения компания будет вынуждена… предпринять меры.

Она говорила с холодным спокойствием, хотя и сама понимала – ни о каком иске против Киссинджера не может быть речи. Но намёк должен был прозвучать. Угроза, пусть даже туманная, могла заставить задуматься.

– Кроме того, – добавила она чуть тише, – разглашение деталей поставит под удар и вас самого. Всегда найдутся те, кто захочет возложить часть ответственности на совет директоров….

Эта фраза должна была стать контрольным выстрелом. Ведь Киссинджер тоже был частью системы, одобрявшей решения, подписывавшей документы, молчаливо кивавшей на собрании. Разоблачая её, он бы обнажил и собственные грехи.

Глаза Холмс блеснули.

– "Ньютон" – медицинское устройство. Если вокруг него вспыхнет скандал… вас обвинят в халатности. Скажут, что своими руками подвергли опасности жизни пациентов.

Слова прозвучали нарочито спокойно, но в них звенел металл. Для Киссинджера это был удар в самую больную точку. Репутация для него значила больше, чем здоровье. Пятно на имени – непоправимая трещина. Особенно в девяносто один, когда жизнь уже измеряется не делами, а памятью, которую оставишь после себя.

Он всегда боялся одного – быть забытым как неудачник. Именно поэтому поддерживал Холмс все эти годы, защищал её решения, гасил скандалы, тянул время.

Считалось, что этого будет достаточно, чтобы удержать его в стороне.

Тишина тянулась, густая, вязкая, как смола. И наконец Киссинджер произнёс, не поднимая голоса:

– В дело Сергея Платонова вмешиваться не стану.

Сердце Холмс едва заметно дрогнуло. Победа. Как и ожидалось – имя дороже правды.

Но следующая фраза перечеркнула всё.

– Однако при одном условии. Все устройства "Ньютон" должны быть немедленно отозваны с рынка.

Холмс едва успела вдохнуть.

– Что?..

Киссинджер смотрел пристально, не моргая.

– Это невозможно?

– Почти, – голос стал хриплым. – Если остановить "Ньютон" сейчас….

Мысленно перед глазами промелькнуло всё: уход совета директоров, замороженные счета, миллиарды под угрозой, и теперь – требование уничтожить флагман компании. Воздух в комнате стал густым, тяжёлым, словно в нём растворили ртуть.

Впервые за долгое время Холмс ощутила, как под ногами дрожит земля.

Судьба "Тераноса" висела на тончайшей нити – ещё немного, и тонкая жилка оборвётся. Но Киссинджер, сидевший напротив, не дрогнул ни лицом, ни взглядом. Его спокойствие было ледяным, пугающим, почти неестественным, как неподвижная гладь озера перед бурей.

В помещении пахло старой бумагой и полировкой дорогой мебели. Тишина звенела, когда Холмс медленно вдохнула, будто решаясь на прыжок в ледяную воду.

– Хорошо, – сказала она наконец, голос прозвучал глухо, но твёрдо. – Сниму продукт с рынка. Сделаю это тихо. Но взамен нужна одна вещь.

Она подняла глаза и встретила тяжёлый, пронизывающий взгляд Киссинджера.

– Вернитесь в совет директоров.

На лице старика мелькнула тень, как от пробежавшего облака. Холмс, не дожидаясь ответа, продолжила, чувствуя, как сухой воздух режет горло.

– Ошибки прошлого тяготят. Больше не будет самодурства и тайн. Всё станет прозрачным, каждое решение – ясным. Но без вашей мудрости – это невозможно.

Слова звучали искренне, но холод в его взгляде не растаял.

– Доверие уже разрушено, – произнёс Киссинджер, каждое слово – будто удар молотка.

– Тогда предложите, как его восстановить, – ответила Холмс. – Если закрыть двери сейчас, "Теранос" просто исчезнет. И это… невозможно принять. Всё рушится из-за недоразумений. Назовите выход – и будет сделано. Тихо, без шума.

Она выделила последнее слово, словно кинула приманку. Тишина – именно то, чего он добивался.

Мгновение тянулось бесконечно. Потом Киссинджер медленно кивнул.

– Подумать нужно. Свяжусь позже.

Так закончилась встреча – без рукопожатий, без прощаний.

***

Воздух гостиничного номера пах кондиционером и остывшим кофе. За окнами тянулись неоновые полосы ночного города. Холмс шагала взад-вперёд, гулко стуча каблуками по полу, а юрист уже раскладывал документы на столе.

– Киссинджер не пойдёт в суд, – произнесла она. – Он хочет, чтобы всё утихло. Без скандала.

Теперь всё зависело от неё. Только она могла завернуть дело в тишину, как драгоценность в бархат.

– Придётся идти ему навстречу. Даже если придётся временно остановить "Ньютон", – добавила она, едва заметно поморщившись.

Юрист поднял брови, но не возразил.

– Временно, – уточнила Холмс. – Пока суд не закончится. Потом восстановим работу, когда показания потеряют юридическую силу.

План выстраивался, как ровная линия чертежа.

– Суд должен пройти быстро. Минимум огласки, максимум эффективности.

– Можно использовать ускоренную процедуру, – осторожно заметил юрист.

– Тогда готовь всё для этого. И…, – она повернулась к молодому мужчине у окна, главе отдела PR, – помни: ключевое слово – "тихо". Ни утечки, ни слухов. Если хоть что-то всплывёт, Киссинджер от нас отвернётся.

Она понимала: старик согласился лишь ради спасения своей репутации. Ему нужно было уйти красиво, незапятнанным. И, чтобы это случилось, требовалось полное молчание.

План начал обретать форму. Бумаги шелестели, ноутбуки светились холодным светом экранов.

И вдруг – стук. Дважды, настойчиво.

– Что за… – начала Холмс, но дверь уже открылась.

На пороге стояла секретарша, бледная, держа планшет, как щит.

– Простите, но вы просили немедленно сообщать о любых новостях, касающихся Сергея Платонова…

Имя прозвучало, как выстрел. В комнате стало холоднее.

Холмс шагнула вперёд, вырвала планшет из её рук. На экране вспыхнуло заголовком:

"Контратака Белой Акулы: На героя Epicura подал иск о клевете"

Текст пестрел именами, цитатами, датами. Газеты Уолл-стрит гудели, словно рой ос, обсуждая, что Сергей Платонов, тот самый, кто был в центре дела Epicura, теперь сам оказался в эпицентре скандала – против него подан иск о клевете Дексом Слейтером.

Со стороны Платонова уже звучало опровержение:

– Это полная ложь.

Но слухи множились, растекались по лентам, как пролитое чернило.

Цвет медленно уходил с лица Холмс. Пальцы, сжимавшие планшет, побелели. Воздух стал густым, как перед грозой. Казалось, ещё миг – и весь тщательно выстроенный план начнёт рушиться, камень за камнем, в тишине, от которой звенят уши.