деньги не пахнут 5

Глава 2

В комнате конференций повисла тяжёлая атмосфера: пальцы скользили по прохладной поверхности стола, и в воздухе едва слышно щёлкали ручки. Две юридические траектории, которые могли привести к смещению Холмс с поста CEO – иск о нарушении фидуциарных обязанностей и деривативный иск – лежали на столе как два острых ножа.

Чтобы начать бой в суде, сначала требовалось одно простое и железное условие: стать акционером. А чтобы стать акционером, нужно было приобрести акции Терранос. Казалось, путь прямой, но под ногами мелькала преграда – человек по фамилии Пирс.

Пирс втиснул сомнение в самую гущу планов ровно в тот момент, когда подготовка к завершению due diligence уже почти переходила в финальные переговоры. Лёгким постукиванием по отчёту он как будто отмерил каждую страницу, и в голосе зазвучала та самая искра скепсиса, от которой не спрячешься. Всплывали воспоминания о первых подозрениях, о требовании расследования, о созданной пятнадцатичленной рабочей группе, об обнаруженных улик, складывающих картину злоупотреблений. И при всём этом – стремление продвинуть сделку дальше. Противоречие чувствовалось в воздухе, как резкий контраст прохладного мармеладного света и горячего кофе в чашке.

Ответ простого вида прозвучал сухо: "Клиент настойчив". В мире инвестиционно-банковских услуг одна золотая заповедь остаётся непререкаемой: клиент – король. Даже если отчёты полны тревожных знаков, если заказчик требует – приходится действовать. Но Пирс, усмехнувшись, ткнул пальцем в суть: "Ты говорил о mismanagement?" – напомнил он, указывая на разговор с юристами. Похоже, слухи доходили быстро; некоторые вещи были выпущены намеренно, чтобы вызвать именно такую реакцию.

"Задумка – заменить CEO?" – прозвучал вопрос острым лезвием. "Скорее всего", – шло в ответ, коротко и хладнокровно. Пирс не поинтересовался только планами Дэвида; его приоритетом были мотивы и методы, которыми предстояло действовать. Победить совет директоров – значит завоевать их лояльность через реформы управления; в этом Пирс видел только половину стратегии.

Главная проблема, которой Пирс не ведал: капитал. Текущая оценка Терранос — миллиард долларов, но в ближайшие месяцы прогнозировалось десятикратное увеличение – знание, доступное лишь узкому кругу. Чтобы совершить решающий шаг и вынудить смену руководства, требовался не просто удар по репутации, а ход, сравнимый с "Чёрным брендом" из дела Epicura – тактикой, которая сработала как гром среди ясного неба. Туз в рукаве уже лежал в кармане, но делиться им с Пирсом не входило в планы – встречная оппозиция была предсказуема и беспощадна.

Пирсово предупреждение звучало здорово и прямо: заменить CEO из-за mismanagement – задача с многочисленными рисками и сильной ответной реакцией; без решающего приема всё может обернуться провалом. В зале послышался тихий скрип стула и шелест бумаги, словно подтверждение неизбежности жёсткого выбора.

План нужен был не просто жёсткий – он должен был быть театральным, рассчитанным на волну общественного внимания и юридическую неизбежность. Нужен был ход, который заставит совет директоров посмотреть в ту же сторону, где показана вся неконсистентность, – и тогда уже не останется легкой возможности закрыть глаза. Словно холодный ветер в коридоре, идея назревала и обрастала деталями: манипуляции с общественным мнением, точечные контакты со СМИ, аккуратные встречи с теми, кто мог стать катализатором изменений.

Пирс ушёл, оставив после себя запах старой бумаги и многозначительную усмешку. В коридоре раздался приглушённый стук каблуков, и каждый шаг отзывался эхом: впереди были выборы, где ставка – не просто контроль над компанией, а судьба проекта, который мог либо выстрелить в небо, либо рухнуть под тяжестью разоблачений. Концентрация ресурсов, терпеливая верёвка переговоров и решительный, но скрытый приём – вот инструменты, которые остались в распоряжении. Только так можно было надеяться повернуть ситуацию.

Осторожность в таких делах сродни инстинкту самосохранения: слишком мощное оружие нельзя выставлять напоказ, даже союзникам. В комнате повисла тишина, в которой можно было различить только слабое жужжание кондиционера и отдалённый гул улицы, пробивающийся сквозь стекло. Пирс молча разглядывал собеседника, словно прикидывал цену его молчанию. Затем, откинувшись на спинку кресла, произнёс с мягкой, почти обволакивающей убеждённостью:

– Если будешь со мной откровенным, возможно, получится помочь.

В голосе звучала та особая интонация, что притягивает и настораживает одновременно – не просьба, не предложение, а наживка, заброшенная с расчётом. Добродушием там и не пахло. Пахло холодным расчётом, тонким ароматом выгоды.

Пирс видел перед собой шанс – место в вагоне, который вот-вот должен был сорваться с места. Догадался, что сделка с Терранос – не просто инвестиция, а мост к крупным фигурам вроде Киссинджера и Шульца. А в мире инвестиционного банкинга связи стоили больше золота, больше любой валюты. И не только для одного игрока – даже для таких, как Пирс, эти имена были билетами в другой круг влияния.

– Корпоративное управление – моя стихия, – произнёс он, постукивая пальцами по стеклу стола. – Несколько переходов власти уже прошли через мои руки. Совет могу дать такой, какого не получишь ни в одном учебнике.

Предложение выглядело заманчиво. За плечами Пирса стояла репутация эксперта по защите компаний от недружественных поглощений, а тот, кто умеет строить оборону, неизбежно знает, где искать слабые места в атаке. Подобный ум мог стать остриём, способным разрубить узел влияния Холмс. Но любое острие опасно с обеих сторон.

Его вмешательство увеличивало шансы на успех, но грозило другой бедой – потерей контроля над замыслом.

– Клиент, пожалуй, оценит подобную инициативу, – прозвучало в ответ с безупречной вежливостью.

Слова скользнули по поверхности разговора, как ледяная капля по стеклу, не оставляя следа. За этой вежливостью скрывался прозрачный сигнал: детали плана останутся при своём владельце. Место на борту – пожалуйста, но руль останется в одних руках.

Пирс уловил оттенок в тоне и усмехнулся уголками губ, будто признавая поражение в лёгкой партии.

– Если клиент так настроен, сам его уговорю. Организуй встречу, – сказал он и поднялся, расправляя пиджак.

***

После разговора с Пирсом тишину офиса разорвал мягкий электронный звонок. Было решено немедленно связаться с Дэвидом.

– Есть время завтра? Руководитель проекта просит личную встречу.

Ответ прозвучал глухо, но уверенно, сквозь шорох линии:

– Как раз буду по делам недалеко от Нью-Йорка. Загляну лично. Два часа дня подойдёт?

Новость принесла лёгкое разочарование – планы включали визит в новый филиал RP Solutions в Филадельфии, где пахло свежей краской и новой мебелью. Пришлось сдержанно предложить перенос:

– Если завтра неудобно, можем встретиться послезавтра – подъедем сами.

– Нет, завтра будет лучше.

В голосе Дэвида чувствовалась странная тяжесть, будто на другой стороне провода сидел человек, решившийся на что-то невозвратное. Даже воздух между словами звучал плотнее, чем обычно. Вопрос о причинах напрашивался сам собой, но в деловых отношениях личные темы неуместны. Оставалось принять обстоятельства и отложить Филадельфию до лучших времён.

***

На следующий день, ровно в два, двери офиса Goldman тихо раскрылись. Дэвид появился без опоздания – шаги уверенные, выверенные, но в них не чувствовалось прежней лёгкости. Вместо привычной повседневной одежды – строгий чёрный костюм, будто выкроенный под траурный день. Жаркое летнее солнце палило сквозь стеклянный фасад, заставляя галстук прилипать к шее, а ткань пиджака – поглощать жар. От него пахло дорожной пылью, терпким ароматом кофе и чем-то неуловимым, словно железом перед грозой.

Взгляд выдал напряжение, хотя голос оставался ровным. Казалось, этот костюм был не просто одеждой, а бронёй. Стоило бы потом осторожно посоветовать сменить гардероб – чёрный в летний зной дурно сочетается с переговорами. Но пока не время для советов.

Воздух в зале дрожал от кондиционеров, смешивая запахи бумаги, полировки мебели и свежего пота от долгих ожиданий. Город за окном шумел приглушённо, будто слушал то, что должно было произойти дальше.

В душном конференц-зале "Голдмана" стояла особенная, едва ощутимая тишина – та, что появляется перед началом важного разговора. Воздух был пропитан ароматом полированной древесины, свежесваренного кофе и чего-то металлического, будто от недавней грозы. Кондиционер гудел ровно, без суеты, и от его холодного дыхания по коже пробегал лёгкий морозец.

Дэвид вошёл уверенно, сдержанно, в строгом чёрном костюме, не по сезону тяжёлом. Лоск ткани поглощал свет, делая его силуэт чуть мрачнее, чем обычно. Взгляд Пирса, острый, как тонкий скальпель, сразу вонзился в него. Несколько секунд они стояли напротив друг друга, будто двое фехтовальщиков, замершие перед первым выпадом.

– Говорят, вы намерены вложиться в Theranos. Почему? – голос Пирса прозвучал с легким нажимом, будто испытание на прочность. – Неужели стоит рисковать деньгами ради компании, о которой шепчут, что ею управляют бездарно?

В комнате повисла тягучая пауза. Где-то щёлкнуло перо – кто-то нервно крутил в руках ручку. На стене тихо гудели часы, отмеряя секунды до ответа.

– Потому что настоящая ценность этой компании в её сути, а не в тех, кто сейчас у руля, – произнёс Дэвид ровно. – Стоит заменить руководство – и инвестиция оправдает себя.

Пирс прищурился, задумчиво барабаня пальцами по столу.

– Значит, намерены убрать генерального директора?

– Пока да.

Лёгкое напряжение пронеслось по воздуху. Далеко за стеклом кто-то закрыл дверь, звук эхом ударил по тишине.

Пирс не сразу ответил. Его лицо оставалось непроницаемым, но глаза внимательно изучали собеседника. Потом он откинулся на спинку кресла, и кожа кресла тихо скрипнула.

– Доказать некомпетентность руководства сложно, – начал он наконец. – Идеальных компаний не существует. Всё зависит от масштаба нарушений….

– Вы хотите сказать, что у нас недостаточно доказательств?

– Именно.

Голос Пирса звучал спокойно, почти устало, как у хирурга, объясняющего обречённому пациенту исход операции.

– Первым делом нужно убедить совет директоров. По закону, именно они должны признать ошибки и действовать. Но посмотрите, кто там сидит – люди с громкими именами, старики, которые видят в Холмс почти внучку. Думаете, они пойдут против неё из-за пары сомнительных отчётов?

Тишина снова окутала комнату. Воздух казался густым, будто перед дождём. Пирс наклонился вперёд, и его голос стал ниже:

– Если не удастся убедить совет, придётся обвинять их самих. Тогда в противниках окажутся не только Холмс, но и вся верхушка. Люди, чьи имена открывают двери и закрывают судьбы. Готовы ли вы к такому риску?

Это прозвучало почти как угроза, обёрнутая в заботу.

– Да, – произнёс Дэвид, не моргнув.

В его голосе не дрогнуло ни одной ноты сомнения.

На мгновение Пирс потерял равновесие, будто столкнулся с чем-то, чего не ожидал. Но быстро собрался и вновь заговорил, уже мягче, с почти дружеской интонацией:

– Если всё-таки дело дойдёт до суда, исход может оказаться непредсказуемым. Закон стоит на стороне руководства – судьи верят, что топ-менеджеры действуют во благо компании, даже если ошибаются. Чтобы опровергнуть это, нужны не догадки, а неопровержимые факты. Сейчас таких нет. Если начнётся процесс, придётся надеяться только на удачу.

Он сделал паузу, затем посмотрел прямо в глаза Дэвиду, взглядом, острым, как лезвие:

– Разве что… у вас припасено некое тайное оружие?

Вот он – настоящий вопрос, к которому он всё вёл.

Пирс выжидал. В его глазах сверкнул интерес, почти азарт.

– Если есть что-то важное, самое время рассказать.

Ответ последовал без малейшей задержки, твёрдо и холодно, как выстрел:

– Ничего нет.

И в этом "ничего" звенела такая уверенность, что даже гул кондиционера показался тише.

В просторном кабинете "Голдмана", тишина стояла плотная, как густой пар. Стук клавиш из соседней комнаты едва долетал до ушей, смешиваясь с мягким гулом вентиляции. На столе, усыпанном папками и чернильными ручками, лежал аккуратный стоп бумаги с пометками – будто тихое напоминание о том, как много решается здесь, между стенами.

Дэвид ответил размеренно, голос его был ровным, без дрожи, как стальной трос. Пирс, слегка наклонив голову, позволил уголкам губ изогнуться в тонкой, почти хищной усмешке.

– Не знаешь, значит, тоже? – в его голосе проскользнула тихая насмешка.

Неприятное ощущение, как будто ледяной ком скатился по позвоночнику. Пирс понял. Понял, что Дэвид в неведении о том козыре, что был припасён. В этом и заключалась суть – тайное оружие должно оставаться тайным, даже от союзников.

– Если всё рухнет, связи с этими влиятельными людьми могут сгореть дотла. Продолжаешь? – голос Пирса стал глубже, почти гулким.

– Да, продолжаю, – ответ Дэвида прозвучал твёрдо, без малейшей тени сомнения.

В этом не было ничего удивительного. Отказать он бы не смог. Финансовая артерия Фонда Каслмана находилась под контролем – и это давало нужный рычаг.

– Если колеблешься, всегда можно уйти к другим. Другая фирма охотно возьмётся за это, – произнёс Дэвид, шагнув вперёд чуть ближе, чем позволяла дистанция. Его голос стал холоднее, а слова – угрожающими, как осколки стекла.

Пирс умолк, глядя в стол, а потом куда-то в сторону. Тишина в комнате была звенящей, словно перед грозой. Решение висело в воздухе – войти ли в вагон, не зная маршрута, или уступить золотую возможность конкуренту.

Выбор он сделал быстро:

– Приступаем к финальному контракту, – сказал Пирс.

Преграда рухнула.

– Но на условиях. Нужно будет подписать признание, что Goldman выступил против этой инвестиции, основываясь на результатах проверки…, – Пирс придвинул стопку юридических оговорок. Бумага шелестнула, словно сухие листья, и скользнула по гладкой поверхности стола.

Дэвид подписал. Дело считалось завершённым.

– Свяжемся, как только завершим финальные переговоры, – произнёс Пирс.

– Понял. Благодарю за сотрудничество, – сказал Дэвид, и их руки встретились в коротком рукопожатии.

Но когда он обернулся, лицо его стало тяжёлым, как свинец.

– Шон, нужно поговорить, – произнёс он тихо.

Пирс взглянул вопросительно, но на лице застыла маска равнодушия. Дверь конференц-зала мягко закрылась, отрезав шум. Остались только двое.

В воздухе повисла тягучая пауза. Дэвид стоял неподвижно, стиснув пальцы, и в памяти всплыл его голос со вчерашнего звонка – низкий, хмурый, с оттенком скорби.

– Что-то случилось? – вопрос сорвался сам собой, тише обычного.

Дэвид слабо улыбнулся, уголки губ едва дрогнули, но глаза оставались печальными, как холодное стекло.

– Знакомый человек умер. По пути заезжаю на похороны в Нью-Джерси, – произнёс он, глядя куда-то мимо.

– Понимаю… мои соболезнования, – слова прозвучали мягко, с искренностью.

Но Дэвид молчал. В комнате слышно было только, как кондиционер гонит холодный воздух. Прошло несколько долгих секунд, и наконец он заговорил снова:

– Светлана Романова умерла.

Имя ударило, как глухой выстрел.

Светлана.

Первая. Первая пациентка "Русской рулетки". Первая потеря.

– Её похороны сегодня, в пять вечера. Поедешь со мной? – голос Дэвида был низким, усталым, будто он несёт этот груз уже много дней.

Слова зависли между стенами, смешавшись с запахом бумаги, металла и далёкого дождя.

Новость о смерти Светланы Романовой ударила внезапно, будто кто-то тихо открыл окно, и в комнату ворвался ледяной воздух. Но в этом холоде не было скорби – лишь странное, мутное ощущение, похожее на дрожь от внезапного осознания собственной уязвимости. Светлана не была близким человеком, лишь короткий эпизод в череде событий – одна из тех, чьи лица быстро стираются из памяти, оставляя только слабый след в подсознании. И всё же… её судьба, словно зеркальный отблеск собственной болезни, показалась зловещим предвестием.

В воздухе кабинета стояла плотная тишина. Стук часов на стене будто усилился, разрезая её ритмичными ударами. Дэвид стоял напротив, немного понурив голову, как будто подбирая слова.

– Не нужно себя утруждать. Работа в инвестиционном банке, насколько слышал, требует полной отдачи, – произнёс он осторожно.

Смысл дошёл не сразу. В этих словах таилась возможность отступления – мягкое, вежливое предложение остаться в стороне, если нет сил ехать на похороны. Но отказа не последовало. Лёгкая, почти искусственная улыбка скользнула по лицу:

– Нет, всё в порядке. Возьму полдня отпуска.

– Ты уверен? – голос Дэвида прозвучал с оттенком сомнения.

Для обычного аналитика подобная просьба прозвучала бы кощунственно – покидать офис ради похорон человека, к которому нет ни родства, ни дружбы. Но прибыльные сотрудники в "Голдмане" могли позволить себе многое. Негласное правило компании звучало просто: "Кто приносит доход, тому позволено всё".

На этот раз истинная трудность крылась не во времени и не в правилах. Сознание плыло, словно в тумане. В голове настойчиво крутилась какая-то важная мысль, но слова не складывались. И лишь через несколько мгновений удалось ухватить то, что мучительно ускользало:

– Что стало причиной смерти?

Сердце отозвалось глухим ударом.

Ответ последовал тихо, но от этого не менее жестоко:

– К сожалению, приступ.

Всё вокруг снова поплыло, будто кто-то закрутил линзу. Светлана получала рапамицин – второй этап лечения. И всё же, приступ настиг её. Значит, препарат не сработал. Значит, ей требовалось третье средство.

То самое, что теперь спасало жизнь другому.

– Адрес пришлю на почту. Увидимся там, – сказал Дэвид, прежде чем покинуть комнату.

***

Позже, дома, запах мокрой ткани, гул стиральной машины и приглушённый свет наполнили пространство странной пустотой. Костюм для похорон висел на спинке стула, холодный, как лист железа. Реальность ощущалась тускло, будто мир потерял чёткость контуров.

Где-то глубоко под кожей копошилось ощущение грязи – липкой, въедливой, как машинное масло. Эта тяжесть не отпускала.

С самого начала было ясно, что игра ведётся с человеческими жизнями. Но одно дело – понимать это разумом, и совсем другое – столкнуться с результатом лицом к лицу. Стоя над бездной, в которую прежде падали другие, всё ощущалось иначе: холоднее, ближе, страшнее.

Можно было убеждать себя сколько угодно. Светлана участвовала добровольно. Решение принадлежало ей. Средства были предоставлены честно. Можно было сказать, что ей просто дали шанс – исполнить последнее желание, прожить немного иначе. И всё же, эта мысль не приносила облегчения.

Даже ледяной душ не помог. Вода стекала по коже, стучала о кафель, но с каждой минутой чувство вины только уплотнялось. Вкус железа на губах, запах мокрой плитки – всё раздражало, всё напоминало о том, что с души не смыть того, что сделано.

Можно было назвать это сделкой – взаимовыгодной, рациональной. Один отдаёт, другой получает. Всё честно. Всё по расчёту. Но совесть не принимала арифметики.

В конце концов, решено было не пытаться очищаться. Пусть это чувство останется. Пусть свербит, гложет, жжёт изнутри. Тот, кто добровольно играет в русскую рулетку с чужими жизнями, не имеет права спать спокойно.

И когда это признание окончательно устаканилось в сознании, возникла ещё одна мысль – холодная, хищная, лишённая жалости. Та, что всегда приходит после раскаяния.

Весть о смерти Светланы Романовой ударила неожиданно – не болью, а пустотой, похожей на сухой треск ветки, переломившейся под ногой. Не скорбь, не жалость – лишь странное, холодное ощущение утраты чего-то важного, но не близкого. Женщина, прошедшая мимо, оставила на коже след дыхания ветра и исчезла. Удивление родилось не из привязанности, а из того, как неумолимо чужая судьба повторила собственную. Казалось, в этом отражении промелькнуло предостережение – предвкушение грядущего.

Дорога домой прошла будто в вязком молчании. В квартире стоял сладковато-химический запах стирального порошка и металла от батареи. Пальцы застёгивали пуговицы на чёрной рубашке, словно чужие. Воздух в комнате был неподвижен, как в аквариуме.

Холодная вода в душе стекала по коже, но не приносила облегчения. Даже после получаса под ледяными струями липкое чувство вины не уходило. Внутри, под ребрами, ворочалось понимание: всё это давно было предсказуемо.

Работа с экспериментом всегда пахла кровью и страхом. Сыграть в "русскую рулетку" с человеческими жизнями – не то же самое, что наблюдать со стороны. И хотя совесть никогда не считалась роскошью, теперь она проснулась.

Можно было сказать: "Светлана согласилась добровольно". Можно было оправдать всё как "последнее желание обречённой". Можно было прикрыться словами "наука требует жертв". Но от этого не становилось легче.

И всё же мысль о пользе данных, о спасённых в будущем, пробивалась сквозь липкую пелену стыда. Светлана оставила после себя след – и этот след мог стать путеводным.

Так родился план.

Необходим был способ отсеивать пациентов заранее. Не после приступа, а до него. Чтобы новые Светланы не умирали, не дождавшись лекарства.

Для этого требовались все её данные – каждый анализ, каждый снимок, каждый показатель крови. В этих цифрах прятался ответ.

И хотя собственная душа ощущала себя падальщиком, шарящим по полю боя, цель придавала движению смысл. Кто-то должен выжить, чтобы другие не умирали зря.

***

Пахнущий хвоей пригород Нью-Джерси встретил прохладой. Маленькое похоронное бюро, кирпичные стены, в воздухе – смешение воска, духов и увядших роз.

Дэвид и Джесси уже были на месте. Среди скорбящих выделялась фигура Рейчел – строгая, сдержанная, как будто сама смерть не имела над ней власти.

– Ты тоже пришёл, Шон, – произнесла она тихо, и на губах мелькнула тень улыбки.

В зале стоял Юрий Романов – муж Светланы. Глаза красные, руки дрожат, но в голосе звучит благодарность.

– Спасибо, что оплатили лечение. Благодаря вам она боролась до конца.

Слова эти резали, как ножом по внутренностям. Ведь истинная причина щедрости крылась не в сострадании, а в расчёте. Хотелось, чтобы лечение не помогло – чтобы Светлана стала частью следующего этапа. И она стала. Но ценой жизни.

Что сказать вдовцу в такой момент? Ничего. Только кивнуть, пряча глаза.

Похороны затянулись. Родные вспоминали её улыбку, голос, мягкость движений. Кто-то всхлипывал, кто-то смеялся сквозь слёзы. Весь зал дышал чужим горем, густым, почти осязаемым, словно влажный воздух перед грозой.

А внутри – ни боли, ни слёз. Только пустота, холодное сожаление и тихое осознание того, что смерть Светланы – это ещё один шаг вперёд.

Пальцы машинально перебирали край программы церемонии. Мысли метались, как мухи под стеклом. Всё это нужно было закончить как можно скорее, чтобы поговорить с Дэвидом.

Чтобы смерть одной женщины не оказалась напрасной.

Похоронный зал уже опустел, и в воздухе остался лишь терпкий запах свечного воска, с примесью дешёвого лака для дерева и горечи цветов. Казалось, вместе с последними звуками органа улетучилось что-то живое, невидимое, тонкое, а на его месте осталась тяжёлая пустота.

На лицах Дэвида, Джесси и Рейчел – подлинная скорбь. Никакой показной сдержанности, никакой холодной вежливости. Рейчел, обычно собранная и безупречная, то и дело торопливо вытирала слёзы, будто стыдилась их, прикусывала губу, оставляя на ней бледный след. Казалось, сама боль нашла себе дом в её лице.

И где-то между этой чужой печалью и звоном тишины возник странный вопрос: "Может, остальные просто умеют чувствовать сильнее?"

Говорили, что Уолл-стрит полон людей с психопатическими чертами. Здесь выживают только те, кто умеет без колебаний использовать других. Возможно, доля этого яда поселилась и в тех, кто сейчас стоял у гроба.

Но выражать холод наружу – значит, подписать себе приговор. Поэтому лицо натянуло маску печали, отрепетированную, как улыбка официанта.

Когда церемония наконец закончилась, и на улице запахло выхлопами и октябрьским ветром, прозвучало предложение:

– Может, помянем Светлану за бокалом?

Решение пришло быстро. Все согласились, будто сама идея облегчала дыхание.

В ближайшем баре пахло древесным дымом, кофейной гущей и чем-то чуть сладким, как засохший ром на дубовой стойке. Рейчел молчала, глядя в бокал с белым вином, изредка покусывая соломинку. Джесси что-то рассеянно мешала в стакане ложкой, Дэвид – спокоен, будто внутри него всё давно уложено по полкам.

– Она была такой молодой…, – тихо сказала Рейчел. – А ведь у неё дочь. Мишель. Ей же всего десять….

Слова повисли в воздухе, как тонкий звон стекла. Маленькая девочка без матери – сама несправедливость, вылитая в человеческий облик.

Джесси, с красноватыми глазами и дрожащими пальцами, добавила:

– Светлана была сильной. Даже когда врачи говорили худшее, умела шутить. До последнего не сдавалась.

Дэвид слушал, кивая, и на его лице не было скорби – лишь тихая гордость.

– Она сама выбрала путь. Ушла без сожалений.

В его голосе звучала не боль, а уважение – как солдат говорит о побратиме, погибшем в бою. Он ведь тоже стоял на краю, сражаясь с той же болезнью. И в отличие от многих, не прятался за чужие спины.

Разговор постепенно скользнул в философию.

– Люди со стороны жалеют таких, – сказал Дэвид, глядя в огонь свечи. – А для тех, кто идёт на это добровольно, всё иначе. Они не тонут в отчаянии. Напротив – уходят, зная, что попробовали.

Джесси кивнула, шепнув:

– Даже Юрий, наверное, чувствует гордость. Не только боль.

Пауза. Их взгляды встретились с лицом Шона – внимательные, тёплые, чуть настороженные.

– Вы с Рейчел – удивительные люди, – сказала Джесси. – Взялись за такое непростое дело.

Уголки губ дрогнули в вежливой улыбке.

– Это для меня не чужая история, – прозвучало уклончиво, как и следовало.

По сценарию, за этой фразой скрывалась личная трагедия – утраченный близкий, погибший от той же болезни. Но разговор угрожающе завис, будто остальные ждали подробностей.

Раскрывать карты было нельзя. Ложь могла всплыть, а придуманные детали звучали бы театрально. Лучшее оружие в такие минуты – смена темы.

– На самом деле, настоящая заслуга у Рейчел, – прозвучало спокойно. – Она не была связана с пациенткой, но посвятила ей столько времени.

Это была чистая правда. Рейчел приезжала к Светлане в больницу, сидела рядом, объясняла каждый медицинский пункт, поддерживала, когда другие уже отворачивались. Два дня без сна, без отдыха – только тихие разговоры и тёплые ладони на озябших пальцах.

Теперь глаза Рейчел были красными, нос – чуть припухшим, а голос, когда она пыталась сказать что-то, дрожал, словно тонкая нить.

Джесси, глядя на неё с сочувствием, прошептала:

– Ты сделала для неё всё возможное. Никто бы не справился лучше.

Бар наполнился звоном бокалов и запахом виски. За окнами ветер шевелил вывеску, играя буквами, как детскими кубиками. В каждом вдохе чувствовалось что-то горькое – смесь алкоголя, сожалений и тихого осознания того, что чужая смерть всегда пахнет немного собой.

В баре стало тише. Слабый свет, мерцающий на гранях бокалов, играл на лицах, будто время само застыло в янтаре. Воздух густел от смеси кофе, алкоголя и горелого сахара – привычный запах вечернего Манхэттена.

Рейчел первой нарушила паузу. Голос звучал мягко, почти шёпотом:

– Если когда-нибудь станет слишком тяжело, просто скажи. Мы поймём.

Смысл слов был ясен: можно уйти, никто не осудит.

Но позволить ей отступить значило бы разрушить тщательно выстроенную легенду – ту самую, где именно она будто бы убедила всех присоединиться к фонду. Без её участия всё теряло смысл, выглядело бы неправдоподобно.

Рейчел, заметив сомнения, чуть улыбнулась, будто заранее почувствовала возможные возражения:

– Нет, бросить это дело не выйдет.

– Но не нужно ведь терпеть боль, – осторожно возразила Джесси.

– Это не боль. Это важно, – ответила Рейчел твёрдо, с той внутренней уверенностью, которой от неё не ожидали.

Для всех присутствующих, выросших в мире, где комфорт и безопасность считались естественным фоном жизни, подобная решимость выглядела почти странно. Богатая наследница, добровольно вляпавшаяся в этот мрак страданий? Так не бывает.

И всё же, когда она подняла взгляд, в нём появилось нечто другое – тёплая усталость и скрытое сожаление.

– На самом деле… есть ещё причина, почему я здесь, – произнесла она, словно признавалась в чём-то слишком личном.

Взгляд упал куда-то в сторону, в пустоту, где, казалось, оживали старые образы.

– В детстве… был случай. Пошла к озеру в дождь. Скользнула, упала в воду. Меня спас наш смотритель. Старик. Ему было уже за шестьдесят. Тогда всё обошлось, но….

Фраза оборвалась. И без продолжения стало ясно: кто-то заплатил за её жизнь.

Джесси тихо положила ладонь поверх её руки.

– Это не твоя вина, он сам принял решение.

Рейчел качнула головой, а в голосе зазвенела сталь:

– Он тогда выжил. Но через несколько дней умер. Вода из озера вызвала воспаление лёгких. Врачи сказали – аспирационная пневмония.

Повисла тишина. Слышалось только, как кондиционер глухо гудит, а в баре за стойкой кто-то щёлкает зажигалкой.

– Наверное, он не подумал о риске, – продолжила она. – Но если бы и знал, разве поступил бы иначе?

Рейчел опустила глаза, и тонкие тени от ресниц легли на щёки.

– Когда предложили заняться работой с пациентами, это показалось… правильным. Предупреждать людей о том, чего они не видят. Может быть, так можно хоть как-то отблагодарить Клиффорда.

Имя прозвучало с мягкостью, в которой чувствовалась давняя боль.

Джесси обняла её, прижимая к себе, шепча что-то утешительное. На мгновение обе казались частью одной тихой картины – уставшие, но живые, несущие свой груз с какой-то почти священной покорностью.

Взгляды остальных невольно обратились к Шону. В воздухе повисло молчаливое ожидание, будто настал черёд рассказать собственную историю.

Тишина тянулась, как капля вина по стеклу.

Вместо признания прозвучала сухая, слишком рациональная фраза:

– Если посмотреть на данные, выходит, что шанс успеха третьего курса лечения растёт.

В ту же секунду воздух в баре будто охладился. Слишком холодный, слишком резкий поворот. В глазах промелькнула тень недоумения, но никто не осудил.

Наоборот – в их взглядах читалось сочувствие. Молчаливое, терпеливое, почти родственное. Будто все решили, что за этим спокойствием скрывается чья-то личная драма, просто не готовая к огласке.

Ошибка вышла неожиданно полезной.

– Тогда, – произнёс Дэвид, – придётся продумать систему отбора пациентов. Чтобы заранее различать тех, кому требуется третий препарат.

Разговор наконец вернулся туда, где ему и следовало быть. После четырёх часов тяжёлых признаний и горечи, между запахом виски и сырой осени, снова заговорили о деле – о жизни, смерти и тех, кто стоит между ними.