Цитадель "Вихрь"

Мысль 20

На мгновение даже отдаленный вой сирены замирает. Из рук начальника базы падает стакан, но предупредительный робот-помощник ловко подхватывает его самоудлиняющейся клешней. Капитан медленно делает глоток, возвращается от окна к столу и внимательно смотрит на Ветра, который, в свою очередь, сам когда-то был его учеником. Наставник бледен, на седеющих висках поблескивает испарина, губы сжаты в тонкую ниточку:

— Позвольте, я сяду, — не сдержавшись, зажимает правой рукой левое плечо.

— Садись, — Капитан кивает в сторону откидного стула. — Что, больно?

— Переживу.

— Снимай.

Тяжело вздохнув, Ветер стаскивает насквозь грязную, промокшую и испачканную кровью рубашку. Вокруг раны — ожог, темное красное пятно. Поискав во вторичном отделе медицинского несессера, Капитан закрепляет на его руке небольшой диск с механизированным пинцетом и включает. Игла впрыскивает обезболивающее, спустя секунду-другую тонкие кончики пинцета ловко извлекают пулю. Замораживающий пластырь, с хирургической точностью отмеренный и отрезанный встроенным механизмом, мягко ложится на обожженную кожу и обхватывает плечо.

— Поменьше двигай рукой. Одевайся. Скажешь ей, что ли?

Неуклюже натягивая рубашку одной рукой и с трудом попадая в рукава, Ветер долго молчит, задумчиво и отстраненно глядя в пол. Сирена за стеной снова взрывается диким воем, и он, вздрогнув, запоздало качает головой.

— Почему?

— Не хватало еще, чтобы она ко мне привязалась.

— Ты сам позволяешь ей это. Подпускаешь так близко, как не подпустил бы никого чужого. Ты для нее уже больше, чем просто наставник.

Ветер обреченно кивает. Самые близкие уходят самыми первыми, и прощаться с ними больнее всего, потому что к родным крепче всего привязано сердце. Он знает, что значит терять близких, и теперь, отыскав последнего родного человека, попросту боится снова позволить себе любить. Оглядывается на часы:

— Меня ждут…

— Подождут. Лучше скажи, как догадался.

— Сложил два и два, — снова хмурая тень скользит по усталому лицу, и отблеск вспышек за окнами лишний раз освещает бледность. — У ее деда фамилия Васильев. Я как узнал, сразу задумался. Значит, у матери девичья такая же. Сведения о ней открыты, ее зовут… звали Наталья. Наташа Васильева — старшая сестра моей жены Юли. Я хорошо знал ее. Они поссорились, потому что она не хотела отпускать Юлю со мной на базу. Так и не помирились. А когда мы уходили, у Наташи уже был сын и трехлетняя дочка. И звали ее так же, как Тишу. Я ее, мелкую, на плечах катал, — как обычно, улыбки не выходит, но в голосе Ветра явственно слышится тепло.

Капитан не отвечает, молчит, подперев кулаком подбородок и глядя в сторону. От наставника не укрывается плохо спрятанная печаль в глазах за яркими зелеными линзами, однако он не смеет ничего спросить. Всем известно, что у Капитана за плечами своя история, только подробностей никто не знает. Да и надо ли оно? Все несчастные, сломанные судьбы чем-то похожи.

— Понял. Иди, — наконец глухо произносит начальник, по-прежнему не глядя в сторону Ветра. — Береги ее. И вообще… всех своих.

— Спасибо.

Мне кажется, что проходит целая вечность между тем, как я собираю вещи и иду на перемирие с Сойкой, и тем, как наш наставник наконец-то спускается в фойе. Мы остались последними, все уже погрузились в аэромобили по отрядам и улетели. Мелисса забрала раненого Прометея к себе в машину, а над временно осиротевшим отрядом назначила старшим парня с последнего курса. На базе остались только мы и начальник, который, как настоящий капитан, покидает свой корабль последним.

Ветер открывает шлюз личной ключ-картой, пропускает нас вперед.

— Двигаемся быстро и очень осторожно. Никто не знает, как поведет себя Грань в следующую секунду.

На взлетной полосе стоят два последних аэромобиля: наш и начальника. Однако тот срывается с места раньше, чем я успеваю разглядеть его цвет, и сразу же база будто бы умирает, отключается полностью. Один за другим темнеют этажи, блокируются шлюзы, опускаются шторки иллюминаторов, выключаются сирены и светодиоды. Лес погружается в тишину и темноту, только отдаленный гул нарушает жутковатое безмолвие, и золотистые искры то вспыхивают, то гаснут в полусотне метров. Уже можно разглядеть невооруженным глазом, как Грань, протянутая в ста с небольшим метрах от базы, рушится, тает на глазах, как тонкая ледяная стена, обожженная близким костром. Золото шипит, искрится и стекает в снег, прожигая черные проталины и пробираясь ближе к нам. Кое-где горят сухие деревья, в лесу пахнет сыростью и горьким, удушливым дымом.

— Быстрее! Сюда! — мальчишки уже забрались в аэромобиль и отчаянно машут руками, а я с трудом отрываюсь от страшного и прекрасного в своем ужасе зрелища. Последняя защита рушится, последняя надежда на светлое будущее гибнет в огне.

Кидаю рюкзак в багажное отделение, отчего легкий на вид аэромобиль подскакивает и проседает, втискиваюсь на задний ряд и пытаюсь усидеть на жалких квадратных сантиметрах, зажатая между Севером и герметичной дверью. Ветер тем временем активирует панель управления, запускает дворник, сгоняя изморозь с лобового стекла, и оборачивается:

— Пристегнулись?

— Без шансов, шеф, — ехидничает Север, которому тоже слегка некомфортно между мной и Часовщиком, самым крупным среди нас. Стандартные аэромобили рассчитаны на троих: одно место спереди, для пилота, и два — сзади, как мы поместились вшестером — понять не удалось. Впрочем, удалось: оказывается, Сойка примостилась в ногах у Часовщика, а Варяг…

— А где Варяг?

Испуганно верчу головой, пытаясь найти в салоне знакомый резко очерченный профиль, но его нет.

— Ребята! Где Варяг?!

— А он в багажном, — хихикает Север, толкая меня в бок острым локтем. Видно, настроение у него с вечера улучшилось. — Сиди спокойно, ты мне ноги отдавила!

Время ползет ближе к полуночи, и я только теперь чувствую, насколько сильно устала. Голова болит после шумного и непростого вечера, ноги дают о себе знать, а от плавного полета укачивает. Прислонившись щекой к тонированному стеклу, я изредка проваливаюсь в сон и как будто через плотную пелену слышу шепот ребят, шум двигателя, свист и вой метели за окнами. Приоткрыв глаза, смотрю сквозь ресницы в профиль на наставника, который сжимает рычаг и сосредоточенно вглядывается в темноту, прорезанную двумя лучами ближнего света фар. Ветер совсем не красивый, но лицо у него приятное, как будто доброе, что ли. И взгляд — спокойный и теплый, что бы ни случилось. Только сейчас еще и тревожный.

Раньше мне страстно хотелось найти хоть какую-нибудь информацию об отце, узнать, кто он, кем стал, вспомнит ли он меня. Всего лишь какой-нибудь месяц назад я мечтала, чтобы мой папа был похож на моего наставника, но сейчас я понимаю: мне его не найти. Даже если спустя много лет я получу четвертую ступень и смогу раскрыть все свои архивы, в таком огромном мире искать человека по одним только имени и фамилии — все равно что иголку в стоге сена. Да и так ли это нужно? Восемнадцать лет отец не интересовался моей жизнью, дома я не видела ни фотографий, ни гифок с ним, мама на каждый мой детский и наивный вопрос прятала глаза и всякий раз говорила, что он уехал далеко-далеко. Я теперь понимаю, что он ее просто бросил, оказался не готовым к такой ответственности, как семья, и появление взрослой дочери спустя столько лет вряд ли его обрадует.

Да и мне самой, по правде говоря, меньше всего сейчас хочется ворошить прошлое и тонуть в воспоминаниях, среди которых, к слову, нет ни одного воспоминания об отце.

Аэромобиль ловко лавирует в редколесье, изредка задевая хвостовым отделом тяжелые заснеженные ветви, и снег с шорохом целыми сугробами падает вниз, взметаясь серебристо-белой пылью, похожей на растаявшее облако. Неожиданно снизу раздается громкий щелчок, весь корпус машины вздрагивает, мотор недовольно ворчит. Мы с ребятами валимся друг на друга, а Ветер крепче сжимает оба рычага.

— Держитесь!

— Что случилось?

— Не знаю!

Часовщик приобнимает испуганную Сойку, Север в темноте крепко сжимает мое плечо и пытается выглянуть в затемненное окно, но кроме снежной пыли, низких тяжелых туч, заснеженного леса и золотого пламени от Грани далеко внизу ничего нельзя увидеть. Там, между деревьями, в темноте чудится какое-то движение, но с высоты сложно разобрать. Тем временем аэромобиль снова вздрагивает, рычит, как раненый зверь. Наставник одной рукой резко выкручивает рычаг, и машина уходит в крутое пике, едва не врезавшись в ближайшую сосну.

— Что происходит?

— Держитесь! — повторяет Ветер, напряженно всматриваясь в темноту. Из-под кабины тянется струйка дыма, которая быстро увеличивается в объеме, и вот уже в тесном салоне можно почувствовать горьковатый запах.

— Мы перелетели Грань, — Ветер ненадолго оборачивается, не выпуская рычагов. — Похоже, стреляют с земли. Пригнитесь, если полетят стекла.

— А можем повернуть обратно? Или лететь быстрее? — явственно слышу, как голос Севера дрогнул.

— Поворачивать нет смысла, нас уже заметили. Быстрее нельзя, есть риск сжечь мотор. Надеюсь, что не топливный бак пробит.

Среди ребят слышен испуганный и встревоженный шепот. Громкие щелчки, отзывающиеся дрожью в аэромобиле, действительно больше всего похожи на выстрелы, и дым, тянущийся из-под кабины и становящийся все гуще и гуще, не предвещает ничего хорошего. Словно в ответ предупреждению, на лобовом стекле мгновенно обозначается трещина-паутинка, Ветер инстинктивно наклоняется, рукой прикрывая глаза от стеклянного крошева, и моментально теряет управление.

На запястье у него снова оживает связной браслет. На голограмме появляется дрожащая камера Фауста. Вместо приветствия или хотя бы привычного “прием” наставник шестнадцатого отряда ругается нехорошими словами, вся суть которых сводится к вопросу, почему мы задерживаемся и где нас носят черти.

— У нас ЧП, нарвались на десант, — Ветер старается казаться спокойным, но тревожный голос выдает его беспокойство. — Поврежден радиатор и, вероятно, двигатель.

— Вы сели? — кричит Фауст, пытаясь прорваться сквозь шум мотора, метели и отдаленные звуки выстрелов. — Где вы?

— Координаты не пробиваются, мы за Гранью. Пока в воздухе.

— Спускайтесь!

— Невозможно.

— Спускай! Иначе разобьетесь!

Снизу снова стреляют. Аэромобиль рыскает впотьмах, собирая хвостом все ближайшие сосны, и дымится, как будто у нас под ногами уже разыгрался нешуточный пожар. В моторе что-то явно барахлит, стучит при каждом движении рычага скорости.

— Связь кончаю, — торопливо обрывает Ветер. Следующие несколько минут он пытается удержать машину в плавном полете, но аэромобиль рычит, трясется всем корпусом и словно проваливается в воздушные ямы, выпуская клубы серого дыма. Наконец видимость становится нулевой, резким маневром вправо Ветер чудом избегает столкновения с макушкой дерева, и аэромобиль под углом падает в снег. Парни ругаются, Сойка сдавленно охает от резкого удара, а меня с размаху впечатывает в кресло пилота. Судя по ощущениям, мой несчастный нос опять разбит или даже сломан: становится трудно дышать.

Вокруг аэромобиля — густое и плотное облако дыма и снежной пыли, которая от жара растворяется прямо в воздухе и грязной моросью вперемешку с золотистыми искрами от Грани оседает на стекла машины. Сойка паникует, ощупывает ближнюю дверь, Часовщик с силой давит на ручку, но та не поддается.

— Дверь заклинило!

— Всем сидеть, — строго командует наставник. Ему не нужно повышать голос, чтобы мы услышали и замерли. — Я сейчас проверю.

Он глушит мотор и выходит. В аэромобиле пахнет дымом, антифризом, одеколоном. На несколько секунд наступает подозрительная тишина, а потом ее разрывают чужие голоса, крики, грохот пальбы. Сквозь дым, снег и слепяще яркий свет от разрушенной Грани ничего не видно, и как мы ни стараемся вглядеться в полуразбитое лобовое стекло, все безуспешно.

Неожиданно двери с обеих сторон распахиваются настежь, так что у одной даже отлетает верхнее крепление. Мы синхронно шарахаемся вглубь, падаем друг на друга, вжимаемся в кресла, но из-за дымовой и световой завесы, будто из ниоткуда, материализуются фигуры бойцов в белых защитных гермокостюмах с оружием наперевес. Мы не понимаем, люди это или нет: на их головах надеты шлемы с внутренним дисплеем, на правом плече у каждого зафиксировано некое подобие связного браслета, только с крупным экраном. Из динамиков доносятся приглушенные неясные голоса, но сквозь шум и треск помех разобрать слова сложно.

Я сижу с краю, и даже попытка слиться с креслом не спасает: меня вытаскивают первой. Бесцеремонно, одной рукой за капюшон штормовки, как провинившегося котенка, выдергивают из теплого безопасного салона и швыряют в снег. Рядом, вскрикнув, приземляется Сойка: с нее сорвали снежные очки и шапку и силой развернули лицом к свету.

— Девчонка! — единственное слово, которое нам удается разобрать в общем шуме.

— Эта тоже! — тяжелый сапог толкает меня в спину. — Оставить?

— С чего бы? — отзывается грубый голос в динамиках прямо у меня над головой и тут же перетекает в глухой вскрик и ругань. Изловчившись, я оборачиваюсь и вижу, как Часовщик с оторванным рычагом аэромобиля бросается в нашу сторону, бьет обидчика наотмашь — и тут же падает на колени, остановленный ударом приклада. Десантник заламывает ему руку за спину, лицо нашего инженера на миг искажается болью.

— По ногам! — кричу ему, вспоминая тренировки и наглядную демонстрацию, как освобождаться из самых безвыходных положений. “Найди у меня слабое место” — сказал когда-то Ветер. У сидящего на земле человека единственный возможный выход — подставить подножку или подкосить ударом под колени. Часовщик пытается послушать моего совета, но тщетно, и я вдруг чувствую, как в затылок упирается что-то холодное и твердое, а сзади предостерегающе раздается короткий щелчок предохранителя.

— Еще один звук, и ты мертва, — доносится глухой голос из-под безликого шлема. С меня срывают куртку, руки оказываются скованы за спиной железными браслетами. При малейшей попытке вырваться они так больно впиваются в запястья, что я больше не рискую шевелиться.

Краем глаза вижу, что Сойка тоже без куртки лежит совсем рядом. Ее губы страдальчески приоткрыты, густые кудряшки разлетелись по снегу, и на белом шарфике расплывается темное пятно. На руках у нее такие же браслеты, а на кровь никто не обращает внимания. Часовщик уже не сопротивляется, балансируя на краю сознания, Север после короткой неравной драки покорно лежит ничком, и солдат в белой форме удерживает его, как меня — дулом винтовки в спину. Я злюсь на него, хотя и не время сейчас: он сдался почти сразу, испугался, что пристрелят, и позабыл все приемы, которые на тренировках выполнял с закрытыми глазами.

В панике осматриваясь, не могу понять, где Варяг и Ветер: наставник вышел первым и больше мы его не видели, а Варяг всю дорогу провел в багажном отделении. Может быть, он не смог или просто не стал выбираться, услышав стрельбу? Странный поступок для него, такого благородного и честного. Трусливо спрятаться и переждать опасность — не в его стиле, но тем не менее его и Ветра нигде не видно. Командир отряда десантников осматривает наш поврежденный аэромобиль, зачем-то стучит по разбитым стеклам, а потом закидывает в салон продолговатый предмет, и тут же лес вздрагивает от страшного грохота, а свет, и без того яркий, усиливается от пламени взрыва. На мгновение я ослепла и оглохла, но вскоре чувства возвращаются. И вместе с ними — панический страх: что, если Варяг и правда просто не сумел выбраться? Невозможно… И где, в конце концов, Ветер? Он ведь не мог нас бросить!