деньги не пахнут 5

Глава 6

Разоблачения сотрудника, казалось, не имели конца. Всё, что годами замалчивалось, вдруг прорвалось наружу, будто плотину сорвало – и мутная волна скрытой правды хлынула на свет.

После истории с подделкой данных и махинациями при оценке квалификации вскрылась новая бездна.

– Лаборатория компании разделена на два уровня. Наверху – обычные коммерческие диагностические аппараты. А внизу – "Ньютон", главный и самый амбициозный проект. Но во время проверки клинической лаборатории мы показали только верхний этаж. Настоящую сердцевину тщательно спрятали – инспекторы туда даже не заглянули.

Так была нарушена сама суть лабораторных правил. Главный упрёк звучал ясно: они намеренно скрыли от проверяющих то, что должно было быть выставлено на первый план.

В переговорной воцарилась тяжёлая тишина. Воздух, казалось, сгустился, и кто-то тихо откашлялся, не зная, куда девать руки. Люди переглядывались – на лицах застыл один и тот же немой вопрос: работает ли вообще в этой компании хоть что-то как положено? Всё рушилось на глазах.

И вдруг, разорвав тишину, прозвучал голос – острый, как лезвие:

– Кто знал об этом?

Говорила Холмс. Она держала телефон на громкой связи и обращалась к собеседнику с ледяным спокойствием.

– Это уже не просто нарушение регламента. Мы имеем дело с медицинским оборудованием. Здесь цена ошибки – человеческая жизнь. Кто отдал приказ скрыть это?

В её голосе не было ни капли раскаяния. Напротив – в каждом слове слышался уверенный, почти священный гнев, как у человека, уверенного в своей правоте. Каждый её слог словно кричал:

– Это не моя вина.

На другом конце провода повисла короткая пауза. Потом дрожащий голос спросил:

– Это… это на громкой связи?

Киссинджер сразу понял, что натворил.

Осведомитель, вероятно, думал, что говорит с советом директоров конфиденциально. И теперь вдруг осознал – всё время его слушала сама Холмс. Ужас, пронзивший голос, говорил сам за себя.

– Подождите… можно выключить громкую связь? Мне нужно сказать кое-что лично мистеру Киссинджеру….

Секретарь бросил взгляд на начальника. Тот едва заметно кивнул.

Щёлкнула кнопка, и трубка вернулась в руки Киссинджера.

– Громкая связь выключена.

– Холмс… она слышала всё? С самого начала?

Теперь в голосе звенел настоящий страх.

– То, что я сказала, нарушает договор о неразглашении! Она подаст в суд! Она угрожала мне… не только мне, но и родителям! Сказала, что разорит нас!

Киссинджер прищурился. Этого было достаточно, чтобы понять, какими методами пользовалась Холмс и её юристы – давлением, шантажом, угрозами.

– Они сказали, что выставят меня лгуньей! Что все поверят Холмс, а не мне! Что виноватой стану я! Вы ведь верите мне… правда?

Киссинджер медленно вдохнул. В зале стояла гробовая тишина – все взгляды были прикованы к нему. Даже те, кто не слышал слов осведомителя, уже догадывались о содержании разговора по выражению его лица.

Надо было прервать разговор.

– Не волнуйтесь. Никто вас не тронет. Я свяжусь с вами позже сегодня.

Он уже собирался положить трубку, когда снова раздался голос, полный отчаяния:

– Ещё одно… очень важно.

– Говорите.

– Тесты нужно немедленно остановить. Если это продолжится хотя бы день, здоровым поставят страшные диагнозы, а больные поверят, что с ними всё в порядке, и не пойдут лечиться. Болезни, которые можно было бы обнаружить, останутся незамеченными.

Уголки губ Киссинджера дрогнули – не улыбка, а горькая усмешка.

Ведь разве не сама Холмс когда-то повторяла с трибун: "Нужно предотвращать болезни через раннюю диагностику?"

Слова осведомителя ударили по комнате, как гулкий выстрел в тесном коридоре. Воздух словно стал плотнее, и каждый вдох отдавался горечью в груди. Иллюзия, на которой держалась гордость компании, рассыпалась в прах. "Теранос" не выявлял болезни – он мешал их обнаружить.

Из динамика, дрожащим, почти сломленным голосом, донеслось:

– Больше нет сна… На моём имени висят десятки ложных анализов. Нужно найти всех, кто проходил тесты, и пересмотреть результаты.

Киссинджеру вспомнились слова, сказанные этим человеком раньше, – древняя клятва, от которой веяло медицинской святостью: "Не навреди". Теперь эти три слова звенели в голове, как раскалённый металл, ударяясь о совесть, тяжёлую, как свинец.

– Примем все необходимые меры, – произнёс он глухо и положил трубку.

Телефон щёлкнул, и звук этого щелчка будто отрезал воздух.

Взгляд Киссинджера медленно поднялся и остановился на Холмс.

В следующее мгновение десятки пар глаз повернулись к ней – острые, злые, полные подозрений. В этом взгляде было требование: объяснись.

Холмс побледнела. Её лицо напоминало разбитую маску, где переплелись тревога, растерянность, искреннее, почти театральное изумление.

– Всё будет расследовано и исправлено в кратчайшие сроки. Мне не было известно, что подобное происходит….

Она говорила искренне – или умела это делать. Свет, падавший из потолочных ламп, отражался в её глазах, придавая им влажный блеск; губы дрожали, пальцы нервно теребили край бумаги. Всё выглядело бы убедительно – если бы не то ледяное ощущение, что это уже не человек, а отточенный спектакль.

Киссинджер посмотрел на неё пристально. Мысль мелькнула где-то глубоко, холодная, как осколок стекла: "Все эти годы… была ли это просто маска?"

Из груди вырвался короткий, сухой смешок.

Когда-то он, возможно, и поверил бы ей. Может, даже помог бы найти очередного козла отпущения. Но теперь дымка спала.

– Ты… не знала? – слова прозвучали как удар.

На долю секунды Холмс оцепенела. Потом заговорила быстро, сбивчиво, будто хваталась за каждое оправдание:

– Последнее время всё внимание уходило на внешние дела – инвесторы, пресса, партнёры… Не было возможности следить за повседневной работой….

– Это объясняет только последний месяц, – отрезал Киссинджер.

– До этого приходилось заниматься привлечением капитала, расписаниями с "Уолгринс", подготовкой к презентации… Я не могла знать, что….

– Сейчас речь не об этом! – голос, острый как нож, прорезал напряжённый воздух.

Один из членов совета, седой, с тенью усталости под глазами, наклонился вперёд. В его взгляде сверкнул металл:

– Если пришлось подделывать данные, значит, технология не работает. Настоящая наука не нуждается в фальсификации.

В комнате снова повисла тишина, глухая и вязкая, будто воздух наполнился пылью от рухнувшей стены. Люди переглядывались, шептались, а Холмс, закрыв глаза, будто на мгновение погрузилась в темноту, потом открыла их вновь.

– Нет… дело не в этом. Технология надёжна. Просто есть несколько тестов с высоким процентом ошибок. Я велела устранить эти отклонения. Не думала, что ради результата они решатся фальсифицировать данные.

Где-то за окном тихо зажужжал кондиционер, будто пытаясь заглушить звенящую тишину. Запах кофе и перегретой пластмассы смешался с тревогой — густой, липкой, как дым.

А на лицах тех, кто ещё недавно верил Холмс безоговорочно, теперь отражалось только одно – сомнение. Слова Холмс прозвучали как безумие – будто реальность треснула, и сквозь трещину вырвался абсурд. После всех разоблачений, фальсификаций, нарушений и подлогов она всё ещё настаивала: технология подлинна. Истинная. Рабочая.

Однако в этом безумии таилась логика.

До сих пор всё действительно функционировало. Машина, созданная на обмане, продолжала крутиться по инерции, пока не заскрипела и не стала рушиться изнутри.

Теперь же, под холодным светом потолочных ламп, лица членов совета окаменели. Взгляды стали пустыми, голоса притихли. Даже шорох бумаг показался неуместным. Тишина заползла в комнату, липкая, вязкая, будто густой дым после пожара. Люди сидели, погружённые в свои мысли, в расчёты и страхи. Каждый обдумывал не то, как исправить, а как спастись.

Киссинджер тоже не двигался. В голове метались обрывки идей, схем, планов, которые теперь потеряли всякий смысл. Всё, что он готовил заранее – разоблачить диктаторские замашки Холмс, срезать её власть одним точным ударом, – стало ничтожным. Ситуация изменилась до неузнаваемости. Это больше не было просто управленческим провалом. Перед ними стоял клубок технологических ошибок, юридических рисков и моральных катастроф.

Он поднял взгляд и, глухо, с ледяной уверенностью, произнёс:

– Пренебречь таким преступным нарушением, когда всё происходило прямо перед глазами…. Это не ошибка руководства. Это поражение самой совести, крах этики.

Слова звенели, как гвозди, вбитые в крышку гроба. На лице Холмс проступила смертельная бледность.

– Разумеется, как генеральный директор, беру всю ответственность на себя, – поспешила сказать она, едва сдерживая дрожь. – Не могла и представить, что всё зашло так далеко. Будет проведено тщательное расследование, и я лично прослежу, чтобы подобное больше не повторилось….

В голосе чувствовалось отчаянное напряжение – не столько раскаяние, сколько животный страх. В зале пахло кофе и усталостью, старым деревом стола и чем-то кислым – потом, страхом, паникой.

Но следующая фраза Киссинджера перечеркнула всё.

– Слагаю с себя полномочия члена совета.

Воздух задрожал. Кто-то закашлялся.

– Что? – Холмс едва выдавила слово.

– Очевидно, что в нынешней ситуации совет больше не способен выполнять свои обязанности. Беру ответственность и подаю в отставку.

Эта фраза прозвучала, как звон разбитого стекла. Смысл её был ясен всем. Киссинджер хотел уйти, отмежеваться, очистить руки от грязи компании.

– Поступлю так же, – раздался другой голос. – Недостаток опыта в медицинской сфере – моя вина. Компания нуждается в тех, кто разбирается лучше.

– И я ухожу, – добавил третий, сипло. – Всё равно планировал отставку по состоянию здоровья.

И словно кто-то запустил цепную реакцию – эффект домино, как говорят в Америке. Один за другим, с безразличием в голосах, члены совета объявляли об уходе.

Холмс смотрела на них, не веря глазам. Лица, ещё вчера доброжелательные, уверенные, теперь стали чужими, холодными, как мраморные маски. Ни следа прежнего тепла, только равнодушие и отвращение.

И в эту секунду смысл их поступка ударил с полной ясностью.

Стоило ей уйти – вся вина ложилась на совет директоров, истинных владельцев компании. Но пока она оставалась у руля, весь удар приходился на неё.

Эти отставки были не жестом совести, а приговором. Молчаливым, изящным, но беспощадным. Они оставляли Холмс одну – как щит, принимающий первый удар.

Но даже осознав это, она вдруг почувствовала под кожей что-то ещё, более холодное, чем страх. В этом бегстве было не только желание избавиться от ответственности. Что-то готовилось. Что-то большее, чем просто предательство.

И воздух в зале, и без того тяжёлый, теперь пах не тревогой, а надвигающейся бурей. Это был не просто кризис – а смертный приговор, отзвучавший в стенах компании, как гул обрушившейся балки. Не доверие рухнуло – сам фундамент "Теранос" начал трескаться, словно старый бетон под давлением времени.

– Подождите! – голос Холмс сорвался, дрогнул, как натянутая струна. – Нет же никаких доказательств! Пока это всего лишь слова бывшего сотрудника и пара анонимных доносов! Да, были ошибки, не спорю, но рубить так с плеча… нельзя! Разве не стоит дождаться результатов проверки, прежде чем принимать такие решения?

В зале пахло бумагой, чернилами и чем-то металлическим – будто воздух сам пропитался холодом недоверия. Её слова повисли в этой тишине, звенящей, как хрусталь перед тем, как лопнуть. Ни один взгляд не дрогнул в ответ.

Киссинджер медленно поднялся со своего места. Деревянный стул тихо скрипнул. Голос его звучал ровно, как приговор:

– Переходим к голосованию.

Пальцы секретаря скользнули по листу бумаги, звук шуршания был единственным живым звуком в комнате.

– Генри Киссинджер, – произнёс он,

– бывший государственный секретарь.

– Чарльз Кенсингтон, –

– экс-министр обороны.

– Эндрю Харрингтон, –

– бывший лидер большинства в палате.

Список продолжался – громкие имена, титулы, слава прошлых лет. Бывший глава "Wells Fargo", бывший руководитель "Bechtel", бывший директор Центра по контролю заболеваний… Одно имя сменяло другое, каждое – как гвоздь, вбиваемый в крышку уходящей эпохи.

Восемь человек подняли руки. Без споров. Без эмоций.

– Кто против? – спросил Киссинджер.

Ответом стала гробовая тишина.

– Воздержавшиеся?

Две руки поднялись несмело. Шульц и Хёрст.

В глазах Шульца теплилось что-то человеческое – последняя искра веры в Холмс, а Хёрст, напротив, сидел прямой, упрямый, с лицом, будто высеченным из камня. Он хотел дождаться доказательств, прежде чем выносить приговор.

– Восемь "за", ноль "против", два воздержавшихся, – произнёс Киссинджер, и каждое слово звучало как отбойный молоток. – Решение о принятии отставок утверждено.

На мгновение в комнате повисла пауза – как тишина после выстрела. Потом Киссинджер продолжил, и голос его стал особенно тяжёлым, как будто произносил последнее, что ещё стоило сказать:

– С этого момента отставки вступают в силу. Оставшиеся члены совета обязаны немедленно приступить к формированию нового состава. Кроме того, использование диагностического прибора должно быть приостановлено. Всем пациентам, проходившим тестирование, необходимо сообщить о пересмотре результатов. Если это не будет исполнено….

Он поднял глаза. Взгляд, холодный и прямой, упал на Холмс, будто прижал её к спинке кресла.

– Тогда не стану бездействовать.

Эти слова прозвучали не громко, но в них было столько силы, что воздух будто дрогнул.

После этого стулья заскрипели, костюмы зашуршали. Один за другим члены совета поднялись и направились к двери. Тяжёлые шаги отдавались эхом в длинном зале, гулко и ровно, словно похоронный марш.

Когда последняя дверь закрылась, в помещении остался только запах дорогого парфюма, бумаги и страха. Холмс неподвижно смотрела на пустые кресла, где ещё минуту назад сидели люди, кивком определявшие судьбы миллионов.

Тишина звенела. В этом звуке было что-то ледяное и окончательное.

***

После заседания совета воздух в коридоре словно сгустился, тяжёлый, вязкий, как густой дым от дешёвых свечей. В кабинете директора царил беспорядок: кресло отодвинуто, на столе – горка бумаг, чашка с остывшим кофе, на дне которого блестело мутное зеркало осадка. В полумраке, где мягко гудел кондиционер, шаги по ковру звучали глухо и нервно. Губы изнутри уже разодраны в кровь, ногти истёрты о кончики пальцев.

Дважды постучали в дверь.

– Входи.

Секретарь, хрупкая, растерянная, замерла на пороге. Ответ, разорвавший тишину, был как удар стекла о пол:

– Где Блэкуэлл?

Голос дрожал, взлетая выше обычного тембра, утратив тот бархатный низ, которым раньше удавалось держать всех в напряжённом восхищении.

– Он… он прибудет через три часа, – осторожно произнесла девушка.

– Ты вообще понимаешь, что значит слово "срочно"? Немедленно привези его!

– У него сегодня заседание суда…

Винсент Блэкуэлл. Имя, произносимое в юридических кругах с особым уважением. Человек, сумевший повернуть ход истории в деле Microsoft против антимонопольного комитета. Мастер стратегий, живой талисман судебных побед. Его считали магом, способным вытащить даже мёртвое дело на свет, вдохнуть в него жизнь и превратить поражение в триумф.

Только он мог спасти компанию. Только он – или никто.

– Тогда позови корпоративного юриста. Прямо сейчас.

Приказ прозвучал как щелчок кнута. Секретарь исчезла за дверью, а шаги снова заскользили по ковру. Холодное стекло окна касалось лба, город за стеклом дрожал от зноя. На столе – гора писем и приглашений: интервью для Time, приглашение на TED Talk, письмо с сообщением о награде Горацио Алджера, официальное обращение из Гарвардской медицинской школы. Бумаги пахли типографской краской и славой, такой близкой, почти осязаемой. Ещё вчера всё это казалось началом новой эры.

И теперь всё рушилось.

Нет. Этого нельзя допустить.

В воздухе звенела мысль – острая, как натянутая струна: шанс ещё есть. Совет уловил тревожные сигналы, но у них нет доказательств. Лишь обрывки показаний, крошки информации. Всё можно обернуть. Бывшего сотрудника легко выставить предателем, некомпетентным исполнителем, который видел лишь малую часть экспериментов и сделал из них ложные выводы.

Нужно лишь время. И решение.

Исправить "Ньютон". Довести технологию до совершенства. Пусть говорят, что это невозможно – деньги способны превратить невозможное в реальность. Стоит только найти финансирование, бросить все силы. А потом… запустить тесты не в сорока аптеках, а по всей стране. Восемь тысяч точек. Масштаб, от которого закружится голова у всех скептиков.

Стоит лишь достичь этого, и весь сегодняшний хаос обратится в туманное недоразумение, о котором через месяц никто не вспомнит. Те, кто сегодня отвернулся, сами вернутся, низко кланяясь. Всё снова займёт своё место. Всё будет как прежде.

Дверь вновь приоткрылась, тихо, будто опасаясь нарушить напряжённую тишину. Вошёл молодой человек в строгом костюме – внутренний юрист, робкий, но исполнительный.

– Подай иск против "Уолл-стрит таймс" за клевету, – ледяным голосом распорядилась она. – Заставь их опубликовать опровержение. И не просто заметку – огромную статью, с извинениями на первой полосе.

Газетная публикация всё и разрушила. Абсурдное сравнение с Гитлером вызвало ярость Киссинджера, после чего цепь событий сорвалась в пропасть.

– Даже если они напечатают извинения, сомнительно, что совет вернётся…, – неуверенно пробормотал юрист.

– Это мы ещё посмотрим.

Холодная уверенность прорезала воздух, будто сталь выдернули из ножен. За окном сгущались сумерки, пахло пылью и озоном после полуденного дождя. На стекле отражалось лицо – бледное, сжатое, как маска из фарфора.

Лишь в глазах, за спокойствием и усталостью, горела тихая, лихорадочная решимость – не дать этому миру рухнуть.

Главное для них было одно – безупречная репутация. Величественные фасады, отполированные годами карьеры и властью, не терпели даже малейшего пятна. Потому и отпрянули – не из морали, а из страха: вдруг чужая грязь прилипнет к их сверкающим мантиям.

Если стереть ту статью – уничтожить её, будто и не было… тогда всё вернётся. Эта мысль прорезала сознание, словно лезвие, и черты лица мгновенно заострились, застекленели решимостью.

Юрист, однако, стоял напротив, неподвижный, с выражением человека, которого тянет в омут, но он цепляется за берег.

– Подать в суд на журналиста, – коротко бросила она. – За клевету.

– Это невозможно, – голос юриста был осторожным, почти извиняющимся. – В статье не упомянуто название компании. Там говорится об "анонимном стартапе". Юридически это не подпадает под определение клеветы.

– Но ведь репутация пострадала!

– Сожалею, но сделать ничего нельзя.

Воздух в кабинете густел. Тишину пронзало нервное царапанье ногтей о кожу. Каблуки отстукивали по полу неравномерный ритм – будто метроном без маэстро. Юрист не отводил взгляда, и всё же что-то в ней заставляло его внутренне отшатнуться: блеск глаз – дикий, болезненно горящий, – говорил о человеке, который уже балансирует на грани.

И вдруг взгляд вспыхнул, в нём мелькнула искра, едва слышно щёлкнул внутренний механизм. На губах появилась тень улыбки.

– Тогда подай в суд на свидетелей, – голос стал хрипловатым, низким, почти шепотом. – За нарушение соглашения о неразглашении. Пусть заберут свои слова – и статья посыплется.

– Их заявления не нарушают условий, – терпеливо ответил юрист. – Они не разглашали коммерческую тайну, только описали рабочую атмосферу.

– Тогда за клевету! Или нужно каждое слово выцарапывать из тебя?!

Последняя фраза сорвалась в крик, пронзив тишину как стеклянный звон.

Юрист выпрямился, голос его стал твёрдым:

– Невозможно подать иск против анонимного источника, если не указано название компании. Иначе пришлось бы судить половину страны за комментарии в соцсетях.

На мгновение повисла звенящая пауза. Ему показалось, будто воздух вокруг неё стал гуще, чем вода. Под гладкой оболочкой холодной уверенности что-то надломилось.

Тишину прервал короткий, вибрирующий звук:

Bzzzzzzzt.

Телефон на столе задрожал, и на экране вспыхнуло имя: "Sable Point Group, Грег Кёртис". Частное инвестиционное бюро семьи Харкнер – те самые, что совсем недавно обещали вложить сто миллионов.

Пальцы, побелевшие от напряжения, прижали трубку к уху. Из динамика потёк ледяной голос:

– Поступила информация, что большая часть совета директоров подала в отставку. Это правда?

Как они узнали так быстро?

– Это по личным причинам, – тихо произнесла она.

– Массовая отставка по личным причинам? Сомнительно, – раздался сухой смешок, больше похожий на хруст. – Если совет в таком беспорядке, мы приостанавливаем исполнение контракта.

Слова прозвучали как приговор. Пальцы сжали смартфон до хруста. Контракт без подписи – как тело без сердца: ни доллара, ни акции не сдвинутся.

– На какой срок будет заморозка?

– Пока вопрос с советом не решён.

Сто миллионов. Теперь – навсегда запертые за невидимой дверью.

Связь оборвалась, оставив после себя глухое шипение эфира. В комнате пахло холодным металлом и страхом. На лице осела тень, похожая на пепел. Та зыбкая уверенность, что ещё недавно теплилась, растаяла, как воск под пламенем.

Без денег не будет спасения. Без спасения – конца падению.

И телефон, словно издеваясь, вновь затрясся на столе.

Bzzzzzzzt.

Два часа телефон не умолкал ни на секунду. Звонок за звонком – будто в дверь настойчиво стучали морозные пальцы, не давая отдышаться. Экран вспыхивал одними и теми же именами – инвесторы, партнёры, те, кто ещё вчера говорил о "великом будущем", а сегодня твердил одно и то же:

"Мы приостанавливаем действие основного контракта."

Сухие, холодные голоса, произнесённые без эмоций, словно издалека, как из морозного подвала. За каждым из них чувствовался звук закрывающейся двери, звон замерших цифр. За один день – заморожено 2,9 миллиарда долларов. Деньги, что должны были оживить "Ньютона", стереть все ошибки, превратить крах в победу. Теперь всё это растворилось, как дым над раскалённым асфальтом.

Взгляд померк. Воздух в комнате стоял густой, тяжелый, пахнущий пылью, металлом и чем-то едва уловимо горьким – может, отчаянием.

Bzzzzzzzt!

Ещё один звонок. Экран осветился новым именем: "RP Solutions, Сергей Платонов".

Имя резануло взгляд, будто ножом по свежему шву. В груди поднялась волна раздражения – густая, горячая. Пальцы едва не сжали телефон до треска, но тень осторожности остановила движение. Платонов был инвестором, и позволить себе игнорировать его – всё равно что выстрелить себе в ногу.

– Слышал, совет директоров подал в отставку.

Голос звучал спокойно, даже лениво – с той безразличной вежливостью, какой обычно говорят о чужих несчастьях.

– Жаль, конечно. Если честно, именно из-за репутации совета мы и вложились.

– Они вернутся, – прозвучало резко, словно отбойный молоток ударил по металлу.

– Раз так, вы ведь не против выкупить наши акции обратно?

Слова потянули за собой холод, как сквозняк из приоткрытого окна. Прямая, наглая просьба о возврате денег – редкая дерзость даже среди самых хищных инвесторов.

– Выкуп требует одобрения совета, – прозвучало сухо. – Таковы правила компании.

– Это ведь не проблема, верно?

Молчание.

– Ах да… Совета-то теперь нет. Значит, выкуп невозможен?

Фраза прозвенела с легкой усмешкой, и в этом звуке – в этой едва слышной интонации – чувствовалось удовольствие от удара.

– Тогда, может, подскажете, когда совет восстановят?

Щелчок. Трубка легла на стол.

Но голос Платонова не исчез – будто застрял в воздухе, как запах жжёного пластика. "Когда восстановят совет?" – эти слова гудели где-то в висках, настойчиво, назойливо.

И вдруг в сознании вспыхнуло осознание, словно кто-то распахнул дверь в тёмную комнату. Всё сходилось. Всё – его рук дело.

– Это он… всё это устроил, – прозвучало почти шёпотом, но голос быстро перешёл в надломленный, хриплый крик. – Киссинджер был спокоен, был на моей стороне – до того ужина! Он всё ему рассказал! Нарушил соглашение о неразглашении и, чёрт возьми, оклеветал меня!

– Киссинджера вывела из себя статья в "Уолл-стрит Таймс", – осторожно вставил юрист, стоявший в стороне.

– Именно! – крик пронзил воздух, будто стекло треснуло. – Эта статья!

Лицо пылало, на лбу выступили жилы. В каждом слове сквозил ядовитый жар.

– Этот журналист работал на него! Платонов всё подстроил! Встретился с репортёром, передал сведения, а потом через наших же сотрудников всё вывернул наружу. А потом, за ужином, напоил Киссинджера своими гадостями! Из-за него исчезли два миллиарда девятьсот миллионов! Это саботаж, предательство! Если это не повод для иска, то что тогда?!

Юрист опустил глаза. В его взгляде мелькнуло что-то вроде тревоги – не за деньги, а за человека, что стоял перед ним.

Глаза Холмс дрожали, теряли фокус, зрачки плавали, как в мутной воде.

Рука, дрожащая от злости, смахнула всё со стола. Бумаги, папки, стакан с водой – всё полетело на пол, с сухим треском и плеском, с запахом расплесканных чернил.

Комната на секунду утонула в звуке падающего стекла и биении сердца, слишком громком для тишины.

Разум у неё давно уже сдал позиции, растворился в хаосе гнева и страха. Но титул главы компании всё ещё держался за ней, словно приваренный к креслу.

– Подать в суд на Сергея Платонова. Заткнуть ему рот. Немедленно.

***

Тишина кабинета была густой, как осевший после грозы воздух. Мягкое гудение кондиционера сливалось с далёким шумом улицы, где разноголосый город не знал ни усталости, ни жалости.

Сергей Платонов откинулся в кресле, чувствуя, как дерево спинки холодит затылок. Телефонный разговор с Холмс оставил на языке привкус железа, будто после удара током. В голове крутилась одна мысль: удалось ли задеть её как следует?

От старика Киссинджера уже поступили вести – совет директоров разбежался. Конечно, юрист Рэймонд к этому часу тоже всё знал. Тот наверняка сидел, вцепившись в телефон, и звонил своим клиентам, шепча сенсацию, как торговец ядом в переулке.

Паника среди инвесторов росла, словно пожар в сухом поле. Достаточно было искры – и миллиарды мгновенно застынут на счетах. Значит, деньги не достанутся Холмс. Задумка сработала.

Но появилась новая сложность.

Киссинджер, с его вечной ледяной вежливостью, недавно сказал:

"Отойди. Дальше я всё улажу."

Голос был спокоен, но под ним чувствовалось железо – старик хотел утопить скандал в тишине. Всё логично: чем меньше шума, тем меньше позора.

Только Сергей думал иначе.

Он не ради покоя ввязался в эту историю. Нужен был не порядок, а гром. Скандал, что вырвется наружу и прогремит на всю страну, станет легендой, а потом, может, и фильмом.

Для этого требовалась сцена – зал суда, камеры, заголовки.

Сам тянуть за курок он не мог – пошёл бы против Киссинджера, а тот не прощал ослушания. Поэтому оставалось лишь подтолкнуть Холмс – слегка, но точно.

И она, как и ожидалось, сорвалась с места. Слишком привыкла решать проблемы ударом, не словом.

Через пару дней всё случилось.

Дверь офиса распахнулась с сухим хлопком. Вошёл незнакомец в мятой рубашке – не из тех, кто сюда обычно заходит.

– Господин Платонов?

– Да.

– Вам повестка.

Плотный конверт лёг на стол, как кусок свинца. Открывать не было нужды – содержание ясно. Иск.

Холмс подала на него в суд.

Губы Сергея дрогнули в едва заметной улыбке.

– Прекрасно. Быстро среагировала.

Если бы промедлила, пришлось бы действовать самому. К счастью, наживка сработала.

Сдерживая азарт, он принял привычно-серьёзное выражение лица. Коллеги, словно стайка настороженных птиц, уже собрались неподалёку.

– Что случилось? – посыпались вопросы. – На тебя подали в суд?

– Да ладно! Холмс? Та самая?

Он неторопливо развернул конверт, взглянул на печать и сложил обратно. Бумага хрустнула, как сухой лист.

– Бывало у кого-то, чтобы на него подавали за клевету? – бросил он с ленивой усмешкой.

Тишина продлилась пару секунд, а потом – шёпот, удивление, смех, охи.

Слухи, как всегда, делали своё дело быстрее фактов.

К вечеру весь Уолл-стрит уже бурлил – в кофейнях, лифтах и барах, где пахло обжаренным зёрном и дорогим парфюмом, звучало одно и то же имя: Сергей Платонов.

Холмс добилась ровно того, чего он ждал.