деньги не пахнут 5

Глава 3

При слабом гуле кондиционера и тихом шелесте бумаг, в переговорной воздух казался натянутым, будто кто-то невидимый держал его за край. Лампы под потолком гудели, и в этом гуле слышалось нечто похожее на раздражение.

Когда прозвучало предложение разработать систему для различения третьего типа терапии, Дэвид на секунду замер, а потом, нахмурив лоб, ответил с удивительной осторожностью:

– Разве не рановато делать такие выводы?

Слова его не были ни холодными, ни горячими – скорее вязкими, как вода, застрявшая в горлышке бутылки.

Он немного помолчал, затем добавил, тщательно подбирая выражения:

– Пока даже механизм второго лечения толком не определён. Случай Светланы Романовой можно объяснить просто – отсутствие эффекта от рапамицина.

Тон оставался мягким, но в нём сквозила недоверчивость. Он сомневался, подходит ли вообще этот препарат.

Ответ прозвучал резко, как щелчок металла о камень:

– Нет, рапамицин работает. Дэвид, припадков ведь больше не было, верно?

Тот чуть дёрнул уголком рта. Дэвид тоже проходил курс второго лечения, и с тех пор его тело будто успокоилось – ни одного приступа. Но даже после напоминания лицо оставалось настороженным.

– Сложно утверждать, что именно препарат подействовал. Судороги случаются нерегулярно. Бывали периоды, когда и без всяких лекарств год проходил спокойно, – произнёс он с той же холодной рассудительностью, какой славились опытные врачи.

Логика звучала безупречно. И всё же в воздухе витало что-то противное, неуловимое, как запах антисептика в больничном коридоре.

Рапамицин, известный тем, кто помнил будущее, был именно тем самым вторым лечением. Факт неоспоримый – но одно знание не могло стать доказательством. Тогда, в будущем, всё решала статистика: десятки пациентов, смертельная игра на выживание – и внезапный, почти чудесный рост процента тех, кто остался жив. Не теория, а сухие цифры сделали препарат признанным.

Сейчас же не было ни базы данных, ни убедительных графиков – только голые слова.

Значит, оставался единственный путь.

– Если предположение верно, стоит провести детальный анализ данных Светланы. Расходы беру на себя, – произнесено было негромко, но с отчётливым нажимом на слово "расходы".

Подтекст был прозрачен, как стекло: финансирование проекта исходило от одного источника, и напоминание об этом не требовало громких формулировок. Иногда власть проявляется не в крике, а в интонации.

Убедить можно будет потом. А пока важнее было получить данные.

Медицинские записи со временем исчезают, как следы на снегу. Чем дольше ждать, тем сложнее добраться до архивов: кто-то уволится, кто-то поменяет пароли, кто-то попросту "потеряет" нужную папку. Лучше забрать всё сейчас – и начать работу без промедления.

Дэвид слушал молча. Потом медленно поднял глаза, и в них промелькнула печаль – не та, что из усталости, а та, что появляется при виде человека, слишком увлечённого безумием своей цели.

Кивок. Короткий вздох.

– Хорошо. Но на данном этапе многое нам недоступно. Понадобятся дополнительные случаи, чтобы выявить закономерности.

Он был прав. Один случай ничего не значил – всего лишь одиночная точка на графике. Нужно было хотя бы десяток, а лучше три десятка пациентов с похожей реакцией. Только тогда можно будет вычленить повторяющиеся детали, очертить контуры истины.

– Тогда начнём, как только стартуют клинические испытания, – произнёс Дэвид после паузы.

Над столом снова воцарилась тишина. Вентилятор тихо щёлкнул, двигая тяжёлые потоки воздуха.

Официальные испытания должны были начаться лишь к концу года. Ещё несколько месяцев ожидания, бесплодного топтания на месте. Время, словно тянущееся резиной, давило.

Но причины задержки были просты и жестоки – финансы. Без подтверждения, что хватит средств довести исследование до конца, никто не разрешит запуск. А необходимые четыреста миллионов долларов будут доступны лишь к зиме.

До тех пор – только ожидание. И гул ламп над головой, тянущийся, как невыносимо долгая ночь перед бурей.

До недавнего времени расписание подгоняли под безжалостные рамки бюджета. Всё менялось медленно и осторожно, пока смерть Светланы Романовой не перевернула само восприятие происходящего. В воздухе тогда стоял запах перегретого пластика от медицинского оборудования, вперемешку с лёгкой горечью дезинфектанта — и что-то внутри оборвалось, будто время перестало быть союзником.

– Есть ли ещё пациенты в таком же тяжёлом состоянии, как Светлана? – спросил кто-то из тишины, где только капал чайник и тихо постукивал карандаш по столу.

Дэвид помедлил, провёл ладонью по щетине и ответил неуверенно:

– Примерно двенадцать человек с тяжёлыми поражениями органов… Думаю, смогут продержаться до конца года.

– Думаешь?.. – переспросили, и воздух сгустился.

– Точного прогноза дать невозможно, – выдохнул он. – Приступы могут случиться в любую минуту.

Болезнь Каслмана не разрушает тело постепенно – она бьёт внезапно, как удар током. Один приступ способен решить, будет ли утро или нет. Каждый из этих двенадцати жил словно на краю, где между вдохом и выдохом пролегает вся жизнь.

Редкая напасть. Всего пять тысяч случаев в год по всему миру, и лишь две тысячи из них приходятся на этот особый, злокачественный тип. Смерть Светланы уже стала невосполнимой потерей. Если продолжать ждать, можно лишиться и остальных – не успев даже начать действовать.

Без выстрела, без следа, без данных, которые могли бы спасти других.

Когда мысли утонули в мраке, Дэвид поднял глаза и осторожно спросил:

– Сергей, ты ведь не собираешься снова использовать личные средства?

– Если состояние больных этого требует, разве не стоит попробовать?

Деньги можно заработать снова. Жизнь – никогда. Для тех, кто балансирует на грани, каждая минута дороже миллионов. Пусть даже ценой собственных вложений.

Но Дэвид покачал головой.

– Лучше не привлекать частные средства. Тогда пациентов автоматически исключат из клинических испытаний. Мы получим данные, но они не помогут в одобрении FDA.

Он говорил спокойно, но в голосе чувствовалась сталь. Всё должно оставаться в рамках официального протокола.

Логика его была безупречна: частное финансирование даст лишь цифры, а клинические испытания принесут и данные, и шанс на сертификацию.

– Если поспешим сейчас, можем сорвать весь проект. Парадоксально, но подождать до конца года может оказаться быстрее, – продолжил Дэвид, опуская взгляд.

– Проблема в том, – прозвучал тихий ответ, – что к тому времени может не остаться пациентов.

На губах Дэвида появилась усталая, горькая улыбка. Хотел начать немедленно, но цифры, отчёты, фонды – всё упиралось в холодные стены денег.

После короткой паузы в комнате послышался ровный стук пальцев по столешнице.

– Если предположить, что средства найдены, когда можно стартовать? – спросили снова. – Самый ранний срок.

Дэвид замер на секунду.

– К концу сентября… если финансирование поступит. Но….

В его взгляде промелькнуло молчаливое сомнение – возможно ли достать четыреста миллионов за пару месяцев?

Сергей лишь кивнул с едва заметной улыбкой.

– Стоит попробовать. Готовь документы, как будто всё уже решено.

Разговор иссяк. Осталась только тень воспоминаний о Светлане. На циферблате часы показывали десять вечера – поздновато для бессмысленных разговоров.

– Простите, но ещё остались дела, – сказал он, поднимаясь. – Позвольте откланяться.

***

Когда Сергей Платонов вышел из бара, внутри повисла вязкая, усталая тишина. Только стеклянные бокалы звякнули где-то в углу.

– Потрясён, да? – первой нарушила молчание Джесси, тихо, почти шёпотом, словно боялась разрушить хрупкое равновесие.

Её слова повисли в воздухе, смешавшись с ароматом виски и гулом ночного ветра за дверью.

– Совсем на взводе… таким его ещё никто не видел, – прошептала Джесси, глядя в опустевший бокал, где на стенках остались следы янтарного виски.

Снаружи дождь лениво барабанил по навесу, и этот тихий стук странно совпадал с гулом тревоги, разлившимся по комнате. Вроде бы лицо Сергея Платонова оставалось каменным, но движения – порывистые, резкие, будто внутри бушевал шторм. Казалось, будто невидимая пружина тянет его изнутри, не давая ни секунды покоя.

Он заговорил о третьей терапии, делая категоричные заявления, опираясь всего на один случай. Чистая нелепица с точки зрения науки, бездоказательный прыжок в неизвестность. И всё же это был Сергей – человек, который даже перед самыми опасными противниками сохранял холодную ясность.

– Видел, как он сегодня говорил? – тихо произнёс Дэвид, опустив глаза. – Даже с "Белой Акулой" он был спокоен, а сейчас будто кто-то гонит его по пятам.

– Он всегда был нетерпелив, – заметил кто-то из угла, где коптела свеча, – но сегодня в нём словно что-то оборвалось.

С самого начала Платонов твердил, что за десять лет найдёт два лекарства. И хотя смертельный диагноз стоял у Дэвида, именно Сергей выглядел тем, кто борется с временем. Но теперь даже это железное спокойствие дало трещину.

– Когда услышал о смерти Светланы Романовой, будто в камень превратился, – сказал кто-то хрипло. – Лицо застыло, глаза – как стекло.

– Они ведь не были близки, правда? – осторожно спросила Рейчел. – Почему же тогда так потрясло? Может, дело в Мишель?

– Ах! – Рейчел вдруг прижала ладонь к губам, будто её осенило. – Шон говорил как-то, что его мать умерла, когда ему было двенадцать. Мишель ведь примерно того же возраста….

Наступила тишина. Только кондиционер тихо гудел, разрезая воздух. Все поняли без слов. Потеря, однажды выжженная в детстве, снова ожила, задела старую, не зажившую рану.

– Его мать… она тоже болела болезнью Каслмана? – спросил кто-то, едва слышно.

– Возможно, – ответил Дэвид после долгой паузы. – Помню, в больнице тогда всё было серьёзно.

Он вспомнил тот день: белый свет палаты, запах спирта, гул приборов, и Сергей – бледный, словно выбеленный временем, с взглядом, в котором отражались боль и безысходность. Врачи сновали туда-сюда, а он стоял неподвижно, как будто тело помнило, что любое движение может разрушить хрупкое равновесие.

Может, именно те воспоминания, запахи больничных коридоров, холод металла катетеров и ритм капельницы оставили в нём след, который никогда не исчез.

Джесси задумчиво провела пальцем по ободку бокала.

– Он похож на Дэвида, – сказала она наконец. – В том, как бросается в работу. Когда Дэвид был на грани, только исследования удерживали его на плаву. Может, Сергей сейчас тоже бежит – не к цели, а от боли.

Тост, который должен был стать памятью о Светлане, превратился в сухой разговор о планах. Ушёл поспешно, словно боялся, что разговор потянет за собой то, чего касаться нельзя.

Дэвид нахмурился.

– Если он помогает фонду не ради науки, а чтобы заглушить свою боль… не слишком ли мы на нём паразитируем? – голос звучал тихо, но в нём чувствовалась тяжесть.

Его собственная клятва – отдать всё, даже душу, чтобы найти лекарство – вдруг показалась хрупкой перед тем, как вскрылась уязвимость Сергея.

Но Рейчел, взглянув на него, покачала головой.

– Иногда человек идёт вперёд именно потому, что боль не отпускает, – сказала она спокойно. – Главное, чтобы путь этот не закончился обрывом.

За окном ветер раскачивал мокрые ветки, и где-то вдали глухо гремело. Казалось, сама ночь слушала их разговор, вбирая каждое слово, каждую тень сомнения.

– Что бы ни двигало Сергеем, одно ясно: исцеление этой болезни стало его смыслом, его внутренним огнём. Он делает это не ради других, а ради самого себя, – тихо произнесла Рейчел, задумчиво следя, как в бокале колышется янтарная жидкость.

– Но ведь это значит, что мы пользуемся его болью…, – выдохнул Дэвид, в голосе его слышалась вина.

– Нет, – покачала она головой, глядя куда-то в тень под столом. – Боль не уходит, если бежать от неё. Убегающий теряет себя. Освобождение приходит только тогда, когда смотришь ей прямо в лицо и проходишь через неё. Возможно, именно поэтому он с самого начала поставил себе срок – десять лет. Не чтобы сбежать, а чтобы встретить прошлое лоб в лоб.

В комнате повисла тишина. Где-то потрескивал лёд в стакане, воздух пах смешением бурбона и усталости.

– Когда впервые его встретила, – сказала Джесси с кривой усмешкой, – думала, что он очередной аферист. Лицо будто с обложки, говорит красиво – и всё фальшь.

Но за прошедший год впечатление перевернулось с ног на голову. Сергей оказался не болтуном, а человеком, способным превратить смутные мечты в конкретные шаги. Сегодня в нём впервые мелькнула трещина – крохотный, но неоспоримый признак живой души.

– Страшно смотреть, как человек с таким умом бежит без остановки, словно из последних сил, – тихо добавила Джесси, – и всё ещё тащит за собой прошлое, как цепь.

***

Когда дом погрузился в тишину, воздух был густ от дождя, а свет настольной лампы выхватывал из полумрака листы с цифрами и диаграммами. На столе – стопка бумаг, запах чернил и кофе, что остыл ещё час назад. В голове вертелись расчёты, стратегии, проценты. Всё нужно было пересмотреть, перестроить, подогнать под новый срок.

До сих пор расчёты опирались на графики прибыли, но теперь время пациентов стало куда важнее времени денег. Двенадцать человек, о которых говорил Дэвид, не могли ждать до конца года. Их жизни таяли, как воск под пламенем. Начать испытания нужно было немедленно.

Если смерть неизбежна – пусть хотя бы послужит смыслу.

Фонд утверждал, что готов приступить в конце сентября, если удастся достать деньги. Четыреста миллионов долларов. Казалось бы – цифра невозможная.

Но иного пути не оставалось.

Секретный инвестиционный фонд, существовавший вне официальных регистров, теперь был бесполезен. Его принципы держались на редких событиях — слияниях, судебных решениях, результатах исследований. Следующие крупные колебания ожидались только осенью, в октябре и декабре. Отсюда и прежний план – конец года.

Рисковать раньше означало идти наугад, ставить всё на карту. Даже с опытом и памятью о будущем, невозможно помнить каждый биржевой скачок десятилетней давности. К тому же внутренние правила "Голдман" не позволяли использовать опционы или продавать бумаги раньше тридцати дней.

Любая ошибка могла разрушить почти мистическую точность его прогнозов.

И тогда оставался лишь один путь.

"Теранос."

Само слово отозвалось в воздухе, как сухой треск. Возможно ли завершить всё за два месяца? Шансы малы, но не нулевые. Почва уже подготовлена: информация собрана, Холмс встревожена, встреча с Киссинджером назначена. Пазл почти сложен.

Оставалось самое важное – подписать основной контракт. Без него нельзя было ни двигаться, ни вкладывать, ни зафиксировать долю. Юридический отдел "Голдман" уже вёл переговоры с компанией, результаты обещали сообщить со дня на день.

Когда на экране всплыло сообщение, воздух будто застыл.

"Сэр… возникла небольшая проблема."

Пальцы невольно сжались в кулак.

"Какая именно проблема?"

Ответ пришёл почти мгновенно.

"Теранос выдвинул совершенно безумное требование."

Эти слова, короткие и холодные, будто щёлкнули выключателем в темноте. Воздух стал гуще, и даже дождь за окном показался громче.

Два месяца.

Именно столько времени отведено, чтобы уничтожить "Теранос" и достать нужные средства.

План уже готов – не касаться легендарных "секретных технологий", которые Холмс охраняет, словно последнюю святыню, а ударить в другое место – по слабому звену, по гниющей сердцевине компании: управлению.

Доказательства собраны тщательно, с почти болезненной дотошностью. Осталось одно – передать этот документ, похожий на замедленную гранату, в руки Киссинджера и наблюдать, как пламя разнесёт все в щепки.

***

В переговорной стоял густой дешёвого кофе. Над столом мерцала лампа, бросая бледное пятно света на кипу документов. Один из юристов, молодой парень с усталыми глазами, нервно проводил ладонью по затылку и вздыхал:

– Не упоминайте даже. За семь лет работы чего только не видел, но таких клиентов – впервые.

Его голос дрогнул, будто он сам не верил своим словам.

– Они отказались подписывать, если мы не примем их условие. Но само условие… это же просто безумие!

– Опять соглашение о неразглашении? – вырвалось автоматически.

Юрист удивлённо вскинул брови:

– Откуда догадались?

Да уж, догадаться нетрудно. Для "Тераноса" НДА – всё равно что воздух. Холмс закрывала ими рты всем – от стажёров до директоров.

Ситуация выглядела знакомо и почти скучно.

– Пустяки. Подписывайте.

Юрист побледнел, словно услышал что-то кощунственное.

– Вы что, даже читать не станете?

– Компания настаивает. Нам приказано принимать любые условия.

Сейчас важно одно – стать акционером.

Только так можно будет подать на Холмс в суд.

Потому все остальное – второстепенно.

Но сотрудник юротдела не унимался. Его руки дрожали, когда он раскрывал толстую папку. Листы шелестели, словно сухие листья на ветру.

– Это не обычное соглашение. Они добавили пункт, от которого волосы дыбом встают….

Перо постукивает по строчке, и взгляд падает на неё:

– Конфиденциальная информация, полученная в ходе аудита, не может быть разглашена третьим лицам, включая членов совета директоров.

В комнате стало тихо, только гудел кондиционер. На лице юриста застыло растерянное выражение.

– То есть даже совету нельзя сообщить?

– Именно. Обычно НДА ограничивает контакты с внешними сторонами, но они распространили запрет и на совет.

Абсурд. Совет существует ради акционеров, чтобы защищать их интересы.

А теперь акционерам запрещено обращаться к совету?

Но, с другой стороны… это же "Теранос".

Там всё всегда за гранью здравого смысла.

– И всё-таки, законно ли это?

Юрист тяжело выдохнул. На лбу выступили мелкие капли пота.

– Формально – да. Они прописали, что передача информации разрешена только через "назначенный канал". А этим каналом, угадайте, кто значится?

Ответ был очевиден.

Холмс.

Только через неё, через её уста, разрешено передавать сведения совету директоров.

– Они провернули юридический фокус. Суть одна – ограничить поток информации, но поскольку прямого запрета нет, а есть "указанный путь", придраться сложно. Подобные формулировки обычно рождаются в головах юристов высшего класса.

"Теранос" нанял лучших специалистов Кремниевой долины, и теперь плоды их гения отравляли воздух, пахнущий чернилами и кофеином.

Юрист раздражённо захлопнул папку, будто хотел прихлопнуть змею:

– Они совсем спятили.

За окном медленно опускался вечер. Сквозь стекло тянуло холодом, в офисе мерцали огни мониторов.

Всё вокруг казалось хрупким, словно мир балансировал на грани – достаточно лишь подписи, чтобы начать разрушение.

Запах бумаги стоял густой и терпкий, будто в воздухе растворили старые чернильные слёзы. Юрист, бледный от усталости, сжимал в пальцах папку, переполненную бумагами, и дрожащим голосом выдохнул:

– Судя по их требованиям, складывается впечатление, что они и не хотят, чтобы сделка состоялась.

Слова его осели в воздухе, тяжело, как пыль на ламповом абажуре.

Другой сотрудник только пожал плечами:

– Похоже, так и есть.

– Что? – в голосе прозвучало раздражение и едва сдерживаемое удивление.

Холмс не нужна эта инвестиция.

Но выгнать напрямую не может – совет относится к Сергею Платонову слишком благосклонно. Поэтому и выдумала абсурдный контракт – словно спрашивая: "Ну что, решишься вложиться даже на таких условиях?"

А вложиться нужно. Обязательно. Только так появится право подать в суд.

– Подписывать, – прозвучало твёрдо, без колебаний.

Лицо юриста потемнело, словно на него легла тень.

– Это ещё не всё. Они расширили определение "конфиденциальной информации" в соглашении.

Бумага зашуршала, когда он лихорадочно переворачивал страницы. Чернила поблёскивали под лампой, а указка его пера остановилась на одном месте.

Раздел с определением "секретных данных" занимал добрых две с половиной страницы. Среди привычных формулировок вдруг бросались в глаза странные строки:

– Сведения о сотрудниках (личные дела, текучесть кадров, стаж, процент увольнений)….

Запах типографской краски ударил в нос, когда взгляд скользнул по абсурдным пунктам.

Обычно такие сведения в НДА не включают. Но здесь – всё под грифом тайны. Каждая мелочь, каждое замечание, высказанное во время аудита, теперь оказалось замотано в юридический саван.

Холмс действовала предсказуемо. И это было частью плана.

Во время проверки её нарочно дразнили, подсовывали мелкие, несущественные уколы – чтобы отвлечь внимание от главного. Чтобы она сама закопала себя в куче мелких страхов.

И судя по всему, всё сработало.

– Подписывайте, – повторилось ровно, почти устало.

– Что, простите?

– Какие бы условия ни поставили – соглашайтесь.

Сколько раз уже повторялось это распоряжение – трудно сказать. Юрист всё равно не сдавался.

– Это ещё не всё! – воскликнул он, вскидывая новый лист.

В груди что-то раздражённо дрогнуло, но сдержанность осталась непоколебимой. Всё это – часть игры Холмс. Слишком уж тщательно она плела паутину, будто пыталась задушить в ней каждого, кто посмел приблизиться.

– Посмотрите сюда!

Перо ткнуло в очередную строчку. Серые буквы, сухие и холодные, как металл.

Пункт о нарушении НДА.

Обычно подобные договоры предусматривают компенсацию убытков. Но здесь – совсем другое.

– В случае нарушения соглашения, все принадлежащие акции подлежат изъятию и возвращаются компании 'Теранос' по первоначальной цене сделки.

Юрист произнёс это медленно, будто сам не верил в услышанное.

Воздух в комнате стал гуще.

Такой пункт означал полную конфискацию – одно неосторожное слово, и статус акционера исчезает, как пепел под ветром.

Бумага под пальцами была шероховатой и холодной. Чернила чуть блестели в свете лампы.

Странное чувство пробежало – что-то между усмешкой и признанием: Холмс выложила карты на стол, и каждая из них капала ядом.

Но даже этот яд был ожидаем. Её отчаянная защита только подтверждала – она боится. И это уже победа.

В комнате со спертым воздухом пахло давно не проветренными бумагами; лампа бросала узкий круг света на стопку договоров, и по её краю плясали крошечные частицы пыли. Юрист скользнул пером по листу, и звук шелестящих страниц отозвался как маленький стук сердца. Перед глазами появилось главное: подпись под соглашением означала возможное лишение права обращаться в суд – достаточно одного неосторожного слова, и все акции вернутся в компанию по первоначальной цене.

– Такой контракт вообще можно будет защитить в суде? – спросил кто-то, голос его хрипел от усталости и ночных совещаний.

Ответ упал тяжело, как мокрое полотно: никто не мог дать безусловной гарантии. Прецедентов не существовало, аргументы были крепки, но риски – огромны. В правовой плоскости легко выстроить дискуссию, но одно подписанное соглашение превращало любые протесты в попытку спорить с собственноручно поставленной печатью.

В ухе зазвенел тонкий металлический звук ручки, которой указывали на список разрешённых форм раскрытия информации: публичные сведения, данные, полученные вне рамок инвесторского статуса, и то, что подлежит раскрытию по судебному предписанию. Всё остальное – за плотной стеной молчания.

– Честно говоря, лучше просто отказаться от сделки, – прошептал один из юристов, и в словах его дрожала усталость.

Но решение уже было принято. Подписание казалось неизбежным, будто ход конём, рассчитанный заранее: вложиться – получить акции – получить право инициировать судебное разбирательство. И пусть контракт похож на петлю – главное было попасть в игру в суде с возможностью сыграть в долгую.

Юрист вновь перевёл взгляд на листы, на каждый абзац с неживой заботой. Он не мог не заметить: определение "конфиденциальной информации" растянулось на пару страниц и поглотило почти всё – вплоть до кадровых сводок, текучести персонала и статистики увольнений. Такое ощущение, будто каждая найденная в ходе аудита трещина теперь опечатана как государственная тайна. Сухой шёпот печати и шелест бумаги сопровождали это открытие.

– Они фактически навешивают клеймо: всё, что поднято в ходе проверки, — подпадает под запрет, – пробормотал юрист.

Плотность мысли и запах кофе – горький и крепкий – сделали паузу. На столе легла ещё одна страница: штрафные санкции. Слова там были просты и суровы – при нарушении договора не только компенсация, но и изъятие акций. Сердце сделки становилось тоньше, как натянтая струна: одно движение – и всё обрывается.

В комнате будто похолодало. Кожа на запястьях ощутила холод бумаги, а в ушах застучал тихий ритм часов. Кто-то вспомнил старые прецеденты: каждый раз, когда принимались решения вопреки здравому смыслу, следовал крах; теперь же ставилась ставка намного выше.

– Запрет на обсуждение с правлением – двойное лезвие, – сказал юрист, сжав в руках копию соглашения. – Если цель – обнародовать факты о плохом управлении, этот документ делает это невозможным.

В ответ – спокойная, хладнокровная решимость. Стратегия подразумевала принять эти юридические оковы, показать покорность и затем – действовать. Глушащая сеть НДА могла сработать лишь в одном случае: если тот, кого пытаются заглушить, согласится молчать. Но намерение было другим: молчание не планировалось.

Слова юриста прозвучали ещё раз, уже тише, с оттенком предупреждения:

– Такое соглашение – азартная игра. Оно может обернуться против того, кто его подпишет.

На столе остался лишь звук падающей капли из кофейной кружки и шелест бумаги; принятый выбор висел в воздухе, как предвестник бури.

***

Город уже тонул в вечерней пыли, неоновые вывески мерцали, словно моргали от усталости, а сквозь окно офиса тянуло горячим воздухом. На столе, заваленном документами, лежала копия свежеподписанного контракта – холодная, как лезвие скальпеля. Бумага хрустнула под пальцами, когда её перелистнули. С этого момента RP Solutions официально входила в число акционеров "Теранос", а значит – получала законное право предъявить иск.

Над улицами Сан-Франциско проплывал низкий гул машин, а в голове звучала лишь одна мысль: даже компании, насквозь прогнившие, вроде "Теранос", не вечны. Таких историй не прячут – их экранизируют, обсуждают, растаскивают по ток-шоу. Скандал обещал громыхать годами. Имя Сергея Платонова должно было стать вехой в этом расследовании.

Редко когда инвестору выпадает шанс стать не просто богачом, а символом – человеком, разоблачившим великое обманное чудо. Упустить такую возможность означало бы предать собственную профессию. Ведь на Уолл-стрит почёт измеряется не процентами прибыли, а тем, сколько глаз смотрит на твои сделки.

Сколько фондов там погибало в тишине, не выдержав конкуренции! Даже те, что годами показывали фантастические 50–60 процентов прибыли, закрывались, как только пересыхал источник капиталов. Деньги текли не к умелым, а к заметным. Там, где было шоу, там был успех. И мир инвестиций в этом отношении не отличался от театра: талантливые, но безликие тонули в серой массе, а те, кто ухитрялся привлечь внимание, получали всё.

Одного громкого выступления, одного дерзкого манёвра достаточно, чтобы имя навсегда вписали в историю. Для Соросена таким часом стал обвал фунта. Для Бэррина – короткие продажи во время кризиса. Для Платонова – "Эпикура". Следующим номером шёл "Теранос".

Сценарий складывался идеальный: грандиозная афера, крушение идолов, жадность, обман, кровь инвесторов и культ харизматичной лгуньи. Материал, созданный для Голливуда. Вечность в обмен на риск.

Юрист в очках сидел напротив, устало потирая переносицу. Он не понимал, почему Платонов упорно гнул линию:

– Клиентская компания требует именно этого?

Ответ прозвучал без колебаний, коротко, будто приговор:

– Да. Другого пути нет.

На следующий день Дэвид поставил подпись, и тридцать миллионов долларов перекочевали на счёт "Теранос". Сделка свершилась.

Субботний ужин с Киссинджером уже значился в календаре. Звон столовых приборов, аромат дорогого вина и ленивые разговоры о науке, политике и рынке – всё это ждало впереди. Где-то между закусками и десертом следовало "по-дружески пожаловаться старику", аккуратно вложив в его уши то, что нельзя было озвучить официально.

Сеть ограничений, навешанных Холмс, сдавливала, но не душила. В договоре оставались лазейки – три категории информации, дозволенные к раскрытию. Вторая из них, самая любопытная, разрешала использовать сведения, полученные вне статуса инвестора. И именно туда вёл следующий шаг.

Смартфон ожил лёгкой вибрацией. Палец скользнул по экрану, в списке контактов мигнуло знакомое имя – "Эмили". Её голос когда-то звучал хрипло и напряжённо, как у человека, слишком долго хранившего правду под тяжёлым замком. Она была той самой, кто должен был запустить волну.

На улице завывал ветер, вдалеке гудел трамвай, а за окном осыпалась осенняя листва – будто мир затаил дыхание в ожидании грядущего взрыва.