деньги не пахнут 5

Глава 5

Вечер стелился по комнате мягким, густым светом настольной лампы, пахло чем-то старым – почти забытой элегантностью архивов. Тишина звенела, только стрелка часов щёлкала где-то на стене, будто мерила пульс разговора.

Киссинджер – ключ ко всему плану. Без него ни одно колесо этой сложной конструкции не провернётся. Цель была проста в формулировке, но почти невозможна в исполнении: перетянуть старика на свою сторону и заставить публично выступить против Холмс. Переубедить человека, который долгие годы видел в ней почти родную внучку, – всё равно что заставить дерево изменить направление роста. Но иногда даже вековые дубы падают, стоит лишь правильно подрубить корни.

Потому и следовало сначала опустить с пьедестала его "внучку". Сделать её не святой, а чудовищем. Сравнение с Гитлером было частью этого замысла. Ведь даже родня отворачивается от чудовищ, не правда ли?

Однако Киссинджер отреагировал иначе, чем ожидалось. Его седые брови дрогнули, в глазах мелькнуло раздражение, не гнев – скорее усталость.

– Это сравнение чрезмерно, – произнёс он хрипловатым, но уверенным голосом. – Молодёжь нынче размахивает именами вроде Гитлера или Сталина при малейшем недовольстве. Наверное, потому, что не чувствует всей бездны той эпохи.

В словах слышалась защита, пусть и не прямая. Словно старый дипломат пытался оберечь не Холмс, а саму идею человеческой меры.

Мелькнула мысль: "Неужели между ними связь глубже, чем казалось?" Нет, невозможно. Киссинджер никогда не оправдывал бы диктатора. Значит, дело в выборе примера. Гитлер – фигура слишком чудовищная, слишком абстрактная. Надо было бить ближе, конкретнее, в то, что старик знал не из учебников, а из собственного опыта.

– Хорошо, – прозвучал новый голос, ровный и холодный, – тогда пусть будет другой пример. Пиночет.

После этих слов воздух будто сгустился. Киссинджер слегка вздрогнул, едва заметно, но всё же. Взгляд стал жёстче, губы сомкнулись в тонкую линию.

– Среди сотрудников "Теранос", – продолжилось тем же спокойным тоном, – уже давно ходит шутка:

– Холмс снова кого-то заставила исчезнуть.

Тишина натянулась, как струна. Лицо Киссинджера изменилось: мимолётное волнение, тень, пробежавшая по глазам, – и снова каменное спокойствие. Но удар достиг цели.

Имя Пиночета было не просто историческим символом – оно жгло память. Когда-то Соединённые Штаты поддержали его режим, надеясь остановить распространение коммунизма в Чили. Но под этой мнимой стабильностью скрывались пытки, казни, похищения, целые кварталы страха. Людей "заставляли исчезнуть" – выражение, рождённое именно там, в тех подвалах и кабинетах.

И кто был тогда архитектором этой холодной политики? Тот самый человек, что сейчас сидел напротив. Великий стратег, мастер "реальной политики", тот, кто ставил прагматизм выше морали. Его решения когда-то оправдывались логикой, государственными интересами, но память людская не знала забвения.

Теперь же тень тех лет могла вернуться.

– Какова цель подобных сравнений? – спросил Киссинджер, и в голосе послышался металл.

Ответ прозвучал мягко, почти с уважением:

– Если начнётся расследование, если сотрудники "Теранос" подадут коллективный иск, имя Холмс неизбежно окажется в заголовках. А если в совете директоров будет значиться и ваше имя…?

Подразумеваемое не требовало пояснений. Газеты не простят. Старые призраки, еле прикрытые временем, снова поднимутся.

– Мир заговорит о том, что Генри Киссинджер, даже уйдя из политики, продолжает защищать диктаторов, – прозвучало негромко, почти шёпотом, но каждое слово падало тяжело, как камень в воду.

Старик медленно вдохнул. В воздухе повис запах старого табака и остывшего кофе.

– Не хотелось бы, чтобы так случилось, – последовало мягкое, почти сочувственное продолжение. – Ваши заслуги огромны, имя вписано в историю, но не стоит позволять мёртвым призракам вновь шептать с газетных полос. Как говорил мой отец, наша семья многим обязана вам.

Последние слова звучали искренне, будто нить благодарности действительно связывала их судьбы. В кабинете стало тихо, слышно было только, как дождь бьётся о подоконник, как старые часы размеренно отстукивают секунды, будто отсчитывают оставшееся время, прежде чем прошлое и настоящее вновь столкнутся лоб в лоб.

Короткий вдох, тяжесть слова повисла в воздухе – и разговор понесся дальше. Мягкий шёлк ночного света от настольной лампы ложился на стол, а запах старого табака и тёплого дерева наполнял комнату; каждое слово получало свою фактуру, словно шероховатую монету, гладкую от прикосновений пальцев.

Молодой человек не спешил. Речь выстраивалась аккуратно, с подчёркнутой вежливостью:

– Лучше, чтобы вас не застигло врасплох. Лучше знать о проблеме заранее и подготовиться.

Особое ударение ушло на "подготовиться" – как будто перед серьёзным походом осматривают снаряжение, ощупывают швы, нюхают кожу упряжи.

Глаза Киссинджера сузились в вопросе, губы едва приподнялись.

– Неужели… твоя цель участия в аукционе была именно в этом? – прозвучало с той самой дипломатической притяжной интонацией, которой старик мог бы убаюкать любой спор.

В комнате повисла лёгкая улыбка – холодная, продуманная, словно тонкая пластинка металла под пальцами. Молодой человек оставил в ответ простое объяснение; не сказал всего, но оставил достаточно:

– Это другой вопрос. Давно хотелось встретиться.

Холодный чайник молчания закипел, и тут же тон смягчился: Киссинджер расплылся в уважительной улыбке, морщины у глаз расправились, голос стал тёплым:

– Благодарю за ценную информацию.

Даже в этом жесте чувствовалась перемена атмосферы – словно занавес, прикрывавший кое-что, начинал приподниматься. Неизвестность уменьшилась хотя бы на сантиметр, и этого оказалось достаточно, чтобы считать встречу успешной.

В самый подходящий момент – стук в дверь. Официант появился безмолвно, словно часть интерьера, и положил на стол первую закуску: тартар из копчёного лосося на хрустящей картофельной лепёшке, украшенный каперсами и ложечкой crème fraîche. Материал тарелки тихо звякнул, в воздухе заиграл аромат сливочной соли и дыма – вкус шелестел на языке предвкушением.

За едой разговор скользил в личное:

– Учился ведь на медицине, не так ли? Почему плавный переход в финансы?

Вопросы шли легко, как ноги по ковру, и Киссинджер вдруг отложил разговор о “Теранос” в сторону. Ближе к десерту внезапно прозвучало:

– А визитную карточку можно увидеть?

Визитка обменялась, телефон зазвонил, на экране мигнул номер – редкая вещь: прямой контакт.

– Сохраните, – произнёс Киссинджер.

Это было гораздо больше, чем пара цифр: знак доверия, словно передача ключа от внутреннего двора. Секретари привыкли отфильтровывать любопытных, но теперь личная линия оказалась в распоряжении того, кто умел звонить в нужный момент.

Фраза "Если возникнут вопросы – звоните" прозвучала хозяйственно и по-стариковски директивно. В ней слышалось не обещание, а обещание с условием – помощь будет, если подготовлен путь и предоставлены факты. Проход на "внука" оказался успешно пройден.

И всё же главная задача оставалась нерешённой: падение "внучки". Как только старик снимет повязку неопределённости и начнёт собственное расследование, правда всплывёт, скрытые трещины в фасаде проявятся, и образ нынешнего руководства распадётся. Воздух вокруг стал холоднее от предвкушения: звук дождя за окном усилился, капли били по стеклу ритмичнее, словно отбивает марш перемен. Стол ощущался гладким, холодным под пальцами, чашка слегка вибрировала от чужих шагов в коридоре – мир словно готовился к тому, чтобы вскрыть то, что до сей поры хранилось в тени.

***

Два дня спустя, в просторном кабинете генерального директора "Теранос", воздух стоял вязкий и неподвижный, как перед грозой. Сквозь огромные окна врывался солнечный свет, отражаясь в отполированных поверхностях, но тепло этого света не доходило до углов комнаты. Там, в глубине мягкого кожаного кресла цвета темного шоколада, сидела Холмс – напряжённая, словно струна, и медленно, с сухим щелчком, грызла ноготь.

Внешне – безупречная картина успеха: строгий костюм, идеально уложенные светлые волосы, блеск часов на запястье. Но внутри всё клокотало. Гладкие пальцы дрожали, сердце билось неровно, как стрелка старого метронома.

Причиной тревоги стало внезапное известие: Киссинджер запросил заседание совета директоров. Без повестки. Без объяснений.

Этот человек, который ещё недавно обсуждал с ней каждый шаг, теперь отгородился короткими, холодными фразами. В ответ на её звонок – только вежливые, отстранённые слова, за которыми чувствовалась безупречная дипломатия и полное отсутствие прежнего тепла.

– Просто хотела уточнить, вы уже выехали? Могу прислать машину…, – голос дрогнул, но Холмс удержала его на грани уверенности.

– Не стоит, – отозвался Киссинджер, будто с той стороны трубки говорил не человек, а каменная стена. – Если всё в порядке, прибуду через час.

– Нужно ли что-то подготовить заранее? – осторожно спросила она, ощущая, как холод ползёт по позвоночнику.

– Подготовить? – в голосе Киссинджера послышалось лёгкое удивление. – Действуй, как обычно.

– Но если речь идёт о серьёзном вопросе….

– Серьёзного ничего нет. Разве что… если не всплывут проблемы. Увидимся.

Короткие гудки. Конец разговора.

Холмс медленно опустила телефон на стол, ногти снова нашли губы. На вкус – солёная кожа и горечь тревоги. Взгляд рассеянно упал на блестящее стекло окна. Снаружи город сиял, будто небо само праздновало её недавние триумфы. Ещё месяц назад – обложка "Fortune", восторженные заголовки, портрет "самой богатой молодой женщины в мире". Публикации в "Forbes", бесконечные интервью, фанфары, вспышки камер, букеты в коридорах.

Но под всем этим лежала зыбкая почва – песок, готовый осыпаться при первом дуновении ветра. Лабораторные устройства, которые должны были изменить медицину, всё чаще ошибались. Погрешность росла, результаты расползались, будто чернила на мокрой бумаге.

Всё это нужно было исправить – срочно, пока не поздно. До тех пор, пока суть не вскрыли. Всего полгода, максимум год, прежде чем кто-то поднимет вопрос открыто.

План был прост: использовать славу как рычаг. Найти инвесторов, влить новые средства, укрепить позиции. Деньги, внимание, доверие – три ингредиента, из которых можно слепить любой успех.

И всё бы шло гладко, если бы не ужин Киссинджера с Сергеем Платоновым.

Именно после этой встречи старик переменился. Теперь его молчание, прежде доброжелательное, звучало как приговор.

В голове Холмс метались мысли: что он мог рассказать? Какую из её старых легенд вытащили на свет? За годы пришлось наворотить столько лжи, что теперь и сама не различала, где правда, а где выдумка.

Запах кожаного кресла и кофе, остывшего на столе, вдруг стал невыносимо резким. Воздух густел. "Это просто нервы," – мелькнуло. Всё пойдёт по-прежнему. Совет любит её, как родную. Даже если Платонов сумел поколебать их доверие, узы, связанные годами, не рвутся так легко.

В дверь осторожно постучали. Тонкие пальцы секретаря приоткрыли створку – тихо, будто боялись потревожить воздух. На лице застыла вежливая улыбка, но глаза выдавали настороженность. Что-то уже начинало рушиться, хотя снаружи всё ещё стояло идеально ровно.

В вестибюле витал запах полированного дерева и дорогого лака. Из-за закрытых дверей доносился гул голосов – члены совета уже собрались. Секретарь тихо произнесла:

– Он приехал.

Холмс поднялась из кресла. Кожа под ладонями скрипнула, словно недовольная этим движением. Сделав глубокий вдох, она почувствовала, как сухой воздух офиса обжигает горло.

За дверью уже стояли двое охранников. Огромные фигуры в темных костюмах, почти неотличимые друг от друга, как тени. После обложек журналов и телекамер вокруг появилось целое войско телохранителей – двадцать человек, готовых защитить хозяйку от любого взгляда.

Но сегодня она лишь коротко качнула головой:

– Останьтесь. Сегодня без вас.

Нужно было показать смирение, не броню.

Холод мраморного пола пробивался через тонкие подошвы туфель, когда она направилась к лифту. По пути встретился Киссинджер – высокий, сухой, сдержанный. Солнечный свет из окна ложился на его седые волосы, словно серебро, но в глазах отражался стальной холод.

– Как давно не виделись! День сегодня жаркий, дорога не утомила? – голос Холмс прозвучал на полтона выше обычного, словно чуть дрожал.

Ответа не последовало. Только короткое кивок – как будто ветер прошел мимо, не задержавшись.

Улыбка, которой он всегда встречал её раньше, исчезла бесследно. Вместо тепла – равнодушный расчет, взгляд человека, привыкшего рассуждать не сердцем, а формулами выгоды. Когда-то она видела, как этот взгляд обращается на других. Теперь он был направлен на неё.

Легкая дрожь пробежала по пальцам, но Холмс сдержалась. Нужно было идти.

В зале заседаний стоял запах кофе. Лампы светили ровно, безжалостно, освещая каждый изгиб лиц. Когда все заняли свои места, Киссинджер поднялся.

– Причина сегодняшней встречи – вот это.

Секретарь раздал папки. Бумага шуршала в руках членов совета, как крылья насекомых.

На обложке жирными буквами было написано:

"Темная сторона инноваций: диктаторская культура стартапа из Кремниевой долины".

Холмс почувствовала, как что-то холодное опускается под кожу. Газета? Статья? Такого материала она не видела. Все упоминания о себе отслеживала до запятой – ни одно слово не проходило мимо.

Но этот текст… откуда?

Она скользила взглядом по строкам. Каждое предложение будто било током: "тирания", "страх", "запреты", "увольнения".

– Это и есть реальность "Теранос"? – голос Киссинджера разрезал воздух.

– Нет, – ответ прозвучал слишком быстро. – Всё неправда. Это ложь от начала до конца.

– Автор, кажется, Курц, журналист из "Уолл-стрит Таймс"? Тот самый, о котором ты недавно упоминала?

Горечь в горле. Конечно, она помнила. Совсем недавно просила Киссинджера помочь заблокировать возможную публикацию. Просила – и теперь пожалела.

– Это Сергей Платонов подбросил вам статью, верно? – холодный голос стал твёрже. – Он работает с этим журналистом. Хочет оклеветать и вытеснить меня, захватить компанию.

Пальцы Киссинджера сплелись в замок. Взгляд оставался прежним – прозрачным, беспристрастным, как у хирурга над операционным столом.

– Говорят, ты заставила его подписать соглашение о неразглашении, даже перед советом. Это правда?

Тишина. В висках стучало. Потом – короткий вдох, ответ, тщательно выверенный:

– Он распространял ложные сведения. Пришлось ограничить его, чтобы не сеял панику.

– А нас ты за кого держишь? – спокойно, но с тяжестью произнес Киссинджер. – Неужели думаешь, что мы не способны отличить правду от вымысла?

Тишина повисла, плотная, будто в комнате стало нечем дышать.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Опустим вопрос с NDA. Главное – правда ли то, что написано в статье?

– Конечно, нет. Наши сотрудники всегда получают уважение. Похоже, это просто недоразумение. Наверняка речь о другой компании.

На мгновение показалось, что напряжение спало. Но Киссинджер произнёс спокойно, почти буднично:

– В таком случае приведи их.

– Что?

– Приведи сотрудников. Если нет сомнений, можно просто спросить их напрямую. Разве не так?

В зале звякнула ложка о фарфор – кто-то неловко поставил чашку. Холмс ощутила, как воздух стал плотным, как глина. На языке появился вкус металла. Казалось, даже лампы над головой зажглись ярче – чтобы ни одна тень больше не спряталась.

Воздух в зале заседаний стал густым, будто натянутый, как старая парусина перед бурей. Каждый звук – лёгкое покашливание, скрип стула, негромкий шорох бумаги – отдавался в висках, словно удары часов, отсчитывающих последние секунды перед чем-то неизбежным.

Холмс смотрела на Киссинджера с расширенными глазами – не столько от страха, сколько от потрясения. Но удивление длилось всего миг: губы вновь сомкнулись, плечи выпрямились, и едва заметный кивок направил стоящего рядом мужчину к двери. Тот бесшумно исчез, словно растворился в стене, будто этот жест давно был предусмотрен, как часть заранее разыгранной сцены.

В её движениях не чувствовалось растерянности – лишь холодная уверенность, как у человека, который привык, чтобы вокруг всё вращалось в выверенном порядке. Воздух пах лёгким ароматом дорогих духов, смешанным с металлической свежестью кондиционера и невидимым напряжением, прячущимся под кожей всех присутствующих.

– Неужели вы думаете, что та статья обо мне? – Голос Холмс прозвучал мягко, но в нём проскользнуло разочарование, словно она говорила не с коллегой, а с человеком, на которого полагалась долгие годы.

Ответил не Киссинджер, а Шульц – суховатым, немного уставшим голосом старого государственного мужа, видевшего слишком многое:

– Конечно нет. Просто стандартная проверка фактов.

Он обернулся к Киссинджеру, словно защищая старую ученицу:

– Генри, неужели ты действительно веришь, что это правда?

Киссинджер медленно снял очки и протёр их безупречно чистым платком. Его голос был ровен, но под поверхностью сквозило нечто тяжёлое, неумолимое:

– Это вопрос не веры, Джордж. Это вопрос дела.

В груди что-то гулко отозвалось – будто сердце не соглашалось с тем, что произносили уста. Он наблюдал за Холмс много лет, видел, как из хрупкой, нервной девушки она превратилась в символ новой эры. Как её идеи росли, обретая плоть и силу, словно семена, проросшие в каменной трещине.

И теперь? Теперь под этими блестящими листьями могла скрываться гниль.

Внутри него всё боролось – уважение, гордость, вера… и страх. Не за компанию, не за прибыль – за собственное имя, за ту тонкую нить, которая связывала прожитую жизнь с понятием чести.

Девяносто один год. Время, когда хочется оставить после себя что-то чистое, безупречное, полезное. Но если хоть слово из той статьи окажется правдой – всё, что было создано, рассыплется в пыль, а имя, некогда олицетворявшее мудрость, обретёт привкус позора.

– Репортёр исказил факты, – произнесла Холмс, стараясь придать голосу уверенности, но в нём проскользнул едва уловимый металлический оттенок тревоги.

– Именно поэтому, – спокойно ответил Киссинджер, – нужно всё проверить. Если статья лжива, этот материал станет лучшим доказательством невиновности. Речь идёт не о наказании, а о правде.

Наступила тишина – вязкая, густая, будто в комнате внезапно выключили кислород. Шульц нахмурился, но возражать не решился. Остальные члены совета переглядывались, стараясь не встречаться глазами ни с Киссинджером, ни с Холмс.

Щёлкнула дверь. В комнату вошли двое. От их шагов по полированному полу пошёл глухой, размеренный гул.

Киссинджер взглянул на часы. Одиннадцать минут – ни больше, ни меньше.

Он поднял глаза, протянул распечатанную статью первому вошедшему сотруднику "Теранос" и сказал тихо, но отчётливо, каждое слово будто резал воздух:

– Скажите, в этом тексте речь идёт о вашей компании?

Мужчина замер, моргнул, взгляд метнулся по строчкам. Бумага чуть зашуршала в его руках, как сухой лист под ветром. На мгновение запахло типографской краской и потом – запахом страха, тонким и горьким, каким пахнет внезапно распахнутая правда.

В зале повисла тишина, словно кто-то перекрыл воздух. Бумага в руках первого сотрудника всё ещё тихо шуршала, когда тот уверенно произнёс:

– Похоже, это совсем не про "Теранос". Работаю здесь уже четыре года, ни разу не слышал ничего подобного.

Слова звучали чётко, с уверенностью, заученной от долгих совещаний и отчётов. Но Киссинджер не спешил расслабляться. Его взгляд – тяжёлый, цепкий – скользнул по лицу молодого человека, выискивая дрожь в голосе, мелькание в зрачках, малейший след неуверенности.

– В каком отделе работаете? – спросил он почти лениво, но в этой лености чувствовалась сталь.

– Простите?.. В отделе продаж, – замялся тот, непонимающе моргнув.

– Где расположен ваш отдел?

– На… на четвёртом этаже.

Очки на переносице Киссинджера чуть опустились. Он медленно повернулся к Холмс.

– Мы находимся на втором этаже, – произнёс он негромко, но в голосе было холодное давление, от которого в комнате будто похолодало. – Работники сидят прямо за этой стеной. Почему же тогда пошли искать кого-то на четвёртый этаж? И почему это заняло одиннадцать минут?

Он говорил спокойно, но в этой спокойности звучал приговор.

С самого начала Киссинджер считал секунды.

В статье, лежавшей на столе, чёрными буквами было выведено:

"Это место – не что иное, как диктатура. Хочешь выжить – стань младшим сыном вассала."

Если бы внутри компании не было страха, стоило бы лишь открыть дверь – и первый встречный мог бы войти. Но нет, они потратили время, чтобы подобрать "правильного" свидетеля, того, кто скажет именно то, что нужно.

Слова Киссинджера, как тонкие лезвия, резали воздух. Несколько членов совета переглянулись; тишина треснула шёпотом сомнений.

– Странно, – первым заговорил бывший сенатор, подперев подбородок рукой. – В такой ситуации искать кого-то на четвёртом этаже – весьма неосторожно.

– Согласен, – кивнул бывший министр обороны. – Выглядит… подозрительно.

Холмс прикусила губу.

– Это… это не было моим распоряжением…, – тихо проговорила она, бросив взгляд на мужчину, который раньше покидал зал. Тот стоял неподвижно, будто мраморная статуя, с каменным лицом человека, осознавшего, что сам усугубил положение.

– Проверим ещё раз, – твёрдо произнёс Киссинджер, глядя прямо на Холмс. – На этот раз – любого, кто ближе всего. Немедленно.

Секретарь, не говоря ни слова, скрылся за дверью и вернулся менее чем через две минуты. Следом вошёл новый сотрудник – молодой, чуть взмокший от волнения, запах пота едва различимо смешивался с ароматом кофе, ещё не выветрившегося в его дыхании.

Процедура повторилась: те же вопросы, та же статья, тот же молчаливый контроль взглядов.

– Как вы думаете, здесь говорится о "Теранос"?

Сотрудник растерянно повёл плечами, будто подбирая слова.

– Сложно сказать… Но вот часть про "секретность" – она действительно похожа. У нас довольно строгие правила. Нельзя использовать флешки, обмен данными между отделами почти запрещён. Всё под контролем.

Кто-то из совета негромко выдохнул. Это звучало правдоподобно, особенно если учитывать характер Холмс. Осторожность и контроль всегда были её сильной стороной, а не признаками тирании.

– А что насчёт наблюдения за сотрудниками? – уточнил Киссинджер.

– Никогда не слышал о таком, сэр.

Глаза старого политика слегка смягчились, и напряжение на его лице ослабло. Но облегчение длилось недолго.

Пауза. Сотрудник поёрзал, словно собирался сказать нечто лишнее. И сказал:

– Не знаю, как насчёт слежки… но увольнения у нас происходят странно часто. Многие замечают, что люди просто… исчезают. Обычно, если человек подаёт заявление, он работает ещё пару недель, но здесь… уходят внезапно, без прощаний. Как будто растворяются.

Тишина ударила в грудь.

Слово "исчезают" будто вспыхнуло неоном в голове Киссинджера – одно-единственное, страшное, холодное.

Сергей Платонов сказал тогда то же самое.

Он поднял взгляд и спросил почти шёпотом, но в этой мягкости слышалась сталь:

– Здесь действительно употребляют это слово – "исчезнуть"?

Сотрудник замялся. Пальцы нервно сжали край листа, ногти заскребли по бумаге.

– Ну… иногда, да. Люди говорят именно так. "Он исчез". Или "её больше нет".

Где-то в углу тикали часы. Ровно, неумолимо.

Каждый удар отдавался эхом в груди – как шаги кого-то, кто уже давно идёт навстречу правде.

В комнате, пропитанной ароматом бумаги, кофе и лёгкого страха, повисла гнетущая пауза. Тишина звенела так остро, будто кто-то невидимый натянул струну между стенами. Сотрудник, запнувшийся на полуслове, опустил взгляд – и этого было достаточно. Сомнений не осталось: исчезновения действительно случались. Часто. Слишком часто.

Брови Киссинджера сдвинулись, образовав глубокую складку, будто борозду, прорезанную годами недоверия. В памяти всплыло то самое слово, произнесённое Сергеем Платоновым – "диктатор". Тогда оно показалось преувеличением, метафорой, но теперь… теперь в нём звенела тревожная правда.

Когда сотрудник покинул зал, Холмс шагнула вперёд. Голос звучал мягко, сдержанно, как у человека, вынужденного объяснять очевидное.

– Всё это исключительно ради безопасности данных. Некоторые специалисты уходят к конкурентам, и, чтобы не допустить утечки информации, доступ им закрывается сразу, без этих двухнедельных формальностей….

– Это разумно, – заметил Шульц, осторожно кивая. – Ваша компания работает с конфиденциальными материалами. Предосторожность здесь не лишняя.

Но выражение лица Киссинджера не изменилось. Взгляд оставался ледяным, сосредоточенным.

– Пригласите руководителя отдела кадров, – произнёс он ровно.

– Что? – Холмс не сразу поняла, а потом голос дрогнул.

– Если текучка действительно так высока, в кадрах должны быть точные записи. Пусть принесут отчёт по увольнениям за последние три года.

Отказывать она не могла. У члена совета было полное право требовать любую внутреннюю документацию.

Дверь приоткрылась, и в зал вошёл человек с усталым лицом, сжимая в руках папку. Бумаги шуршали, воздух наполнился сухим запахом тонера и пыли. Киссинджер, не торопясь, перелистнул страницы. Глаза бегали по строчкам – цифры, имена, даты. И с каждой страницей взгляд мрачнел.

– Больше половины сотрудников покинули компанию, – сказал он, тихо, но с такой тяжестью, что слова повисли в воздухе, как приговор.

– Для стартапа высокая текучка – обычное дело, – поспешила вставить Холмс, чувствуя, как под ногами будто начинает плавиться пол.

– Даже если так, – вмешался один из членов совета, – средний показатель по отрасли не выше тридцати процентов. Здесь вдвое больше. Разве это не тревожный знак?

Кто-то щёлкнул языком, кто-то шумно выдохнул. Бумаги на столе дрогнули от лёгкого сквозняка из вентиляции.

– Это связано с переманиванием, – попыталась оправдаться Холмс, но голос терял уверенность.

Киссинджер откинулся в кресле, глаза сузились.

– Принесите личное дело последнего уволившегося, – сказал он, холодно и ясно.

– Простите? – HR-менеджер растерянно посмотрел на него, потом на Холмс, словно ища поддержки.

– Не расслышали? – Голос старика не повышался, но в нём звучала такая властная сила, что в комнате стало тесно от напряжения.

Менеджер торопливо достал телефон.

– Сейчас отправлю сообщение, – пробормотал он.

– Позвоните, – оборвал Киссинджер.

Он не хотел никаких лазеек. Ни времени на корректировку, ни возможности выбрать "удобного" кандидата. Телефонный звонок не оставлял пространства для манипуляций.

– Эм… Принесите, пожалуйста, личное дело последнего уволенного сотрудника… да, в конференц-зал на втором этаже, – проговорил менеджер дрожащим голосом.

Минуты тянулись вязко. Секунды отсчитывали тиканьем настенных часов. Наконец, дверь снова открылась – на стол легла тонкая папка, пахнущая бумагой, канцелярским клеем и чем-то металлическим, словно в неё впиталась тревога всех, кто прежде держал её в руках.

Киссинджер кивнул секретарю.

– Позвоните этому человеку.

– Что? – голос Холмс дрогнул, будто воздух в зале стал гуще.

– Большинство свидетельств в статье принадлежат бывшим сотрудникам, – сказал он. – Единственный способ узнать правду – услышать их лично.

Холмс побледнела. Остальные члены совета сидели неподвижно, будто боялись нарушить хрупкий баланс.

Секретарь подключил громкую связь. В тишине раздались короткие гудки.

Тонкие, ровные, как удары сердца.

Звонок растягивался, тянул время, наполняя зал давлением, от которого хотелось сжаться в кресле.

Третий гудок. Четвёртый.

И вдруг – щелчок, лёгкое потрескивание динамика.

– Алло?

– Амара Стерлинг?

– Да… кто это?

Голос женщины был настороженным, чуть охрипшим, словно она говорила после долгого молчания.

И в тот миг в воздухе повисло предчувствие – то, что прозвучит дальше, уже не оставит камня на камне от прежних иллюзий.

– Это секретарь Генри Киссинджера, члена совета директоров "Теранос". Прошу прощения за внезапный звонок, но нам необходимо задать вам несколько вопросов.

На другом конце провода раздалось сдавленное дыхание, будто собеседник не верил в происходящее. Киссинджер нетерпеливо протянул руку, забрал у секретаря телефон и приложил к уху.

– В какой должности вы работали?

– Лабораторный исследователь.

Голос был усталым, с лёгкой дрожью, словно человек до сих пор не мог отойти от прошлого.

– По какой причине вы ушли из компании?

– Извините… но я не могу это обсуждать. Подписано соглашение о неразглашении.

Мгновенно в глазах Киссинджера блеснул холодный огонь. Всё шло по предсказанному сценарию – именно о таком ответе предупреждал Сергей Платонов.

– Я член совета директоров "Теранос".

– Да, но условия соглашения прямо запрещают разглашать детали даже членам совета.

Воздух в комнате словно стал тяжелее. Шорох бумаг, тихие перешёптывания. Несколько директоров бросили на Холмс косые взгляды – острые, как лезвия. Но Киссинджер поднял руку, призывая к молчанию.

– Соглашение действительно приравнивает совет к посторонним лицам? Для чего? Что именно скрывается?

Тишина стала почти звенящей. Даже часы на стене тикали громче обычного.

– Вас переманили в другую компанию?

– Нет.

– Тогда почему ушли, не отработав положенные две недели? Люди начинают говорить, будто сотрудников просто "заставляют исчезать".

– Это было не по моей воле. Как только сообщила о намерении уйти, служба безопасности велела немедленно собрать вещи и покинуть здание. Даже попрощаться не позволили.

– Всего лишь один звонок коллегам мог бы развеять слухи.

– Если бы позвонила, пришлось бы объяснять причину, а это нарушило бы соглашение. Так что просто… ушла.

Кто-то тихо откашлялся, звук прозвучал особенно резко.

– Вас когда-либо преследовали?

– Не уверена… но были подозрительные случаи.

Киссинджер склонил голову, напряжённо слушая каждый вздох.

– Что послужило поводом для таких подозрений?

– Однажды переслала на личную почту несколько рабочих писем. Потом пригрозили судом за нарушение условий договора, потребовали удалить письма. Наняла адвоката, но юристы "Теранос" действовали слишком агрессивно. После этого стало казаться, что за мной следят.

В комнате кто-то нервно перелистнул документы. В каждом шорохе ощущалось напряжение. Эти слова уже невозможно было оспорить – речь шла о запугивании и давлении.

– Благодарю за честность, – произнёс Киссинджер, готовясь завершить разговор.

Но прежде чем телефон отняли от уха, послышалось дрожащее дыхание и фраза, заставившая всех в зале замереть.

– Причина увольнения… связана с врачебной клятвой.

Несколько секунд никто не осмеливался прервать тишину. Голос на другом конце зазвучал увереннее, обрёл тяжесть истины.

– В "Теранос" решили добавить тест на ВИЧ в линейку анализов. Но точность была катастрофически низкой. Предупреждала, что это приведёт к ложным результатам, – никто не слушал. Не смогла быть частью этого. Потому и ушла.

Воздух стал сухим, будто кто-то перекрыл кислород. Бумаги на столе зашуршали под дрожащими пальцами.

– Существуют отчёты о валидации – проверки, подтверждающие корректность работы устройства. Каждый тест, который проводила, проваливался. Но эти данные не попадали в официальные отчёты.

У Киссинджера едва заметно дрогнули веки. Несколько членов совета переглянулись – глаза расширились, как у людей, внезапно понявших, что стоят на краю пропасти.

– Федеральное правительство трижды в год проводит тесты на квалификацию лабораторий. Они должны выполняться точно так же, как анализы реальных пациентов. Но "Теранос" использовал оборудование сторонних компаний. Собственное устройство, "Ньютон", ни разу не участвовало в проверках.

В комнате стало слышно, как кто-то сглотнул. Воздух наполнился металлическим привкусом страха. Все понимали: речь шла уже не о тирании руководства. Это был приговор самой сути проекта, на котором держалась легенда "Теранос".