Чара силы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

До позднего вечера пришлось успокаивать Златогорку, что билась в истерике, потеряв ребенка. Будь подле муж, она скоро бы забылась в его сильных уверенных руках, заслушалась его речей о будущем, о детях, которые еще родятся у них. Они бы нашли утешение друг в друге, но Даждя рядом не было, а молодая мать, его сестра, и молодой парень, не знавший еще ни женской ласки, ни радости отцовства, — плохие утешители. Падуб и Жива сами измучились, успокаивая роженицу, уговаривая ее потерпеть, подумать о чем‑нибудь другом.

Вторые роды начались перед закатом. К тому времени вода в бане остыла, и когда измотавшая сама себя Златогорка вдруг опять застонала, хватаясь за живот, Падубу пришлось побегать, согревая воду и растапливая печь.

Уставшая Златогорка еле дышала и только кричала охрипшим от боли голосом, причиняя муки и себе и младенцу. Она не была готова подарить мужу второго ребенка и совсем не тужилась.

— Ну, давай же, давай, сестричка, — уговаривала Жива, ласково поглаживая ее дрожащие колени. — Он живой, он на волю просится!..

— Не могу, — прошептала Златогорка, прикрывая глаза. Слезы лились у нее из‑под век. — Не могу!..

Падуб, преодолевший страх, сидел у нее в головах, гладя влажные волосы своей хозяйки. На ее чрево он смотреть все‑таки боялся и косил глазами на огонек свечи, чувствуя, как другую его руку до синевы стискивают пальцы Златогорки.

Она вдруг застонала низко, с рыком, упираясь головой в живот пекленцу и словно стараясь уползти от чего‑то. Чрево ее содрогнулось. Страшное лицо с оскаленными зубами напугало Падуба, он отшатнулся, но в это время Жива наклонилась над роженицей и почти силой вытащила младенца.

Златогорка застонала последний раз, еле слышно, и закрыла глаза. Голова ее беспомощно склонилась набок, и она обмякла.

Второпях не зная, за что схватиться, Падуб наклонился над нею, слушая сердце. Но женщина была жива и дышала мерно и неглубоко. Тогда он поднял глаза на Живу.

Та возилась с младенцем, очищая его личико и головку.

— Вот они, золотые волосики! — воскликнула. она, приветствуя новорожденного шлепком. — А я уж думала, что мне померещилось!

— Что? — шепнул Падуб.

Мы хотели первыми родиться, — продолжала Жива, воркуя над ребенком, — да братик нам не дал — вперед протиснулся. А мы на это разобиделись и вообще решили не рождаться, так, что ли? Ишь ты, какой хитрый! — Жива улыбнулась. — А ну, давай, крикни, покажи, каков ты на самом деле!

Она шлепнула ребенка посильнее, и он залился на всю баню басистым плачем.

Его крик пробудил обеспамятевшую Златогорку. Она с усилием подняла голову и, разлепив веки, хрипло выдохнула: Живой?..

— Еще какой живой! — весело отозвалась Жива.

— Дочь?..

— Радуйся, мать, — торжественно сказала Жива, передавая ребенка ей на руки, — второго сына родила!

Она потянулась за ниткой и ножом перерезать пуповину, но Златогорка вместо того, чтобы приласкать новорожденного, поникла головой.

— Вот теперь воин, — печально. прошептала она. — Умру я!

— Глупости! — Жива улыбалась, как девочка. — Слышала, мать, какой у него голос? Нет, он будет певцом — гусляром и сказителем! Отец его так сладко поет — заслушаться можно! А сын его перепоет… Расти скорее, голосистый петушок! — добавила она, обращаясь к младенцу. — Вот родит тебе мать сестрицу, вырастет она, оженят ее с моим сыночком — кто на их свадьбе петь станет?.. Кроме тебя — некому!

Слушая веселую болтовню Живы, Златогорка понемногу воспрянула духом и с нежностью прижала младенца к груди.

— Первого сына мы потеряли, — молвила она, — а вот другой нам в утешенье. Даждь вернется — обрадую его...

Жива и Падуб переглянулись при этих словах. Брови женщины страдальчески дрогнули, да и сам Падуб с каждой минутой все сильнее и острее чувствовал надвигающуюся беду.

Златогорка сама поднялась и осторожно ходила по бане, помогая Живе. А потом дошла до дома, где, несмотря на уговоры, затопила печь и, уложив сына, занялась хозяйством. Жива кинулась было ей помогать, но Златогорка остановила ее.

Миновала еще одна ночь. Перед утром Златогорка покормила в первый раз сына, собрала на стол. Она была оживлена и бодра — будто не она недавно умирала в бане, и даже рассердилась, когда Жива поднялась, чтобы уезжать.

— Да пойми, — уговаривала она Живу, — устала ты, измаялась со мной. Только с дороги — и сразу ко мне. Две ночи не спала!.. Передохни хоть до завтра! И мне Даждя ждать полегче будет!

— Нет, прости, хозяюшка, — Жива поднялась, надевая подкольчужную куртку и полушубок, — но и я мать тоже. Я своего сына два дня не видела. Его там без догляда не оставят, а все равно болит все внутри. — Она сжала руками грудь. — Да и кормить мне пора!.. Конь мой отдохнул, а я сама дома отосплюсь!

Она направилась к двери.

— Ну, так пусть Падуб проводит тебя! — остановила ее Златогорка.

— Я сюда в метель добралась, — улыбнулась Жива, — сейчас по хорошей погоде мне еще легче будет. А тебе без него тут совсем тоскливо станет!

Поклонившись напоследок хозяйке и духам–хранителям в красном углу, Жива вышла. На дворе Падуб подвел ей коня и проводил до ворот.

Отдохнувший конь снес всадницу с холма и тяжелым скоком пошел к роще. Падуб посмотрел вслед гостье и вернулся в дом.

Златогорка вовсю хозяйничала, готовя обед. Двигалась она на удивление легко и проворно, все время что‑то напевая про себя. Сбегав по ее приказу за водой к проруби, Падуб присел в уголке, занявшись стрелами для ловушек–самопалов. Время от времени он оглядывался на хозяйку — в ее состоянии так хлопотать? И не присядет — найдет сотню дел и неполадок.

Златогорка нарочно суетилась, порой бессмысленно что‑то переставляя и перекладывая, чтобы не было так тягостно ждать Даждя. Ведь полдня, как уехал! И только один раз, присев у колыбели, она вздохнула, поглядев на спящего сына:

— У него глазки как у отца…

Падуб отвлекся от своего дела.

— Хозяйка?!

Женщина резко поднялась и приникла к окошечку.

— Не чуешь? — шепнула она.

Пекленец выпрямился.

— Случилось что‑то, — уверенно сказал он.

— Беда. — Златогорка схватилась за грудь. — Беда с ним и… она совсем близко!

Женщина опять взглянула в окно, но из него можно было увидеть только часть двора и леса, что вплотную подходил к заставе с этой стороны. Много раньше, когда тут проходила граница Ирия, лес вблизи вырубали, дабы невозможно было взять заставу приступом, но за двадцать лет мелколесье опять подступило к тыну.

Встревоженная женщина бросилась к другому окошку, а Падуб так и вовсе выскочил на крыльцо, так что причину тревоги они увидели одновременно.

Из низины мимо рощи, в которой уже давно скрылась Жива, к холму, охватывая его с двух сторон, шел отряд. Впереди выступали пешцы, за ними — несколько десятков всадников. Конец же колонны терялся за деревьями. А в проеме ворот понуро стоял Хорс, жеребец Даждя. Ноги его были изрезаны настом в кровь, круп потемнел от чужой крови, седло было пусто. Жеребец терся мордой о створку ворот и словно плакал от бессилия.

Крадучись, чтобы раньше времени не заметили, Падуб скользнул обратно и плотно прикрыл за собой дверь. Златогорка, из занесенного снегом оконца видевшая меньше, не сводила с него тревожно блестящих глаз.

Пекленец нарочито медленно повернулся к ней, и женщина схватила его за плечи.

— Ты видел? — в лицо спросила она. — Что?

— Враг у двери, хозяйка, — ответил Падуб и рассказал все, что разглядел. Несмотря на расстояние, он сразу узнал наемников Кощея.

Златогорка молча опустилась на лавку, руками стараясь утихомирить биение сердца. Падуб стоял над нею, сжимая кулаки.

— Уходить тебе надо, хозяйка, — сказал он. — В подполе лаз с прошлых времен остался — ведет аж до самого берега. Я там еще с лета две лодки оставил, где обрыв и кусты. Далеко отъехать можно: лед‑то покамест тонок. А там все по протоке вверх — и до. замка доберешься. К вечеру будешь…

— А ты? — снизу вверх взглянула женщина.

— Что — я? — Падуб оглянулся на свой угол. — Стрел у меня много. Отвлеку их. Только ты уходи!

— Глянь — они близко? — вдруг тихо спросила Златогорка.

Падуб приник к щели.

— Еще немного — и к холму подойдут, — сказал он.

Златогорка подошла к колыбели, что всю осень любовно, с приговорами мастерил Даждь, погладила пальцами резной край, точеные головки коней и уток, влекущих по небу солнце днем и ночью, наклонилась над сыном.

— У него глазки как у отца, — повторила снова.

— Поспешай, хозяйка! — взмолился Падуб. — Собирай сына!

Златогорка вынула младенца из колыбели, стала пеленать. Падуб тем временем собирал кое‑что в дорогу. До замка можно было добраться всего за полдня — на закате женщина с ребенком будут в безопасности, а потому он не запасал много еды: каравай хлеба, вяленое мясо, репа. Подумав, добавил кресало и трут.

Златогорка тем временем собрала сына и подозвала Падуба.

— Возьми его, — приказала она. — И уходи!

Пекленец шарахнулся, отмахиваясь.

— Что ты, хозяйка! — воскликнул он. — Не время шутки шутить!

— А я и не шучу. Бери моего сына и уходи.

— А ты что?

— Что я? — Златогорка посмотрела на личико младенца, а потом прикрыла его краем одеяльца и отвернулась. — Даждь что сказал? «Верну первенца или сам умру!..» Погиб он. Не чуешь разве?

Падуб посмотрел на сверток.

— Мне сердце иное говорит, — солгал он, но Златогорка сама обо всем догадалась.

— Он погиб. А раз так, то и мне на свете жить незачем, — молвила она.

— А сын?

— Жива его лучше моего воспитает — она добрая и сильная!

— Не женское это дело, — взмолился напоследок Падуб, поняв, что иным женщину не проймешь. — Нам, воинам, на роду написано сражаться, а вам, женщинам…

— Нет! — Златогорка схватила пекленца за плечи и встряхнула. — Нет! Пойдешь ты! Я тоже воевала! Я остаюсь сына защищать!.. Я не дойду, — тише добавила она, — я чувствую…

— Но ведь он не воин, — уже смиряясь, попробовал возразить Падуб.

— Я нужнее здесь, — тихо ответила женщина и отошла к развешанным по стенам доспехам и оружию — отправившись выручать сына, Даждь даже не посмотрел в эту сторону. Сняв со стены куртку и кольчугу, она начала облачаться.

— Торопись, — бросила поляница через плечо.

На негнущихся ногах пекленец подошел к ребенку и взял его на руки. Распахнув полушубок, он спрятал младенца на груди и подобрал вещи.

— Саблю свою возьми, — молвила Златогорка. — Теперь ты его отец и отвечаешь за него. Я их задержу, а ты спеши.

— Я подожду тебя, — упрямо прошептал Падуб.

Но поляница его уже не слушала. Сдвинув брови и сжав губы так, словно никогда уже больше не собиралась издать ни звука, она подтолкнула пекленца к лазу в полу. Распахнув крышку, женщина подождала, пока он спустится, а потом закрыла крышку, села на пол и заплакала.

Лаз был старым — последний раз по нему пробирались за несколько лет до того, как застава была брошена. Падуб летом разведал было этот лаз, но не успел ни расчистить его, ни разгрести завалы. Ход тянулся много дальше обрыва — чуть ли не до рощи. Пробираясь на ощупь, пекленец не переставал ругать себя за мягкотелость, что привела его к позорному для воина и мужчины бегству, в то время как женщина взяла в руки оружие. Но хозяйка приказала — и он должен был исполнить приказ.

Выход был засыпан снегом — Падуб наткнулся на ледяную корку. Пробив ее головой, пекленец оказался на склоне примерно посередине между берегом и верхом. Под его тяжестью снег заскользил вниз, и беглец еле успел перевернуться на спину, оберегая младенца.

Съехав вместе с оползнем вниз, Падуб торопливо сунул руку за пазуху, проверяя, но ребенок слабо шевелился и дышал. Пекленец получше закутал его, ножом осторожно распорол под курткой рубаху, чтобы согревать его своим телом, и прислушался.

Сердце его зашлось в испуге, а потом застучало так громко, что, наверное, могло привлечь внимание врагов — наверху раздавался шум злой сечи. Храпели кони, кричали люди, стучали мечи и копья. Бой кипел такой, словно вышла защищать свое дитя не одна женщина, а столкнулись два полка. Падуб различил голос хозяйки и понял, что она поступила правильно — он бы не выстоял в одиночку против сотен наемников.

Залив, на берегу которого стояла застава, имел ответвление — влево от Падуба уходил рукав. Неопытному человеку могло показаться, что это всего лишь бухта, но на самом деле это была протока, уходящая далеко и связывающая этот залив с другим.

Сгоряча Падуб так рванул лодку изо льда, что освободил ее с первого раза. Бросив на дно спрятанное под нею весло и мешок с припасом, он поволок ее дальше — туда, где лед был тоньше. В протоке, в стороне от чужих глаз, он может переждать опасность — по тонкому льду до него не сразу доберутся, а стрела с берега не долетит.

Он уже отошел шагов на триста от берега, когда до него донесся последний крик Златогорки.

Даждя, все еще связанного, посадили на лошадь и куда‑то повезли. Но он не дрогнул. Везут — и пусть везут, на смерть. или на пытку: ему было все равно. Остановившимся взором он смотрел на гриву лошади и не видел ничего. К нему неоднократно обращался довольный собой Кощей — но Сварожич ничего не слышал. Это озадачивало победителя — Даждь вел себя странно, словно плен для него ничего не значил. Это удерживало Кощея от желания расправиться со своим врагом немедленно — какой смысл убивать того, кто и так наполовину мертв?

Наемники окружили одинокую заставу, к которой их привел вырвавшийся на свободу Хорс. Лучники в седлах вскинули луки, пешцы перебежками двинулись к открытым воротам. Кощей обернулся на пленника — Даждь словно не понимал, что он у дверей своего дома.

— Скоро здесь будет твоя жена, — пообещал Кощей, но даже это не вывело пленника из оцепенения.

И в этот момент она появилась.

Хорс, оставленный без пригляда, сам зашел во двор. Его никто не удерживал, но через несколько минут он выскочил обратно.

Наемники в первый миг шарахнулись в стороны — на них налетел всадник с обнаженным мечом.

Златогорка накинулась на пеших воинов, сминая их конем и рубя мечом. На щеках ее еще не высохли следы слез, но в глазах горела отчаянная решимость отомстить за смерть мужа и сына и погибнуть. Даждь был для нее единственным в мире человеком, которого она любила.

Увидев перед собой женщину — ее косы бились по спине, — опешившие поначалу наемники все же обнажили мечи и бросились навстречу.

Поляница налетела как ураган. Строй распался, и Златогорка принялась рубить всех подряд — людей и лошадей. Перед ее глазами замелькали лица, морды, щиты, мечи и доспехи, но она не видела ничего — только убивала и убивала. С нею совладать не мог никто — поляница пробивалась сквозь ряды врагов, как коса сквозь траву.

Кощей с безопасного расстояния наблюдал за побоищем.

— Это твоя жена? — обратился он к Даждю. — Понимаю, почему ты бросил Марену!

Даждь ничего не слышал.

Поляница отчаянно прорывалась вперед. Все больше и больше тел оставалось на снегу. Сама же она была невредима — стрелы отскакивали от добротной кольчуги Даждя, прокаленной в соке десяти чародейных трав. Мелких ран она не замечала. Воинам Кощея не приходилось сталкиваться с таким противником, и они понемногу отступали.

Группа всадников под вымпелом была уже близко. Именно они отдали приказ убить Даждя. Златогорка вскинула глаза и почувствовала, что меч падает из ее ослабевших рук. Молодого худощавого, с болезненным лицом всадника она не могла знать, но подле него, туго прикрученный к седлу, повесив голову, сидел ее супруг. Даждь был жив! В плену, но жив!

— Даждь! — закричала женщина, с новыми силами врубаясь в ряды наемников. — Я здесь! Даждь!

Подавшийся вперед Кощей взмахом руки двинул свою гвардию — тридцать отборных воинов. Словно сомкнулись клыки огромного зверя — так стремительно они встали стеной между Златогоркой и Кощеем, опустив копья. Рвавшаяся к мужу женщина не видела грозившей ей опасности.

Знакомый голос достиг слуха Даждя, и он поднял голову. Сначала он не поверил своим глазам, узнав жену, и сразу понял нависшую над ней угрозу.

— Уезжай! — закричал он что есть силы. — Уезжай! Спасайся!

Златогорка услышала его зычный голос и кинулась навстречу.

— Даждь! — воскликнула она, вгоняя шпоры в бока Хорса. — Держись! Я иду!

— Назад! Назад!

Но она уже не слышала ничего. Очертя голову, что‑то крича, она бесстрашно врубилась в ряды копьеносцев.

Подавшись вперед, Даждь с замершим сердцем не сводил с жены глаз. Копьеносцы, пораженные ее натиском, сначала раздались в стороны, но потом разом накинулись на нее. Сразу два или три копья вонзились в бока поляницы, но она еще успела опустить занесенный для удара меч. Затем ее тело высоко взметнулось, вылетая из седла, и упало под копыта коней…

Услышав ее предсмертный крик, Даждь отвернулся и зажмурился. Он не поднял головы, когда мимо него за косу по снегу проволокли окровавленное тело, и вздрогнул, лишь услышав плеск воды.

За поворотом протоки, надежно скрытой от любопытных глаз, Падуб вдруг остановился, схватившись за грудь. Младенец под полушубком дернулся, словно почувствовал что‑то, Пекленец торопливо за- сунул руку за пазуху, и в тот же миг предчувствие беды коснулось его. Еще не осознав до конца меру свалившегося на него несчастья, Падуб опустился на колени, бережно обнимая ребенка.

— Сын, — прошептал он. — Теперь ты мой сын!

Узкая каменистая коса соединяла почти круглый остров с материком. В середине его к небесам поднимался конус горы, издавна служившей местом поклонения всех окрестных народов — на вершине ее обитал не то бог, не то чародей. Вершина ее уходила за облака, а склоны густо поросли лесом, который здесь, на севере, никогда не менял своего зеленого цвета. Никто, кроме отважных людей или отчаявшихся одиночек, не осмеливался подняться на Гору — вниз еще никто не возвращался.

Обитатели склонов Горы, аримаспы, исправно несли сторожевую службу у Много веков миновало с той поры, как остатки их некогда многочисленного племени поселились здесь, изгнанные с родных мест людьми. Одноглазые воители ушли из родных степей, оставив о себе лишь легенды.

Мощное течение неспешно огибало Гору — миновать систров и его скалистые берега мог только очень прочный корабль с опытным кормщиком. И горе было тем, кого выбрасывало на камни в виду одинокого замка, что высился на восточном склоне Горы — единственное поселение, кроме того загадочного обиталища на вершине, которого никто не видел.

Несколько воинов наблюдали за морем. Из‑за течения вода не успела покрыться даже тонким слоем льда. Острое зрение жителей степей различило вдалеке крошечное темное пятнышко, которое по воле волн двигалось прямо к острову. Вскоре стало ясно, что это лодка.

Двое молодых воинов выскочили из‑за камней и поспешили к замку. Когда они вернулись, сопровождаемые хозяином, лодка уже причаливала к берегу. В вей находился человек, который упрямо продолжал грести, пока нос лодки не ткнулся в камни. Не дожидаясь приказания подошедшего быстрым шагом хозяина, дозорные аримаспы попрыгали в ледяную воду, вытаскивая лодку на берег.

Падуб забыл уже, сколько дней находился в пути. Осталось в памяти только падение на лед, который затрещал, ломаясь, и пекленец еле успел перевалиться через борт лодки. Дальше идти пешком было невозможно, и он попробовал грести, но ветер отнес его от берега и мотал по морю несколько дней — лодка попала в тот самый ураган, который прошел недавно над заставой. Только на третий или четвертый день невесть откуда взявшееся течение поволокло его за собой. Отдавшись на милость воды, пекленец не поверил своим глазам, когда волны вынесли его прямо к берегу. Но вот чьи‑то руки подхватили лодку и потащили на сушу, а потом потянулись и к нему. Взглянув на круглые лица, закрытые меховыми шапками так, что у каждого незнакомца был виден только один узкий глаз, пекленец было отпрянул, но прозвучал чей‑то тихий повелительный голос, и люди отошли.

— Отпустите его! — сказал голос.

Падуб вскинул глаза, порываясь встать. На камнях стоял высокий худощавый человек с чистым строгим лицом. Несмотря на зиму, он был в легких белых одеждах, что развевались на ветру, как и его короткие золотые волосы. Мудростью и холодом веяло от неподвластного времени лица и синих пронзительных глаз. Человек чуть заметно кивнул ему, Падуб встал и на подгибающихся ногах выбрался из лодки. Земля под ним качнулась, и он еле устоял на ногах.

Холодный взгляд скользнул по бледному обветренному лицу пекленца, его запавшим глазам и всей фигуре. Задержался он на полушубке гостя, в который тот что‑то кутал.

— Что там у тебя? — молвил незнакомец.

Сопротивляться жгучему взгляду не было сил, и Падуб бережно отвернул край одежды. Младенец спал.

— Сын, — прошептал он замерзшими губами.

— Твой?

— Его отцом… — Тайна, которую он не хотел выдавать никому, даже себе, перестала быть тайной под вселяющим трепет взглядом, — его отцом был мой хозяин — Даждь Сварожич…

Отяжелевший взгляд синих глаз впился в самое сердце Падуба, и пекленец почувствовал, что силы оставляют его. Незнакомец словно пронзал его насквозь.

— Что с ним? — прозвучал вопрос–приказ.

— Его нет, — услышал Падуб свой голос. — Они погибли оба, а я… Мне сказали — «спаси»… Я и пошел…

Он покачнулся, крепче прижимая ребенка к себе.

Льдинки в синих глазах вдруг растаяли.

— Я брат твоего хозяина, — сказал незнакомец. — Зови меня Хорсом. Моей жене скоро становиться матерью — она возьмет сына Даждя.

Хорс протянул руки, и Падуб, не в силах сопротивляться, вложил в его ладони сверток. На согретом теплом его тела одеяльце остались следы крови.

— Что с ним? — быстро спросил Хорс, увидев кровь.

Падуб не сводил с младенца зачарованного взгляда.

— С ним ничего, — прошептал он еле слышно, — это я. — Он развернул ладонью вверх левую руку и показал окровавленное запястье. — Я сам себе… Ему же нужно было что‑то есть…

Взгляд Хорса затуманился уважением и тревогой.

— Кровью вскормлен, — тихо молвил он, взглянув на младенца. — Воином будет…

Услышав эти слова, Падуб понял, что пророчество для Златогорки исполнилось. Словно огромный камень боли и страха сорвался с его плеч. Мир вокруг закружился с бешеной скоростью, провалился в темноту, и пекленец без чувств упал к ногам Хорса.

— Перевяжите ему руку и отнесите в замок, — приказал Хорс аримаспам. — Он должен жить.

Одноглазые воины подняли тело Падуба и понесли вслед за хозяином. Только двое остались на берегу — вытащили на камни лодку и перевернули вверх днищем — вдруг пригодится.