Чёрный фимиам (СИ)

Глава 16

В крохотном дворике благоухало цветами, а на каменные плиты падали кружевные тени. Здесь светило солнце, шелестела зелень и город почти не был слышен. Возле крупного розового бутона, басовито жужжа, грузно кружил шмель. Юная темноглазая и темноволосая девушка внимательно смотрела на нежные лепестки цветка, на то, как подсвечивает их яркое солнце, как падают тени…

В руках девушка держала вышивку с такой же в точности розой, распустившей бутон. Тонкие пальцы сжимали иглу, стежки ложились один за другим — уверенные и совершенные. Но мастерица словно не замечала красоты своей работы, не получала от нее радости. На тонком лице лежала печать глубокой печали, а взгляд темных глаз был отрешенным.

Калитка в узорчатых воротах открылась без скрипа. Вышивальщица сразу же вскинула голову, ее взор ожил, однако тут же наполнился непониманием: она не узнала неприятную сухую женщину с резкими чертами и неискренней улыбкой на тонких губах.

— Солнца над домом, — сказала женщина. — Мне приказано отвести тебя к брату.

Темноглазая девушка переменилась в лице. Ее руки задрожали, тонкая игла вонзилась в палец. Это вывело мастерицу из оцепенения. Она вскочила, но не успела ничего сделать. Неприятная женщина в дешевом сером платье вдруг подняла руки и, переплетя пальцы в сложную фигуру, показала ее вышивальщице, отчего та застыла, словно воля к сопротивлению покинула ее.

— Идем со мной, — сказала женщина. — Ты ведь хочешь уйти?

Девушка сонно кивнула.

Неприятная гостья взяла ее за руку и повела прочь со двора… Стены каменной ограды вокруг дворика стали зыбкими. Гудение шмеля отдалилось, розовые кусты превратились в смазанные пятна, которые начала заливать небесная синева, постепенно поглощая все остальные цвета.

…В этот раз Энаю не вышвырнуло из видения, как совсем недавно, когда она видела подземелья, а мягко, будто на теплых волнах, подняло в реальность. Она сидела на подушке и задумчиво смотрела на тонкие мерцающие нити, переливающиеся в пальцах. Осторожно вытянула одну из них — похожую на цвет глаз незнакомой вышивальщицы — смотала в клубок и поднялась.

Теплое сияние трепетало в ладони многоликой — мягкое и живое. Эная попыталась вспомнить, где она уже видела двор с розами и эти высокие каменные стены с синими зубцами по верху. Не вспомнила.

Торопливо дева храма направилась вниз, удерживая трепещущий клубок в кулаке. Он бился и рвался прочь. На залитой солнцем широкой лестнице многоликая огляделась. Справа у входа в храм стоял мечник средних лет с рассеченной надвое бровью. Эная не помнила его имени.

— Как к тебе обращаться? — спросила она.

— Аяту, госпожа, — ответил он с легким поклоном.

— Позови Стига, Аяту, — приказала многоликая. — Мне нужно в город. Сейчас.

— Да, госпожа.

Мечник на один миг прикрыл глаза и сказал:

— Он будет ждать нас внизу, возле ворот.

Многоликая кивнула и легким движением руки опустила тонкую паволоку, покрывавшую волосы, так, чтобы спрятать лицо.

Когда дева храма в сопровождении мечника спустилась к воротам, озадаченный Стиг уже был там.

— Что-то случилось, госпожа? — спросил он.

— Да. Я видела девушку, сидящую с вышиванием…

Она хотела объяснить, что против неведомой юной мастерицы хотят сотворить черное колдовство и надо успеть раньше, чем это случится, но вовремя сообразила: в этом случае Стиг, постоянно чего-то опасающийся, замешкается, чтобы вызвать еще сопровождающих. А значит, они не успеют! Девушка же была важна. И колдунья важна тоже. Если Сеть показала их, следовало действовать немедленно. И еще Эная сердцем чуяла: неведомая вышивальщица как-то поможет отыскать Чужака. Если это случится, если Эная сможет то, чего не смогли ни другие храмовые девы, ни мечники — это заставит Истра принять верное решение. Ею будут восхищаться. А кто-то даже станет завидовать! Поэтому она промолчала.

— Мне надо в город. Нужно найти девушку, на которую указала Сеть. Нельзя мешкать. Идемте!

Аяту открыл ворота и вышел первым. Следом за ним из храмового сада проследовала Эная и, наконец, разжала кулак, в котором трепетала нить. Мерцание рассыпалось бледными искрами, и вниз по улице потянулась тонкая дорожка.

— Туда, — многоликая махнула рукой.

Спустя несколько лестниц Стиг спросил:

— Мы идем в квартал рукодельниц, госпожа?

Лишь тогда его сестра поняла, где уже видела те стены и тот садик!

— Да, верно, — торопливо ответила она, отмечая, как яростно замерцала нить, задрожала и напряглась в воздухе, роняя тающие искры.

Они уже близко, и то, что должно было случиться, вот вот произойдёт!

Многоликая и ее спутники спустились по зеленой лестнице и направлялись вглубь квартала, когда увидели внизу мужчину, одетого на саворрийский манер, и двух женщин, вышедших с ним из кружевных ворот.

Одну из них — юную темноволосую девушку в голубом платье — дева храма сразу же узнала, как, впрочем, и другую — с неприятным крысиным лицом. Сейчас она стояла, потупив взгляд и изображая покорность. Рядом с похитительницей замерла безучастная ко всему мастерица. Взгляд ее был отрешенным, затуманенным.

— Задержите этих людей, — приказала Эная.

Аяту и Стиг, стоявшие до этого по бокам от многоликой, вышли вперед, встав между Энаей и чужаками.

Деве Храма показалось, будто легкая тень проскользнула по узкоглазому лицу саворрийца. Впрочем, незнакомец не испугался. Наоборот, он учтиво поклонился и почтительно произнес:

— Я прошу верных слуг простить меня за дерзость, простительную иноземцу, плохо знающему ваши порядки. Однако разве могут мечники Храма без объяснений задерживать честного человека и вести куда-то, да еще и на глазах его рабынь?

— Темноволосая девушка — не твоя рабыня, — резко ответила Эная. — Она была у рукодельниц. Твоя пособница, что стоит сейчас рядом, одурманила ее черным колдовством и увела за собой. Колдовство запрещено в Дальянии. И об этом знают даже иноземцы. Этих объяснений тебе достаточно?

После этого она обратилась уже к мечникам:

— Задержите его, как преступившего закон! — и, дабы закрыть вопрос подчинения, Эная сказала то, что обязывало мечников действовать, не сомневаясь в ее правдивости: — Слово многоликой! Я видела.

В ответ на эту гневную речь саворриец покорно развел руками, смиряясь:

— Предаю себя на суд Храма. Всем известно, что невиновным нечего опасаться в Дальянии.

Сказав так, он правой рукой вытащил из-за пояса ножны с мечом и рукоятью вперед протянул их Стигу. Тот сразу же сделал шаг навстречу и потянулся взять оружие.

То, что произошло дальше, произошло очень быстро, едва ли за пару мгновений. Эная толком не разглядела подробностей. Лишь увидела, как брат схватился за лицо, а саворриец выхватил меч левой рукой и резанул им Стига. Тот согнулся, падая на колени и заливая кровью мостовую, а чужак уже развернулся ко второму спутнику многоликой.

Аяту успел выхватить меч и отбить следующий удар иноземца, после чего ударил сам. Однако саворриец оказался быстр. Нечеловечески быстр. Он легко уклонился от атаки, а затем узкий прямой клинок обошел меч Аяту и самым кончиком чиркнул воина по шее. Кровь хлынула потоком, будто мало ее уже было на этой мостовой.

Парализованная ужасом Эная не смогла даже закричать. Она потянулась рукой к лицу, чтобы сорвать паволоку, но… не успела сделать и этого.

* * *

От происходящего Киргу будто параличом разбило. Она стояла с вытаращенными глазами и сведенным горлом. Не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, ноги к земле приросли, во рту пересохло.

Уже думала, ничем ее не удивить, всякого досталось в этой жизни: и боли, и страха, и издевательств, и запретного колдовства, и страшной черной магии. Искренне считала разбойница и воровка, будто ничто ее отныне не испугает. Даже приободрилась от уважения к себе, мол, вот она какая, другие давно бы сдохли, а она опять выжила, да не просто выжила — сумела приспособиться, вывернуться!

Совсем перестала бояться. И даже когда этот узкоглазый урод приказал привести девчонку — не испугалась. Подумала только, что засмеет ее неведомая соплюха, когда увидит, как у нее перед носом пальцами вертят. Ведь и колдовства в этом не было! Вот ни капли не было!!! Но вышло иначе. Девчонка, едва увидела сплетенные Киргины пальцы, мигом ослабела. Как одурманенная.

Кирга даже выдохнула, подумала: сделано дело. А тут вынес Драг многоликую с мечниками. В глубине души воровка даже понадеялась, что, может, отберут ее у хозяина вместе с девчонкой, уведут на допрос, а там уж она им изольет душеньку-то. Все-о-о расскажет! Но вместо этого…

Хозяин согласился идти с верными слугами, а потом в несколько вдохов убил обоих. Убил! Храмовых! Воинов! Под Киргой колени едва не сложились, она даже девчонку удерживать перестала — руки плетьми повисли от ужаса, от невозможности происходящего. И когда она думала, что хуже уже не будет, хозяин… хозяин… ударил многоликую!!!

Тут уж Кирге совсем поплохело. В ушах зашумело, перед глазами замельтешило, спина взмокла от пота. В то же мгновение раздался пронзительный резкий свист. Этот звук и вывел разбойницу и воровку из оцепенения. Будто ведром воды окатили. Она захлопала глазами, начала испуганно озираться, увидела, что худосочная девчонка очнулась и дунула в тонкую свистульку, висящую на шее.

А потом все понеслось кувырком.

Хозяин забыл про девчонку, которая еще недавно была ему так нужна, подхватил падающую многоликую, закинул себе на плечо безвольное тонкое тело и прошипел Кирге в лицо:

— Веди в укромное место! Быстро, тварь!

Столько ярости было в его голосе, столько злого посыла, что Кирга не заставила себя упрашивать, понеслась вперед, скользнув прощальным взглядом по лужам крови, в которых лежали мечники.

Ох и бежали… У Кирги аж подошвы ног горели, да еще сандалии эти новые, жесткие… Все пятки сбила. Неслась она и думала: «Многоликая, многоликая, многоликая». И уже представляла, чего с ней сделают за одно только то, что помогала хозяину. О храмовом возмездии легенды ходили. Жуткие легенды. Все воры знали: лучше быть проданными в рудники, лучше весь день на площади под плетью простоять, лучше на серебряных плавильнях сдохнуть, чем попасть на суд Храма. Никто не ведал, что Храм делает с пошедшими против него, но все знали, как велико могущество Безликого и его слуг.

В общем, привела Кирга хозяина в свое убежище. То самое, которое для себя, родненькой, берегла, которое с мужьями любовно делала, чтобы пережидать лихие времена, если вдруг случатся. Случились.

А уж когда забились в тесный отнорок позади нежилого старого дома — разбойница и воровка в стену вжалась, боялась даже вздохнуть. Хозяин ее от ярости пятнами пошел. Дышал тяжело, потный весь, злобный… свалил многоликую с плеча, и та, по-прежнему бесчувственная, упала на пол ворохом дорогих шелков. Жива ли? Может, мертвая?

От ужаса Киргу чуть не вырвало. А хозяин отдышался немного, достал уже знакомый кисет и отрывисто приказал рабыне поднять голову. Сказал, как пес пролаял. Она подчинилась. А что остается?

Глядя в ненавистное узкоглазое лицо, разбойница обреченно вдохнула проклятый порошок.

Господин проник в нее уже привычно. Заполнил собой. Но так была Кирга напугана случившимся ранее, что мерзость проникновения и не ощутила.

— Повелитель, — хозяин воровки склонился перед ней низко-низко, заискивающе, словно последний из самых последних рабов. — Случилось непредвиденное. Мне нужно бежать из города. Я не смог отыскать беглеца, но принес тебе в дар многоликую…

Он замолчал, покорно ожидая воли властелина. Стоял все так же — согнувшись, выражая наивысшую покорность.

А Киргу вдруг аж в узел завязало внутри. Повелитель обратился к ней!

— Как скоро это место отыщут мечники? — прозвучал у воровки в голове нечеловеческий, лишенный чувств голос.

Она на мгновение задумалась, пытаясь прикинуть ответ: худосочная девчонка сможет описать похитительницу, значит, мечники быстро выйдут на ее мужей, а там…

— Досадно… — отозвался на эти сумбурные мысли бесплотный голос в голове воровки.

И тут же Повелитель проговорил вслух, Киргиным ртом, обращаясь к ее хозяину:

— Выпрямись.

Тот немедленно разогнулся.

— Откройся.

Узкоглазый с надеждой и внутренним трепетом заглянул в глаза своей рабыне, а та, заключенная внутри собственного тела, лишь отрешенно наблюдала за происходящим. Повелитель не стал вглядываться, он хладнокровно перехватил мерцающую нить, что тянулась от Кирги к ее хозяину. Тот застыл, как совсем недавно застыла в переулке возле дома рукодельниц сама Кирга. Безвольный и покорный. А Повелитель вытянул рукой Кирги из-за пояса узкоглазого меч и, отшагнув назад, коротким выверенным движением вонзил клинок в сердце своему слуге.

Узкоглазый до последнего ни о чем не подозревал, но, когда холодное острие прошло вдоль ребер, его взгляд наполнился запоздалым ужасом. Эти ужас и боль опалили Киргу, словно огненный шквал. Она тоже задохнулась, чувствуя страдание хозяина, тесно сплетенного с нею мерцающей нитью.

А потом нить оборвалась и страдание исчезло: Повелитель вышел из Кирги. Одновременно с этим узкоглазый мучитель воровки и недавний ее владелец осел, соскальзывая с клинка, на пол. Разорвавшаяся же нить втянулась в Киргу, свиваясь в украденный у бывшего уже хозяина мерцающий кокон. Под кожей на секунду разлился жгучий жар, а потом все стихло.

Кирга осталась стоять одна рядом с остывающим телом хозяина, по-прежнему лежащей без чувств многоликой и с окровавленным мечом в руке.

* * *

Летящую поступь шианки Сингур услышал задолго до того, как она спустилась в убежище. Шаги оставались по-прежнему лёгкими, и обычный слух их бы просто не уловил, но для человека, корчащегося от отравы, каждый из них был словно гвоздь, который забивали в голову. Сингур старался не закричать, чтобы не испугать её. Лишь глухо рычал во влажный от пота тюфяк, стискивая кулаки.

Масляная лампа уже погасла, и в подземном убежище висела темнота. По телу расходилась боль, обжигающая, как воздух катакомб. Временами мерещилось, будто не было никакого побега, будто вот он — Миаджан, и из вязкого полумрака подземных лабиринтов в любой миг может вынырнуть создание, облик которого настолько отвратителен, что рассудок человека не в силах его запомнить. Тело, не будь оно одурманено, отказалось бы подчиняться, а разум просто не выдержал увиденного. Но жрецы знали свое дело. И то, что мерещилось рабам в клубящейся мгле… в ней и оставалось. Оживая затем в кошмарах. Как сейчас.

Жар все нарастал. Вдоль хребта едва ощутимо сжималось и разжималось — пульсировало — страдание. Сингур был как больное дерево, которое черви сжирали изнутри, прогрызая ходы, копошась в трухе, извиваясь… Под кожей.

Его бы, наверное, вывернуло, но внутренности тоже свело от боли и отвращения.

Шорох шагов Нелани приближался. Подземелье множило эхо. Чёрная мрачная жуть прихватывала за рёбра: нет ничего хуже, чем оказаться беспомощным в темноте подземелий. Казалось, вот-вот из неведомых глубин по горячим камням поднимутся привлечённые запахом человека те, кому нет сил противостоять. От ужаса сознание заволокла пелена…

Видимо, Сингур, скованный кошмаром, ненадолго канул в забытьё, потому что Нелани вдруг оказалась рядом, склонилась над ним, и стало ясно: катакомбы, шорохи, темнота — лишь отголоски мучительного сна.

— Я видеть твоя сестра. Она хорошо, — едва слышно произнесла шианка, а её черные локоны извивались, словно черви. — Я пытаться тебе помочь. Ты разрешить? Я не знать — получиться ли. Но другой способ у меня нет.

Сингур кивнул, давя тошноту и рвущийся с губ крик. Потом понял, что женщина ничего не видит в темноте, и просипел:

— Да…

— Я зажечь свет. Я знать — тебе это боль. Но ты терпеть и смотреть на меня. Ты понять.

В ответ он только судорожно перевёл дыхание и не сказал, что боится света и того, что может при нём увидеть. Хотелось зажмуриться, заорать, чтобы женщина делала хоть что-то, перестала изводить его разговорами и просто помогла! Не надо ничего спрашивать, ничего объяснять, когда путаются вымысел и явь. Но, конечно, он просто промолчал.

Нелани старалась перемещаться бесшумно, однако передвигание лампы, звук льющегося масла, чирканье кремня и треск разгорающегося огня — всё это будто выцарапывало Сингуру нутро.

Женщина ходила по тесному убежищу. Слышался шорох одежды, лёгкий звон, тихий стук… Неяркий свет дрожащего огня рождал пугающие тени, которые казались и не тенями вовсе. Откуда-то доносилось эхо дыхания неведомых существ, тихое царапанье по камню и едва уловимый гул — это жили и двигались стены подземелья… Там, где ворочались в недрах огромные валуны, зарождался рокот, неуловимый для уха обычного человека. Глухой рокот — тупик, тихий шелест сквозняка и едва слышное эхо — коридор. Пока звучит эхо и слышно движение воздуха, нужно успеть пройти. Иначе будет тупик. И тогда снова придется слушать. И ждать. И надеяться, что услышишь и сможешь выбраться.

Вдруг едва слышную жизнь камня нарушил знакомый певучий голос:

— Ты хотеть знать, почему я помогать тебе. Сегодня я рассказать. Ты слушать.

Она не спрашивала, просто негромко говорила. Но этот голос разогнал морок кошмара. Сингур вспомнил, кто он и где. Понял, что Миаджан далеко. Очень далеко. Больше не надо слушать камни. Больше не надо спускаться под землю. И глухое ворчание недр — оно просто примерещилось. А правда — вот она, рядом. У неё чёрная лоснящаяся кожа и чёрные локоны, рассыпавшиеся по спине. Высокая грудь, тонкая талия и длинные-длинные стройные ноги…

Мысли путались, его снова уносило в пропасть кошмара. Голос Нелани звучал глухо, обрастал эхом, становился грубым, жутким. По спине и рукам бежал мороз, ставя дыбом волоски.

— Я жить на острова, — говорила женщина гулким нечеловеческим голосом. — Далеко в Шиан.

Тело начала колотить дрожь. Это был не голос Нелани! Он звучал словно отовсюду сразу:

— Там светить солнце. Яркое, что выжигать глаза. Белокожий, как ты, умирать на такой солнце ещё до полудень. Гореть в волдырях.

Сингур застонал. Исчезли подземелья. Теперь он лежал под ярким-ярким солнцем Шиана и сгорал под ним. Огромные волдыри лопались на теле, а сукровица сочилась по раскаленной коже, обжигающая, как кипяток…

Он выгнулся на тюфяке и тихо-тихо закричал. Крик рассеял морок, а боль ненадолго прояснила рассудок.

— На острова всегда солнце. Всегда жара, — продолжала безжалостно Нелани. Её голос снова звучал мелодично и тихо, она по-прежнему ходила туда-сюда по убежищу, сводя Сингура с ума звуком шагов. Но потом до него донёсся тяжёлый дурманящий аромат. Дымный и плотный.

— Дышать глубоко, Сингур. — сказала шианка. — Глубоко дышать. Смотреть на меня.

Дым курился, обволакивая сознание, лишая воли. С невероятным усилием Сингур подчинил себе одеревеневшее тело и разлепил глаза, чувствуя, как лопаются по всему телу огромные волдыри, как кожа слезает, обнажая влажную кровоточащую плоть.

— Нет… — прохрипел он. — Не надо… хватит…

— Смотреть на меня, — она склонилась над ним — чёрная, лоснящаяся, в одной короткой нижней рубахе, под которой проглядывало обнаженное эбонитовое тело, с рассыпавшимися по плечам волосами. — Смотреть на меня и видеть, что я говорить. Твой глаза синий. Синий глаза смотреть в зелёный. Слушать и видеть, Сингур.

Его взгляд словно прилип к её. Он глядел в эти омуты, блестящие на чёрном лице, и, наконец, начал понимать смысл произносимых слов.

— На острова, где я жить, мало вода, — Нелани медленно отходила от топчана, на котором лежал мужчина, но по-прежнему не отпускала его взгляд. — Только морская кругом. А ветер горячий и соленый. Соленый и горячий. И если бог острова гневаться — солнце жечь люди до костей, выпивать наша вода. Жара высушивать озера, высушивать реки, высушивать ручьи. Бог гневлив и любить кровь. Бог любить дев, бог просить жертв. За вода, за урожай, за детей.

Она подняла руки, и Сингур увидел на чёрных запястьях тонкие металлические браслеты. Ладони Нелани мягко скользили в воздухе — медленно-медленно вырисовывая неведомые знаки. Чувственный плавный танец рождал перезвон украшений. Этот перезвон был негромким, убаюкивающим.

— Чтобы не гневить бог, ему дарить дева. Жена. Самый красивый девушка. Невеста бог. Чтобы другие жить, одна умирать. Уходить к бог. Любить бог. Бог любить её.

Рассказчица едва слышно и неторопливо начала постукивать длинными пальцами по ладони. Звон браслетов рассыпался по убежищу. Тени от лампы скользили по чёрному полуобнаженному телу. Тонкая рубашка стала прозрачной от пота.

— Но девушка плакать, — продолжала певуче Нелани. — Глупая девушка всегда плакать. Не хотеть идти к бог. Хотеть плавать в прибой, есть сладкая пауват, спать под звезды, любиться с мужчина, не с бог. Ты слышать меня, Сингур? Смотреть на меня? Видеть, что я говорить?

Он с трудом кивнул, завороженный движением её рук, тихим звоном браслетов, плавным покачиванием бёдер и тяжёлым дымным дурманом, которому не знал названия.

Сизые волны окутывали Нелани, она медленно танцевала в них и продолжала рассказ. А мужчине казалось, будто он видит всё, о чём ему говорят: зелёный остров, синее небо, хижины с крышами из огромных листьев, обжигающее яркое солнце. Плоды пауват, свисающие гроздьями с упругих лиан…

— Девушка плакать. А бог не любить слезы, — шианка улыбалась и качала головой. — Невеста на свадьба должен быть счастлив. Для этого женщина племени окуривать девушка особый трава. Сладкий дым убирать слезы, убирать тоска, убирать боль, дарить покой. Ей говорить, что она видеть, и она видеть, что ей говорить. Девушка улыбаться. Бог быть доволен. И забирать невеста.

Сингур уже не чувствовал тела. Он качался на волнах сизого дыма, что плыл вокруг Нелани. Вдыхал запах, наблюдал за тенями, прячущимися в складках её рубахи, хотел коснуться её, дотронуться до этого манящего лоснящегося тела.

— Что делают с девушкой? — услышал он издалека свой осипший голос.

— Девушка резать, как свинья, — жёстко ответила Нелани, не останавливая танца. Её руки ласкали волны тяжелого дыма, свивали из них маленькие кудрявые вихри, гнали по комнате. — Девушка умирать и уходить к бог. Но сперва девушка брать жрец. Он есть вместилище бог.

— Каждый год? — спросил Сингур, с трудом шевеля непослушными губами.

— Каждый год. Один невеста, один год. Но однажды вздорный невеста не захотеть идти к бог. Не хотеть смерть и чтобы её иметь жрец. Хотеть жить. Смотри, Сингур…

Шианка изогнулась, заведя руки за спину, отчего тонкая ткань обтянула высокую грудь, прилипла к потной коже на чувственно вздымающемся животе.

— Смотри, Сингур. Это тело принадлежать бог. Так сказать жрец, который его проклясть. Запретить говорить этот рот. Изгнать с остров эта дева, продать её чужеземец. Если не хотеть быть невеста бог, то стать жена всем. Не принадлежать бог — не принадлежать себе. Пусть дева владеет плоть.

Дым вокруг неё принимал причудливые очертания. Сингуру казалось: к Нелани тянутся чьи-то руки, похотливо скользят по её плечам и спине, по груди, а она сладострастно изгибается под их прикосновениями. Он видел, как трепещут её бедра. Но тяжёлая каменная усталость наваливалась, отупляла. Глухая, дарящая оцепенение и бессилие.

— Я хотеть, чтобы меня иметь. Постоянно иметь. Такова плата. Плоть зовёт плоть. Но ей нет утоления. Я сгорать от желание. Сгорать от зова плоть.

Её браслеты звенели, а очертания терялись в сизом дыму. Она исчезала в нём, растворялась:

— Меня иметь все. Плоть того желать. Сводить с ум. Я хотеть смерть. Бог всегда победить, и дева достаться ему раньше или позже. Но потом в «Четыре луна» прийти ты. Смотри, Сингур.

Он опять с трудом разлепил глаза, вглядывался в сизую мглу, которая колыхалась в такт трепещущему огоньку лампы. И увидел себя. В той комнате борделя, у окна. Обессилевшего и бледного.

— Ты успокоить плоть. Ты убрать безумие похоть. Я снова стать дева, а не рабыня бог. Теперь понять, почему я помогать тебе?

В сизой мгле остался лишь её голос, но он таял, удалялся.

— Не вижу тебя… — с усилием, едва слышно произнёс Сингур. Даже в этом сонном отупении ему стало страшно, что сейчас Нелани пропадёт совсем. И уже не появится, оставит его слушать подземелья и сходить с ума в темноте. — Не вижу… вернись…

— Я здесь, — тихо прошептали над ухом. — Смотри, Сингур.

Он попытался разлепить веки, но уже не смог.

— Ты спать, — шептала темнота. — Спать крепко…

Тёплые волны дурманного дыма омывали тело, скользили по коже. Сингур плыл в этих волнах, объятый неодолимой тяжёлой негой. Боль утихла.