Цитадель "Вихрь"

Мысль 26

Ярко освещенный коридор сменяется глухим рукавом. Вдалеке виднеется слегка подсвеченный шлюз, но он закрыт, а карты доступа нет. Телепорт должен быть где-то рядом, но мы бежим уже добрых двадцать минут, петляя по лестницам и этажам, а его все нет. Отчаянный вой сирены, голоса, крики и выстрелы сзади подгоняют, но быстрее не получается.

Мы бежим, не разбирая дороги. Позади остаются десятки запутанных коридоров, настежь распахнутых шлюзов. Сигнализация воет на всех этажах, на светодиодных лентах вдоль стен пробегают красные индикаторы, пол вибрирует под ногами, а я задыхаюсь от быстрого бега. Ребята оставляют меня позади и оборачиваются только у телепорта. Мигающие неоновым синим, створки его капсулы вот-вот захлопнутся, а в одиночку я не смогу попасть никуда, потому что ключ-карту с высшим доступом Ветер оставил у себя.

— Сеня! Давай! Сенька, быстрее! — Сойка, Часовщик и Север изо всех сил удерживают двери телепорта. В нескольких шагах я вижу, как они, сжав зубы, жмурятся от напряжения, и, отвлекшись, поскальзываюсь на ленте. Сзади уже доносятся крики служащих и топот тяжелых сапог, а у меня мир мелькает перед глазами…

Но кто-то помогает мне подняться, в последнее мгновение мы забегаем в лифт. Часовщик и Сойка с облегчением отпускают капсулу, Ветер быстро набирает код, и мы взлетаем за долю секунды. Кабина вспыхивает неоновым светом, телепорт оглашается всеобщим “ура”. Еще минута — и мы на свободе!

Двери лифта открываются, яркий синеватый свет бьет по глазам. Напротив телепорта, у выхода, стоит вооруженный отряд, и, едва мы успеваем их увидеть, как они открывают огонь. От слепящего света я почти ничего не вижу, шарахаюсь назад, больно бьюсь локтем о железную стену. С очередным выстрелом кто-то падает навзничь рядом, и крик срывается быстрее, чем я успеваю подумать:

— Сергей! Нет!

Неожиданно слепящий свет гаснет, чьи-то сильные руки хватают меня за плечи, кто-то крепко, но мягко прижимает к себе, и я рыдаю, цепляясь за пуговицы на его форменной рубашке.

— Тихо-тихо… Сеня, я здесь. Все хорошо.

Дождавшись, пока меня перестанет трясти от рыданий, он отстраняется, холодной рукой трогает мой ужасно горячий лоб. Вместо слов благодарности у меня вырывается сильный приступ кашля.

— Все в порядке? Ты так кричала, что я испугался.

— Кошмары…

— У тебя жар. Кошмары — верный спутник сильной простуды.

Только теперь я понимаю, почему он не хотел, чтобы мы так привязались к нему и друг к другу. Знакомых, но чужих терять хоть и больно, но все-таки легче, чем близких. И в наших условиях любовь, дружба и прочие чувства под негласным запретом: никогда не знаешь, что готовит следующий день. Уже не первый раз меня преследует страшный сон, в котором погибает кто-то из нашего отряда, и всякий раз я просыпаюсь в слезах, но сейчас наставник, очевидно, не выдержал.

Неизвестно, сколько времени осталось позади: вода в большой фляге постепенно подходит к концу, хотя мы и стараемся ее экономить. Стены и низкий потолок как будто давят со всех сторон, и я либо сижу молча, глядя в одну точку, либо проваливаюсь в сон, больше похожий на забытье. Сквозь мутную пелену чувствую, как Сергей перекладывает мою голову к себе на колени, укрывает штормовкой, но больше не пытается разбудить, растормошить. Наши силы на исходе, и мы оба это прекрасно понимаем, а потому неизвестность гнетет сильнее любых холодных и тесных камер. От нечего делать Сергей иногда отжимается от стены, разминает затекшие ноги и спину, но из-за недавнего ранения быстро устает. Кажется, мы с ним обсудили уже все на свете, но говорить совсем не остается сил, потому что я плохо себя чувствую: возможно, простудилась и просто устала от бесконечного невезения.

Но вот однажды загорается белая полоса индикатора под потолком, герметичный шлюз бесшумно разъезжается в стороны. Из коридора в бункер струится темнота и пронизывающий холод. И как тут люди работают? Это же просто арктические температуры!

Сергей поднимается, встает, закрывая меня. Снизу практически ничего не видно, но я замечаю четыре пары сапог: к нам спустились четверо, двое солдат и двое штатских в красных монолитных комбинезонах. Они все вооружены, но пока не собираются нам угрожать: у работников офиса пистолеты в кобуре на ремне, у солдат — винтовки за плечами и что-то под защитным жилетом, не берусь даже предполагать. Один из пришедших, светловолосый человек в красном, делает шаг вперед:

— Добрый день. Мое имя ЛМ-815. Приказом от третьего января две тысячи сто двадцать второго года вы освобождены и имеете право перейти под наблюдение системы контроля центра. Вы получите право свободы передвижения, но ваша геолокация, встречи с другими элементами Системы и разговоры будут записываться. Вы согласны?

— Да, — отвечает Сергей прежде, чем я успеваю подумать о пользе или невыгодности такого положения.

Нам приходится еще и подтвердить согласие: поставить отпечатки пальцев на сканер, встроенный в электронную версию договора. Сергей отмечает сначала себя, потом, осторожно приподняв мою безвольную руку, прикладывает указательный палец к сканеру. Из черного полупрозрачного экрана, который держит в руках один из военных, поднимается белая голограмма с нашими именами. Меня по-прежнему зовут Васильева Юля, хоть это и неправда.

— Благодарим за содействие, — ровным механическим голосом отвечает менеджер, когда Сергей, а за ним и я оставляем отпечатки пальцев вместо привычной подписи. — Просим вас пройти в инженерно-медицинский отдел для чипирования и внесения ваших данных в Систему.

Я совсем ничего не соображаю, но даже сквозь туман слово “чипирование” слышу очень хорошо. Пол снова плывет и покачивается, и, когда Сергей наклоняется ко мне, слабо сжимаю рукав его рубашки:

— Зачем ты согласился?! Они не дадут нам теперь свободы!

Приступ кашля не дает договорить. Он выворачивает легкие наизнанку, скручивает судорогами все тело. Сергей, тяжело вздохнув, снова поднимает меня на руки, и я бессильно опускаю голову ему на плечо. Лбом чувствую колючую щетину наставника.

— Свобода — понятие относительное, — тихо говорит он все с тем же поразительным терпением. — У нас нет другого выхода. Если не хотим стать частью Системы, мы должны покориться сейчас, чтобы потом знать, против чего играем.

— Если согласимся на их условия, то вообще больше не сможем играть, — я снова кашляю, задыхаясь, с трудом могу связать два слова.

— Поторопитесь там, — равнодушно и механически требует человек в красном комбинезоне. Сергей молча кивает и вместе со мной выходит из бункера первым. Когда тесная и холодная камера остается позади, я чувствую, как он неслышно вздыхает с облегчением, вот только мне легче не становится. Яркий свет длинных ламп в коридорах постепенно гаснет, и я не помню, куда и как долго мы идем: иногда открываю глаза, но, кроме потолка и синих светодиодных ламп, ничего не вижу.

Правда, спустя некоторое время они сменяются до стерильности белоснежным монолитным блоком, до боли напоминающим мне больничную палату. Сергея больше нет рядом, а я лежу на кожаном кресле, и в глаза снова светит слепящая лампа. Кто-то наклоняется надо мной, но вместо лиц у людей — маски, которые потом и вовсе становятся размытыми белыми пятнами. Чьи-то руки в стерильных перчатках закатывают мне рукав рубашки, и я понимаю: все кончено. Сейчас настроят микрочип, введут его, и я стану частью Системы, “элементом”, как называют тут людей… Людей ли? Безымянных, бесчувственных, больше похожих на биороботов. И хуже всего мне от собственного бессилия.

Я злюсь на себя за слабость и невозможность сопротивляться, злюсь на Сергея за его странную сговорчивость и игру по непонятным правилам, которая теперь становится бессмысленной. Слезы сползают по щекам и горечью касаются губ, я их молча глотаю и запрокидываю голову, чтобы никто не видел.

Кто-то мягко кладет мою голову ровнее и удобнее. На лицо опускается холодная маска с эфиром, и, вдохнув несколько раз, я снова отключаюсь. Помню только яркий свет, длинные тонкие ампулы и прикосновения чужих рук, неожиданно осторожные и бережные.

Удивительно легко и спокойно становится спустя несколько часов. Жар словно бы отступает, горло больше не болит, и нет больше вечной тяжести в груди, которая сопровождала меня из-за болезни вот уже не первый год. Странно, но разум остается ясным и я не чувствую себя неживым механизмом. Интересно, чувствуют ли что-то механизмы?..

Я пытаюсь подняться, но после наркоза ноги все еще ватные. Медик в белом гермокостюме и изоляционной маске помогает лечь обратно на кушетку:

— Погоди вскакивать, — слышится его хрипловатый голос из-под маски, и хотя я еще плохо соображаю, но готова поклясться, что он мне очень знаком. — Поспи еще немного.

Я покорно ложусь обратно, но, не успевает медик отвернуться, как дверь в кабинет распахивается, и влетает встрепанный Север:

— Она жива?! Вы сделали?.. Где она? Мы же договаривались!

Если это сон, то я не хочу просыпаться. Сполоснув руки под краном в углу, медик снимает маску, и я вижу знакомые черты, которые вот уже десять лет не могу забыть. Короткая седая борода и усы, очки, сломанные точно посередине и временно-постоянно закленные мембраной, добрые голубые глаза и сильные загорелые руки, таким знакомым движением расставляющие пробирки на столе. Я с трудом приподнимаюсь на локте, голос подводит и срывается:

— Деда, это ты?..

Человек в белом костюме оборачивается, и вот уже я уверена, что не ошиблась и ошибиться не могла: даже спустя столько лет я слишком хорошо его помнила и слишком часто вспоминала. Север, хитро улыбаясь, стоит у закрытой двери, из-за его плеча выглядывает незнакомая светловолосая девушка в таком же белом халате, а дедушка присаживается на край кушетки и берет мою похолодевшую руку в свои широкие теплые ладони.

— Ну здравствуй, Ксюшенька. Узнала-таки…

Только он называл меня таким милым домашним именем. Всхлипываю теперь уже от радости, зарываюсь носом в его комбинезон, насквозь пропахший химией, и чувствую, как он неловко и неуклюже гладит меня по голове. Как?! Как такое возможно?

Север и незнакомая, но очень милая девушка подходят ближе. У моего друга в руках часы — интересно, как он их нашел?

— Возьми, — просит он и тут же сам вкладывает мне в руку холодные звенья. Стрелки больше не сходят с ума, ровно на середине циферблата — отметке 12 — они остановились и, немного погодя, словно бы узнали меня и зашевелились снова. Легкое и едва слышное “тик-так” разбивает напряженную тишину.

— Микрочип, который по распоряжению следовало ввести тебе, теперь в этих часах, — поясняет Север. — Система считает их за живое существо, потому что бионически они настроены на тебя. Проглотила и не подавилась, — добавляет он, и мы невольно смеемся с огромным облегчением, даже дедушка улыбается, и я вижу, как теплеет его мягкий и добрый взгляд, когда от глаз разбегаются лучики морщинок. — Так что, если вдруг соберешься сделать что-нибудь противозаконное — просто сними часы, — заключает он, и мы снова взрываемся хохотом.

— А если серьезно, то Система будет видеть и “читать” тебя только в том случае, если часы будут у тебя на руке. Они входят в твой биоритм, и микрочип внутри тоже реагирует на тебя. Просто не забывай отключаться от Системы, когда захочешь поговорить с кем-то из нас. Лучше пока не проверять, наденешь, когда выйдешь отсюда, — заговорщически улыбается дед. И я впервые без опаски расстаюсь с часами: они уже не первый раз сыграли свою роль, спасли мою жизнь, как обещал дедушка много лет назад. Да… Я ничего не забыла. Судя по всему, и он тоже. И пока я рассуждаю о земных законах, он запускает стрелки на часах, несколько раз поворачивает колесико настройки и возвращает мне: теперь они работают на Систему.

— Но что тогда со мной сделали? — любопытно все-таки, почему я добрых два часа проспала под наркозом, раз уж не было никакой операции. Да и сейчас, хотя самочувствие очень заметно улучшилось, меня все еще клонит в сон.

— Просто немного тебя подлечили, — дед достает из нагрудного кармана комбинезона длинную ампулу с прозрачной голубоватой жидкостью внутри. — Вот, возьми и держи у себя. На случай, если первое введение не сработает, как следует.

— А как следует?

— Секрет фирмы, — подмигивает Север и вдруг протягивает мне руку: — Кстати, меня зовут Дима. А это Римма, — он оборачивается в сторону своей светловолосой спутницы, та краснеет, смущенно улыбаясь, и я понимаю, что между ними произошло что-то, после чего их взаимоотношения изменились в лучшую сторону и уже никогда не будут прежними.

— Сеня, — отвечаю хриплым от волнения голосом и крепко встряхиваю его узкую худощавую ладонь. — Очень приятно. А… где Ветер?

Почти все время, что мы разговаривали, я искала его взглядом и не находила. Кабинет сравнительно маленький, и наставника здесь нет. В очередной раз во мне просыпается жуткий параноик, но это и неудивительно: жизнь сама сделала нас такими недоверчивыми, заставила ходить с оглядкой и переживать за каждого, кого в настоящий момент нет рядом.

— Сергей Иванович убедился, что с нами ты в безопасности, и ушел, а куда — не сказал, — снова успокаивает меня Север. Вернее, Дима… Наверное, тут и правда можно ничего не бояться. — Вместо него элементом Системы стал связной браслет, — наш практикующий медик снова с трудом сдерживает смех, а я наконец-то позволяю себе вздохнуть с облегчением. — Ваши личные вещи отдали на химико-технический анализ, и Андрей Никитич любезно занялся этим сам, — довольная улыбка не сходит с Димкиного, а теперь и моего лица. — И самое крутое, что…

— Дима, — перебивает его дедушка. — Она устала. Дай ей отдохнуть и все обдумать.

— Нет, нет, пусть скажет! — я даже невольно подаюсь вперед. — Мне интересно!

— Оп-па, — вместо ответа Север ловким движением фокусника вытаскивает из-под рукава комбинезона маленькую черную коробочку, и я узнаю мнемопередатчики, те самые, которые на Новый год подарил Варяг. И хотя мне радостно, что они все-таки сохранились, от одного воспоминания о нем больно сжимается сердце: где он? Жив ли вовсе?

— Проверь, работают? — Дима включает наушники и протягивает мне. — А то мы, как ни бились, не можем с ними ничего не сделать. Часовщик постарался.

Это точно…

Дрогнувшей рукой вынимаю две черные капли из коробочки и, закрыв глаза, вслушиваюсь в тишину. Чтобы подсоединиться на волну партнера, у которого остался второй девайс такой же настройки, достаточно подумать о нем. Подумать хоть что-нибудь, потому что, если у него включены наушники, он обязательно когда-нибудь услышит и отзовется.

Капельки молчат, и я упрямо сжимаю губы. Тикает секундная стрелка, и каждый тихий щелчок отдаляет меня от Варяга. Ребята хмурятся, глядя на меня, а дедушка спокоен: он терпеливо ждет. Но проходит в молчании минута, затем другая… Варяг по-прежнему не слышит и не отвечает.