CoverUP

Глава восемнадцатая. Крайняя, но не последняя

Ларик бежал, бежал и бежал от этого страшного, переворачивающего земляные пласты и вырывающего деревья с корнем ползучего ужаса. Что-то грохотало за его спиной, чей-то голос истошно, на самом надрыве нерва кричал вслед: «Тимошка, Тимошка», эти невозможные рыдания сплетались в густом пыльном пространстве с ревом и треском, и Ларику было страшно на какой-то грани, за которой вот-вот наступит равнодушие. Ноги его, ставшие на удивление маленькими, кривыми, хлипкими и неудобными, слушались невпопад, он ещё не привык к тому, что у него есть ноги, и надеяться на них никак не мог. Ларик уже не понимал, бежит он или катится ничтожным перед лицом природной катастрофы комочком. Его просто несло первобытным ужасом прочь, не зная куда, не зная как, просто прочь, прочь, прочь…

В какой-то особенно неустойчивый миг ноги все-таки подвели, он запнулся о ставшую вдруг высокой траву, упал ниц, лицом в землю, и только успел подумать, что все пропало. А что именно это всё, он не знал, но ощущал, как нечто невыносимо ужасное пропажу этого всего. И тогда вдруг он услышал чей-то ласковый голос, с другой стороны добра и зла. И этот голос что-то говорил над ним, курлыкал, убаюкивая, успокаивая, выносил из грядущего ужаса, отодвигал кошмар в прошлое. И Каппа, присевший перед ним, жалким и измазанным землей и экскрементами, поднялся и шагнул в его кухню. Одним спокойным шагом он перенесся из прошлого в грядущее, и теперь сидел за Лариковым обеденным столом, покрытым недорогой, но тщательно вытертой клеенкой, а капли с него бились об эту клеенку, не причиняя ей никого вреда.

— Теперь все? — тихо и устало спросил его Ларик, облокотившись на косяк двери. — Эту историю можно считать законченной?

— Это зависит от тебя, — ответил Каппа. — История закончена только для тех несчастных, что никогда так и не узнают, почему они погибли.

— Мне очень жаль. — Искренне извинился Ларик. — Не буду врать, они все для меня какие-то совершенно чужие люди, чтобы убиваться по их безвременному уходу из жизни, но в глубине души мне действительно жаль. Это очень печальная история. Она рвет мне душу.

Каппа посмотрел на него прикрытыми до середины тонкой пленкой век глазами. Взгляд был грустный. Как и всегда, впрочем.

— Я не буду идти до конца. — Сказал Ларик, извиняясь. — И больше ничего не хочу знать.

— Это твое право, — согласился Каппа. — Я отпускаю тебя. Ненадолго.

— А навсегда никак нельзя?

— Нельзя, — покачал головой Каппа. — За тобой охотились, а я тебя нашёл. И спас. Теперь я за тебя в ответе. Поэтому отпускаю тебя, пока Неб опять не вернётся.

И тут Ларика осенило.

— Зато я теперь знаю, кто ты, — воскликнул он. — Ты — мое второе «я». Мой внутренний голос. Но почему ты в таком странном виде? И капает с тебя постоянно….

— Потому что! — Ответил птице-черепаха. — Каков ты, таков и твой внутренний голос.

— А тогда…. Раз так…. Я сделаю тату. Тату Каппы, — загорелся мастер. — Себе. На все плечо. Мне кажется, я уже не боюсь боли.

— А вот уж нет. Увольте, — тут же, словно ждал подвоха, заартачился Каппа. Голос его стал непривычно капризным. — Сохрани меня в тайне. Это обязательное условие.

— Ну, вот, началось. А я уже показал тебя Яське…

— Значит, теперь, как порядочный человек, ты должен на ней жениться, — сказал Каппа.

Как-то особо омерзительно усмехнулся и по своему ужасному обыкновению начал истончаться и таять.

Ларик изумленно оглядывал вечернюю набережную, блестевшую разноцветными огнями в ночи. Море отражало их, перерабатывало, многократно увеличивало и посылало обратно, как ни на что не годный мусор. Вместе со щепками, раскисшими листьями и дохлыми медузами. Светились мерцающим неоном вывески вечерних кафе, несанкционированно вырывая у ночи ещё кусок бессонницы. Столовая «Парус», кафе «Лагуна», бар «Флибустьер». Музыка гремела со всех сторон как бы разная, но неизменно традиционная по тональности и непритязательному набору тем. Где-то страдали, где-то радовались, но суть примитивных ритмов была одна — любовь. Вся эта вечерняя набережная была пропитана памятью о только что ушедшем солнце и грядущей любовью. Мимо кафешек по мостовой в диссонанс с грезами о любви, грохоча и повизгивая, катились небольшие жестяные бочонки. То ли с пивом, то ли с мороженым. Конечно, они катились не сами по себе. Их сопровождали несколько смуглых большеносых парней в кепках. Парни были сосредоточены и деловиты, а бочонки жизнерадостны и полные надежд.

Яська с улыбкой посмотрела на Ларика, который с ошалелым изумлением крутил головой по сторонам в этом радостно-праздничном бедламе.

— Ты что?! Никогда не был вечером на берегу?

— Неужели ты думаешь, что у меня есть время на это бздыховское времяпрепровождение? — сердито ответил друг. — Я и сейчас не понимаю, зачем ты меня сюда притащила? Еще и эта попса…

Ларик обвел рукой звучащее пространство, которое словно специально в подтверждении его слов взорвалось «Нежным поцелуем меня пленила…».

— И что ты имеешь против поцелуев? — уже в голос засмеялась Яська.

Очередной всплеск громкого аккорда унес куда-то в черную и вечную гладь моря окончание её фразы. Ларик поморщился с таким выражением на лице, словно у него только что разболелся зуб. Ну, и, конечно, ничего не ответил.

— Смотри на вещи положительно, — бодро проорала ему почти в самое ухо Яська. — Например, подумай, что ты можешь для себя хорошего извлечь из вечерней набережной.

Ларик задумался.

— Я давно хотел попробовать этот…. Как его…. Смузи гребанный, вот!

Яська тут же схватила его за руку и с торжествующим видом потащила за собой вдоль целого ряда всевозможных кафешек, радостно приговаривая:

— Ну, вот, видишь, видишь, во всем есть свои положительные стороны….

— Какие? — скрывая улыбку за видимым недовольством, сурово спросил пыхтящий за подругой Ларик.

— Я угощу тебя смузи! — Яська остановилась на секунду, широким жестом указала на белоснежную веранду кафешки. Чуть подсвеченные мягким светом столики словно уходили на этой ажурной яхте прямо в море, растворялись в подсвеченной черноте.

— Добра-то! — поморщился Ларик, но отказываться не стал.

Яська молча и с удовольствием несколько минут наблюдала, как он с видом барина на отдыхе в окружении раболепствующих крестьян потягивает через трубочку детский сладкий и густой напиток. Наконец, не выдержала:

— Ну, как?

Он недовольно отставил пустой бокал — смузи вытянул все-таки до самого дна — и капризно протянул:

— Да я ж говорил: добра-то….

Яська вовсе не обиделась, а счастливо рассмеялась.

— Ты чего? — удивлению Ларика не было предела.

— Не знаю, — радостно призналась она. — Я просто очень довольна, что мы помирились. Что этот кошмар закончился. Что ты снова — старый, добрый брюзга Илларион, которого я знаю сто пятьсот лет, и от которого не жду никаких сюрпризов.

— Ну, ты полегче, — нахмурился сурово парень, скрывая в глубине души удовольствие от её слов и самое главное — эмоций.

— А то с сюрпризами у нас, сама знаешь, не заржавеет.

Но тут же улыбнулся и сам. На самом деле, он тоже был очень рад всем этим обстоятельствам. Яська ухватилась за эту его улыбку и наконец-то спросила о том, что мучило её все эти долгие последние дни.

— А ты сам, как?

Он сразу стал серьезным, и девушка уже практически пожалела об этом своем вопросе. Пусть бы лучше все оставалось так же: легко, весело и с распитием смузи. Но, к её удивлению, Ларик ответил. Спокойно и с готовностью, словно ждал этого вопроса:

— Знаешь, а вот нормально. Сам удивляюсь, но совершенно нормально. Ясь, может, я действительно, выродок какой-то? Столько людей погибло, а я не очень переживаю, на самом деле. И ещё…. Я должен тебе кое-что рассказать.

И Ларик, волнуясь и путаясь в словах, рассказал Яське о своем визите к отцу.

— Знаешь, я сопоставил все факты и…. Как ты думаешь, может быть такое, что я и есть тот самый потерянный мальчик, который выжил во время оползня? Мои сны, где я убегаю от какой-то катастрофы….

То, что я резко выздоровел после того, как Анна меня носила в это же время в лес. Ну, то есть, возможно, что я не тот мальчик, не её больной сын, а тот, который….

Яська открыла рот и так и осталась сидеть, даже не найдя, что сказать, ещё довольно большое количество времени.

— Ты, Ларик, даешь… — наконец прервала она эту немую сцену.

— Понимаешь, — подождав, пока она придет в себя, опять заговорил парень, — этого мы вообще никогда не узнаем. Никогда. Я все обыскал в доме, нет вообще никаких документов, подтверждающих, что я — приемный ребенок. Никаких. Вообще. Только слова отца, который что-то лепечет про подменыша и шишигу. Это разве доказательство?

Яська помотала головой:

— Это больше похоже на бред сумасшедшего.

— Вот я ещё думаю: а если рядом со мной много лет настоящая мать жила, а я даже не почувствовал ни разу ничего? Ну, абсолютно ничего во мне не всколыхнулось. Никакого голоса крови. И вот она умерла, а у меня на душе пусто. Опять же — никакой реакции. Только злость, что эта сумасшедшая столько людей погубила. И ещё меня во все это втянула. Небось, ещё и на меня свалить все хотела. Подставить. Понимаешь, во мне нет никаких к ней сыновних чувств. Моя мама — Анна. И она умерла много лет назад. И тогда я, действительно, был вне себя от горя….

Яська по-бабьи оперлась подбородком на ладонь и так же глубоко по-женски и горько вздохнула:

— Честно сказать, если так оно и есть, то почему она тоже так и не поняла, что её погибший сын много лет жил с ней по соседству? Потому что ни намека, ни единого слова, вообще ничего о том, что сын, может, остался жив. И зачем она тогда к нему на тот свет людей отправила, если была хоть малюсенькая догадка о том, что он спасся? Может, действительно, весь этот голос крови и материнские предчувствия — выдумки для слезливых мелодрам? Вот только, знаешь, я не понимаю, почему она Анну всегда так не любила….

— Может, действительно, чувствовала чего-нибудь? Цветы она у меня в саду с особым цинизмом обломала, когда чернила подменить полезла.

— Может, случайно? — усомнилась Яська.

— Нет. Она знала, что цветники всегда были гордостью мамы. Тем немногим, чем она действительно дорожила.

— Значит, все-таки чувствовала…. Только трактовала неправильно. Но этого мы у неё никогда не сможем спросить.

— Странно, что мы сидим сейчас и вообще говорим об этом, правда? — вздохнул Ларик. — Словно о чем-то постороннем, о том, что нас напрямую не касается….

— Словно это было не с нами? — уточнила Яська.

— Угу, — сказал Ларик, и уткнулся в пустой бокал. Как будто там ещё оставалось что-то. Он поелозил соломинкой по налипшей на стенки пене, и вдруг сказал:

— Через год эти события станут для нас, наверное, действительно далекими и чужими. И мы будем вспоминать только хорошее. По крайней мере, смешное.

— Например, будем издеваться над Герой, что на него напал ленивый добродушный Тумба?

— Ну, если сможем забыть, что пес принял первый удар на себя, послужив подопытным экземпляром для проверки этого ужасного зелья.

— Или вот…. — Яська пыталась вспомнить что-нибудь ещё веселое, но у нее так и получилось. Все ещё было грустно и на дне души копошились остатки тревоги. Ринат ещё висел между жизнью и смертью. Только что похоронили Аиду. Ларик до сих пор не может прикасаться к своей тату-машинке.

— Мы обязательно вспомним что-нибудь через год.

— Или пойдем в лес искать шишиг, — на полном серьезе невыносимую глупость сказала Яська.

Ларик оторопел:

— Каких шишиг?

— Которые могут что-то знать о твоем происхождении.

Ларик хотел покрутить пальцем у виска, но вспомнил Каппу и передумал.

— Ты же все равно вернешься на следующее лето? — больше утверждая, чем спрашивая, произнес он. Это было незыблемое правило, как смена времен года. Каждое лето Яська возвращалась.

Тем более, что сразу после похорон мама с удивлением обнаружила, что Аида оставила ей дом по завещанию. Так что возвращаться, скорее всего, придется. Девушка скорчила недовольную гримаску:

— После всего, что случилось…. Я не знаю, смогу ли остановиться в этом доме. Хотя, да, хорошего в нем было больше, чем плохого.

В памяти услужливо повеяло густым запахом опадающих и лопающихся на земле яблок. И, вспоминая смеющуюся Аиду в фартуке, расшитом петухами, с большой ложкой, капающей густым янтарным сиропом, Яська подавила в себе рыдания. Такая она, жизнь, что не поймешь, где в ней черное, где белое. Все так намешано.

— Оставь мне ключ, — решительно озвучил Ларик мысль только что пришедшую ему в голову. — Я сделаю в доме ремонт. Все переделаю, и это будет только твой дом.

— Ага, — Яська хихикнула, незаметно (как ей казалось) смахивая навернувшиеся слезы, — по всему дому руны и черепа. Или — черные квадраты, как у твоего… этого… как его…

— У Честера Ли, — догадался Ларик с полуслова. — Ты имеешь в виду «blackout»….

Он опять прищурился на заходящее солнце.

— Только нет. Обещаю: как бы мне ни хотелось внести что-то свое, я сделаю ремонт в твоем стиле. Хочешь, в стиле супер-модели?

Яська покачала головой и смущенно призналась:

— Я отклонила предложение. Знаешь, Ларик, я поняла, что мне совсем этого не хочется.

Ларик вытаращил глаза:

— А что тогда?

— Я…. Я пойду в медицинский. Хочу вернуться сюда уже специалистом и работать с Алиной.

— В морге и с трупами?! — глаза Ларика уже просто вылезли из орбит. И имени Алины он до сих пор спокойно слышать не мог. Кажется, они так и остались неприятелями на всю оставшуюся жизнь.

— С несчастными жертвами.

— И как ты им сможешь помочь? — язвительно спросил друг. — Жертвам-то, поди, уже вообще все равно.

— А их близким совсем нет. Всегда нужно восстанавливать справедливость. Выявлять истинное из-под наносного. Проявлять реальность из иллюзий и галлюцинаций. Алина, между прочим, — Яська, несмотря на некоторую пафосность момента, рассмеялась, — обложилась психологическими книгами о фобиях, и пытается вывести теорию, что у каждого человека есть свой пунктик, завязанный на глубинном патологическом страхе. И умение их просчитывать, может помочь ей в её работе. На самом деле, мне кажется, она, впечатленная этим очень нестандартным с её точки зрения преступлением, пытается найти фобию у себя. Какая-то очень личная заинтересованность в ней явно присутствует.

— А… — при упоминании об Алине Ларик как-то сразу потерял интерес к разговору. Яська опомнилась, и попыталась вернуть непринужденную беседу в свое русло:

— В общем, говоря твоим языком, я хочу уметь распознавать самый тщательно замаскированный рисунок прошлого. Мастерски выявлять любой cover up. Какой бы красивый рисунок ни лакировал старую боль.

— И зачем? — в общем-то, Ларик на самом деле уже знал ответ, и вопрос прозвучал очень риторически.

Яська не ответила, но подумала о том, что тщательно спрятанное и похороненное прошлое может прорваться в любой момент. А прорвавшись, ударить по человеку и тем, кто его окружает, с особо жестокой силой. И чем раньше выявишь эту опасность, тем менее болезненно распрямится эта туго затянутая пружина.

А Ларик…. Ларик хотел ещё что-то сказать, и может даже что-то очень ехидное, но неожиданно увидел, как заходящее солнце красит выцветшие до бледной голубизны синие волосы Яськи в совершенно фантастический цвет.

— А ты красивая, Яська, — еле слышно даже для самого себя, с удивлением произнес он.

Яська даже не услышала, что он ей сказал, в то время, как на Ларика словно упало озарение. И он понял вдруг, что перед ним сидит вовсе не боевая подруга детства, а прекрасная девушка. Гадкая полуухмылка клювом Каппы промелькнула у него в подсознании, но Ларик уже ничего сделать не мог. Как-то странно у него уже застучало сердце. И Яськины глаза в один миг приобрели необыкновенную глубину, в которую он вдруг согласился падать до бесконечности. Но он ещё тут же подумал, что ей об этом не скажет. По крайней мере, сейчас. Вот, может, следующим летом, когда она опять вернется. Ведь Яська всегда возвращается.

КОНЕЦ.