Четвертая масть

Глава 17 Таежный медведь

В понедельник вся наша недосемья проснулась очень рано. У меня была веская причина для этого — видимо, во сне я неудачно повернулся и потревожил рану. Я не стал спрашивать, почему встали и остальные — наверняка у них были собственные раны, которые можно было разбередить. К восьми утра мы все собрались на кухне — начиналось вещание Первой программы ЦТ, и надо было понять, что нас ждет сегодня.

Телевизионщики удивили нас сразу. Обычно в будние дни эфир стартовал с получасового «Времени» — удои, покосы, урожаи, выплавка миллионов тонн чугуна и прочие радости советского быта, самое то, чтобы взбодрить народ перед работой. Но не в этот раз. Новостную программу заменило «Футбольное обозрение», посвященное прошедшему туру чемпионата СССР — комментатор слегка нервничал и косил глазами куда-то вбок, но про результаты матчей и забитые голы говорил уверенно. Там показали даже панораму стадиона «Динамо» и второй мяч, который закатили в ворота ЦСКА футболисты «Нефтчи».

Затем началась не менее странная «Хореографическая фантазия» — какой-то небольшой танцевальный этюд, который шел в записи. И ещё более короткая документалка с безумным названием «И радоваться осени своей», которая на поверку оказалась посвящена проблемам старения советских людей.

Ну а в девять часов утра на экранах появился Владимир Иванович Долгих. Я его знал относительно хорошо. В первой жизни он мне запомнился на пару с Капитоновым по встречам иностранных делегаций в аэропортах, а уже во второй эта фамилия не раз попадалась мне во время моих библиотечных изысканий. В первую очередь — по той комиссии, которую пару лет назад организовал Андропов, где Долгих и будущий премьер Рыжков под руководством Горбачева пытались понять страну, в которой они жили. Впрочем, конкретно к этому человеку у меня особых претензий из-за моего послезнания не было — судя по всему, в число прорабов перестройки Долгих не взяли, и страну разваливали совсем другие люди. Он же был, похоже, одним из немногих секретарей ЦК, которые хоть как-то знакомы с реальной работой не на словах, а на деле — поднял Норильск, а потом и Красноярский край, заведовал в ЦК отделом тяжёлой промышленности и энергетики. В общем, был в курсе проблем страны и, наверное, умел их разрешать. Правда, к реальной власти его не подпускали — Долгих ещё с брежневских времен был кандидатом в члены Политбюро, но полноценным членом так пока и не стал. И, видимо, решил, что терять нечего — а потому примкнул к заговорщикам.

Дело в том, что его появление на экране было сделано в рамках какого-то нового формата советского телевидения — что-то типа «Вестника „Г.К.Ч.П.“». Женщина-ведущая представила своего собеседника как одного из членов этого органа, а потом начала задавать тщательно согласованные вопросы из серии «как вам удается быть таким красивым, умным и решительным». Долгих говорил бойко, но его ответы полностью укладывались в те указы, законы и заявления, которые вчера вся страна прочитала в экстренном выпуске «Правды». Никакой отсебятины — только официально утвержденные документы.

Впрочем, я не мог не признать, что это было сделано даже красиво. После вчерашнего балета с сухими заявлениями, которые зачитывали насмерть перепуганные дикторши, такой подход к подаче информации выглядел как глоток свежего воздуха. Я смотрел на остальных зрителей, собравшихся на нашей кухне — и понимал, что люди, не имевшие закалки переизбытком информации всемирного интернета, слушают этого Долгих как пророка, и им всё равно, что он повторяет своими словами то, что они уже слышали или читали.

Я был вынужден признать, что это был очень сильный ход со стороны «Г.К.Ч.П.».

К тому же Долгих был относительно молод — ему только в этом году исполнилось шестьдесят лет, что смотрелось очень выигрышно на фоне совершенно больных Брежнева, Андропова или даже Черненко. Кстати, про судьбу бывшего — а в этом я уже не сомневался — Генсека Долгих не сказал ни слова, лишь повторил уже известный пассаж про состояние здоровья, которое пока не позволяет верному сыну партии выполнять свои обязанности.

И лишь под самый финал длинного, часового интервью ведущая задала вопрос, который можно было назвать актуальным для всей страны.

— Владимир Иванович, а надолго планируется чрезвычайное положение?

В принципе, Долгих мог и тут ответить по писаному — мол, полгода, как и сказано в указе, а там как кривая вывезет. Но он внезапно изменил сценарий.

— Я думаю, что два-три дня, — сказал он. — Вряд ли потребуется больше времени.

Он не сказал, для чего могло потребоваться больше времени, но никто, кажется, и не заметил этого. Елизавета Петровна, Александр Васильевич и даже Алла сразу принялись обсуждать «два-три дня», забыв про всё остальное.

— Мои коллеги о нем отзывались очень положительно, — вдруг сказал Александр Васильевич.

— О ком? — уточнил я.

— О Долгих, Владимире Ивановиче, — пояснил он. — Наши старики рассказывали, что когда он в Норильске комбинатом руководил, то пошел на очень серьезный риск. Надо было вводить новые мощности, но заключение Госкомиссии задерживалось и задерживалось… ещё бы немного — и полярная зима, строительство переносится на следующий год, а это дополнительные расходы, простой техники, которую в те края завести непросто. Поэтому он взял на себя ответственность и отдал приказ — строить! Наши там работали над железнодорожной веткой к новому руднику, он, кажется, на Талнахе — а это километров двадцать от города, в условиях вечной мерзлоты, да ещё и за рекой. Но справились, и мост вовремя пустили. А тут и Госкомиссия заключение выдала, что там огромные запасы нужной руды. В общем, все в выигрыше оказались. Долгих, кажется, как раз тогда Героем Соцтруда стал.

Этих подробностей трудовой биографии товарища Долгих я не знал, но добавил их в копилку прочих его заслуг. В принципе, именно такой человек, к тому же незаслуженно застрявший на второй сверху ступеньке советской иерархии, и мог бы возглавить нечто вроде дворцового переворота. Интересно, почему он в моей первой жизни легко сдался Горбачеву? Понял, что не сможет бороться с той махиной, которая стояла за тогдашним первым лицом в партии и государстве?

Вопрос был риторический. Мне нравилось думать, что какую-то роль во всем этом сыграл и я — например, именно моя информация помогла тому же Валентину переманить на свою сторону многих колеблющихся. Мне даже стало интересно, как он преподносил мои откровения… «У меня есть ручной домашний попаданец, он знает всякие забавные фокусы, ха-ха».

— Но он же ничего нового не сказал, — напомнил я. — Просто повторил то, что вчера весь день говорили те дикторы… и что в газете было написано.

Александр Васильевич на секунду задумался.

— Пожалуй, да, соглашусь с тобой, — кивнул он. — Кроме двух-трех дней чрезвычайки — про это точно вчера не говорили.

Тут соглашаться пришлось уже мне.

— Если они побеждают, то да, зачем им это чрезвычайное положение? Одни расходы, да ещё и войска туда-сюда гонять — дорогое удовольствие…

— Вот-вот, — подтвердил он. — Так что, думаю, можно уже расслабиться и перестать волноваться. А то по тебе хорошо видно, что ты переживаешь… причем, мне кажется, не за себя. Я прав?

— Наверное, — уклончиво ответил я и улыбнулся: — Но вообще у меня есть о чем попереживать и помимо какого-то там государственного переворота. Пусть будет Долгих, я, в принципе, не против. Надеюсь, он действительно знает страну, в которой живет…

Это цитату, похоже никто не знал.

— Ты о чем? — настороженно спросила Елизавета Петровна.

Я открыл рот. Закрыл рот. Выражение Андропова было очень популярно в моем будущем, но почему его не знают здесь? Он же сказал это совсем недавно — я сам, лично видел эти слова в его статье в «Правде», опубликованной прошлым летом, ровно год назад.

— Это Андропов сказал, — сообщил я. — Год назад он написал статью про состояние экономики, и там было сказано, цитирую — «мы не знаем общества, в котором живем». Он же, Андропов, кстати, тогда уже создал комиссию по изучению общества… условно, конечно, она как-то иначе официально называлась. Долгих в неё тоже входил. Но не знаю, до чего они там доизучались, результатов вскрытия никто не публиковал.

— Вскрытия? — удивился Александр Васильевич.

— Да шучу я… из-за нервов. Результаты работы этой комиссии — их никто не публиковал. Может, где-нибудь на Политбюро и доложили, но в прессу точно не попало.

— А, ясно… А кто эту комиссию возглавлял?

Да что же это такое! Один из важнейших институтов советской власти времен позднего застоя — и никто ни сном, ни духом.

— Горбачев, он был вторым секретарем в ЦК.

— Это не его недавно сняли и вывели из Политбюро?

— Он самый.

— А, ну, возможно, выводы членам Политбюро не понравились, — почти облегченно вздохнул Александр Васильевич. — Или работу толком не сделали. Обычно так бывает.

— Возможно, — осторожно согласился я. — А…

Мне хотелось напомнить, что Долгих, получается, тоже с чем-то там не справился, но в этот момент в прихожей зазвонил телефон. К нему отправилась Елизавета Петровна — она сидела ближе всех к дверям. А мы очень внимательно посмотрели в телевизор, который начал показывать детскую передачу «Будильник». Я взял со стола газету с сеткой, посмотрел — этот «Будильник» должен был идти по второй программе, но там со вчерашнего дня были одни помехи — даже, кажется, настроечную таблицу не включали. Те же самые помехи были вчера и на московском канале, который транслировался только вечером.

— Егор, — крикнула бабушка. — Это тебя! Какой-то капитан Соловьев…

Разговор со следователем ввёл меня в глубокую задумчивость. Я молча вернулся на кухню, и, не говоря ни слова, наполнил чайник, поставил его на плиту и стал ждать, пока он закипит.

— Егор, ну чего он сказал? — не выдержала Алла.

Я обернулся — и посмотрел на бабушку, свою невесту и её отца так, словно видел их первый раз.

— Прости… я куда-то улетел, — повинился я. — Они проверили этого Боба… он на этой неделе сбежал из своей части… где-то в Архангельской области… с ещё одним солдатом. Ещё и автоматы прихватили. Их искать начали, дороги перекрыли, везде патрули пустили. Дня три назад нашли останки и покореженное оружие… теперь ищут медведя-шатуна, потому что тот теперь людоед и опасен для местных жителей. Его пока не нашли.

— А Боб?.. Как же он?

— А вот этого никто не знает, — я дернул правым плечом, потому что не хотел беспокоить рану. — Там посчитали, что погибли оба, поэтому поиски прекратили. В Москве Боба видел только я, дома он не появлялся, и его приятели говорят, что не видели его. Думаю, врут, но прижать их особо нечем…

— И что дальше? Егор, не тяни!

— Да не тяну… — на самом деле мне действительно не хотелось повторять слова капитана. — В общем, он мне не поверил. Мол, выдумал я всё… нападением на меня другое отделение милиции занимается, он себе его забирать не хочет, чтобы «висяков» не плодить, насколько я понял. Ну а убийцу Ирки ищут… он так сказал. Среди кого — неизвестно. И сколько будут искать — тоже неизвестно. Про приятелей этого Боба я спрашивать не стал, но что-то сомневаюсь, что их хотя бы на ночь в КПЗ заперли. Как-то так…

Честно говоря, я был немного разочарован разговором с капитаном Соловьевым. У меня сложилось впечатление, что все мои догадки ему очень не понравились; причин он не назвал, но я подозревал, что в этом как-то задействованы, например, родители Михаила. Они могли отвалить серьезную кучу бабла за своего отпрыска, а арестовывать одного Лёху следователь посчитал излишним. В итоге самые очевидные подозреваемые никакими подозреваемыми не были, оперативники, как в сказках, искали незнамо что и кого. Дело об убийстве какой-то там приезжей студентки пролежит сколько-то там лет, потом его закроют и отправят в архив — и на этом всё закончится. При этом я понимал, что обвинять следователя во взяточничестве бессмысленно — фиг чего докажешь.

К тому же он мог всё это провернуть и по собственной инициативе, чтобы не превращать дело в нечто громкое. Возможно, через месяцок договорится с местным алкашом, тот заявит, что совершил убийство в состоянии сильного душевного волнения — например, после того, как Ирка как-нибудь обидно обозвала его — и отправится этот алкаш по статье сто четвертой УК РСФСР на принудительные работы года на два. Преступление раскрыто, следователю слава, алкаш через два года возвращается к своей обычной жизни — в общем, все счастливы.

Я даже грешным делом подумал, что этот товарищ капитан с удовольствием взял бы на роль алкаша меня — ведь именно у некоего Егора Серова имелся мотив не любить означенную студентку, а также возможность нанести ей смертельный удар ножом. Я не исключал, что только небрежное упоминание во время опроса Комитета госбезопасности заставило Соловьева проявить разумную осторожность.

Впрочем, я мог и накручивать себя — в конце концов, следователь действительно мог заблуждаться относительно судьбы Боба и искренне верить, что я спутал его с каким-то другим человеком.

— И что дальше? — спросил Александр Васильевич.

— Понятия не имею… думаю, для нас особо ничего не изменилось. Дождемся отмены этого чрезвычайного положения, отвезем Елизавету Петровну обратно на дачу, а сами разъедемся по своим делам. Ну а ближе к осени вернемся и будем думать, — я немного помолчал и добавил: — Но какую-нибудь палку надо завести, чтобы дверь на ночь подпирать. Кажется, у соседа, у Алексея, была подходящая. Лишнее отпилим — пила-то имеется.

— Ал, а ты не знаешь, почему Боба отправили служить под Архангельск? Вроде бы у него родители непростые, могли бы и побеспокоиться о сыне… тут в Москве и в округе полно самых разных воинских частей, туда бы определили.

Эта мысль пришла мне в голову только что и я сразу её озвучил. Делать нам было особо нечего, потому что телевизор вернулся к какому-то усеченному варианту программы понедельника, в которой и в обычные времена не было ничего увлекательного. Иногда телевизионщики пускали повторы интервью Долгих, но не целиком, а какие-то избранные места, но в целом они показывали то, что привыкли — например, детский фильм какой-то среднеазиатской киностудии «Расставаясь с детством», в котором речь шла про борьбу подростков с жуликами и ворами. Смотреть это было невыносимо, поэтому я прихватил с полки томик Беляева с «Головой профессора Доуэля» и «Звездой КЭЦ» — и завалился на диван. Алла тоже ушла с кухни вслед за мной, но ложиться не стала, а уселась за стол, чтобы ещё раз проверить свои переводы.

— Нет, — она помотала головой. — Я даже и не интересовалась, где он служит. А тут Архангельск, тайга, медведи… брр!

— Да, медведи-людоеды, — немного подлил я масла в огонь.

— Егор!

Я рассмеялся и попытался увернуться от брошенного в меня ластика — но очень неудачно. Лопатка опять заныла и я зашипел.

— Больно? — забеспокоилась Алла.

— Скорее, обидно, — улыбнулся я, хотя эта улыбка далась мне нелегко. — Надеюсь, эта фигня быстро заживет, а то у нас в горах с одной неработающей рукой делать нечего. Хорошо, что у «Победы» переключатель скоростей на руле…

В прихожей опять раздался звонок телефона.

— Как Смольный какой-то, — сказал я. — Жили же спокойно, а тут один за другим. Надеюсь, это не про нашу душу.

Но я ошибался.

Дверь в комнату мы не закрывали, и Елизавету Петровну я увидел ещё в коридоре — и начал вставать, бросив Беляева на диван прямо в открытом виде. Заметил, что Алла слегка поморщилась — и поспешил исправиться: аккуратно закрыл книгу, запомнив номер страницы. И даже пробормотал что-то вроде извинения.

— Егор, это снова тебя, — сказала бабушка. — Какой-то Алексей.

Мне на ум пришел только тот сосед, который огрел Родиона доской — да и то лишь потому, что про эту доску я вспоминал буквально с полчаса назад. Но у него не было никаких причин звонить мне по телефону — при нужде ему проще дойти до нашей квартиры.

— Сейчас… — ответил я, надевая тапочки. — Иду, иду…

— Это кто? — спросила Алла.

— Понятия не имею. Но надеюсь, что он представится чуть более развернуто.

Отказываться говорить с незнакомым человеком я не собирался. К тому же это мог оказаться кто-то знакомый, которого я по какой-то причине забыл.

Я взял лежащую у аппарата трубку, прижал её к уху и как можно суровее сказал:

— Алло! Егор слушает.

— Привет! Тут такое дело… встретиться надо бы… я на той скамейке ждать буду, где мы тебя, ну, в самый первый раз…

Я на мгновение впал в настоящий ступор. Незнакомым Алексеем оказался вполне известный мне Лёха из банды Боба — и он был последним человеком, от которого я ждал звонка.

— Хорошо. Минут через десять буду, — сказал я.

И тут же положил трубку.