Чара силы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Играя с ветром, Гамаюн кувыркался в поднебесье. Тяжелая снеговая туча медленно брела мимо. Ураганный ветер гнал ее прочь, на запад, а огромная пепельно–серая птица отважно сражалась с ветром, то ныряя в него, как в бурный поток, то отдаваясь на милость его порывов. Иногда, сложив крылья, Гамаюн падал к земле, но над самыми верхушками деревьев вновь выравнивал полет и ухитрялся переворачиваться через голову. Он не боялся ветра и гордился этим. Его залихватские крики неслись вдаль и на земле не были слышны.

Трое людей, стоя на высоком тесовом крыльце, смотрели на полуптицу, запрокинув головы. Падуб только что вернулся с охоты — проверял ловушки, — но сложил добычу у ног и забыл о ней. Он уже узнал столь много об этом мире наверху — недоступным, загадочным и манящим оставалось только небо.

Даждь бережно поддерживал Златогорку за плечи. Женщина обнимала мужа, другой рукой накрыв большой высокий живот. Младенец чувствовал настроение матери и толкался, просясь наружу. Родители не сомневались, что будет сын, и выбрали первое, детское, имя — Прострел. Ему уже подходила пора появляться на свет — радостного события ждали со дня на день, но разыгралась буря и завалила снегом дорогу к замку. Ехать с женщиной, ожидавшей родов, по снежному бездорожью было опасно, а потому решили ближе к сроку позвать кого‑нибудь из знахарок. Собственно говоря, Даждь собирался выехать сегодня — ждал только Падуба, которого хотел оставить подле жены.

Гамаюн издал еще один воинственный клич и воспарил в небеса, распарывая их словно серо–голубая игла. Он завис в вышине, трепеща крыльями и поднимаясь все выше и выше — его силуэт таял в небе.

— Возвращайся! — закричала первой Златогорка и, охнув, схватилась за живот — младенец отозвался на крик мощным ударом.

Даждь подхватил жену, но она уже оправилась и улыбалась ему.

— Давай назад! — закричал и он, призывно махая рукой.

Гамаюн вдруг замер, как неживой, и, сложив крылья, начал падать.

Он летел вниз, как сокол на добычу, но ветер подхватил его, завертел, словно осенний листок, и сразу стало ясно, что на сей раз отважный летун не справится. Златогорка закричала, испуганно оседая на пол. Даждь и Падуб вдвоем бросились к ней — и в этот миг Гамаюн тяжело рухнул на двор, перепугав всех еще больше.

— Видишь, что ты наделал! — в сердцах напустился на Гамаюна Даждь. — А что, если она теперь…

В этот миг Златогорка вдруг согнулась пополам, хватаясь за живот.

— Не могу, — простонала она сквозь зубы. — Ой, мама, все…

От неожиданности Даждь разжал руки, и, если бы не Падуб, подставивший плечо, женщина упала бы на крыльцо. Лицо ее исказилось, она дернулась, пытаясь встать, но только застонала, морщась.

— Видишь, что ты наделал? — повторил Даждь. — Видишь?

Гамаюн подпрыгнул на месте, встряхивая оперение.

— Ты не горюй, хозяин, — зачастил он. — Пусть она переждет, я приведу кого‑нибудь!.. Ты знаешь меня — я могу! Я справлюсь! Я быстро!.. Но если бы ты знал, что я видел!

— Потом, потом, — отмахнулся Даждь. — После расскажешь! Лети!

Гамаюн вскочил на занесенный снегом тын и вспорхнул прямо в ветер. Начинающийся ураган подхватил его, закружил, но Гамаюн выровнялся и полетел строго на север, к замку.

А с юга, прикрываясь снежной бурей, как щитом, подходили замеченные с высоты Гамаюном наемники Кощея. Они двигались не спеша, прочесывая горы.

Ни Даждь, ни Падуб толком не знали, что делать с рожающей женщиной. Златогорка, побледневшая так, что было страшно на нее взглянуть, лежала на лавке и то стонала сквозь зубы, то хриплым голосом умоляла их не волноваться.

— Все пройдет, пройдет, — повторяла она как заклинание. — Мы с Живой говорили — мне еще целый день!.. Я отлежусь, вот увидите…

Она то дремала, что‑то шепча во сне, то просыпалась, в тревоге хватаясь за живот, то просила пить, то вставала и принималась ходить. Даждь не отлучался от нее ни на шаг. Падуб мялся у двери, не зная, уйти или остаться.

— Я слышал… — наконец подал он голос, — рожают в бане…

— Что ты стоишь? — тут же сверкнул на него глазами Даждь. — Беги живо!

У пекленца округлились глаза.

— Как? — прошептал он. — Мы что, сами?

— Самому мне не случалось, — молвил Даждь, — но я видел, как это делают другие… Ты мне поможешь?

Падуб кивнул и убежал готовить баню.

Снаружи бушевала настоящая метель. В трех шагах ничего нельзя было увидеть. Короткий зимний день подошел к концу, и все погрузилось во мрак.

Сквозь завывание ветра ничего нельзя было разглядеть. Узкую тропку к бане замело, но Даждь на руках понес стонущую жену до спасительного тепла, где бережно, не обращая внимания на ее стоны и мольбы пополам с криками, раздел и уложил на лавку.

Бочком протиснулся в дверь Падуб, осторожно, чтобы не потревожить, положил подле веретено и нож и отступил, ожидая приказаний.

Златогорка страшно закричала, рванулась вверх, и пекленца как ветром сдуло. Захлопнув за собой тяжелую дверь, он привалился к ней спиной, отирая пот со лба и стараясь найти в себе силы вернуться — его помощь могла понадобиться.

Взгляд упал на распахнутые настежь ворота — как он въехал днем, возвращаясь с охоты, так их никто и не закрыл.

Проваливаясь по колено в свежий, только что налетевший снег, Падуб добрался до створок. Их замело так, что не своротишь. Но он рванул одну на себя с такой злостью, что не удержался и упал в сугроб.

Падение отрезвило его. Снаружи бесновалась буря, о каких выросший в жаре и духоте пекленец не слышал даже в сказках. Где‑то в ночи ревели и завывали жуткие твари, а совсем рядом под их стон и хохот рожала женщина.

Падуб встал и не отряхиваясь побрел назад.

Метель бушевала так, словно хотела уничтожить все живое в мире, но одинокий всадник, пробиравшийся лесом, словно бросил ей вызов. Припав к гриве лошади, он отчаянно погонял, не щадя ни себя, ни животное.

Почти на коленях конь вполз по снегу на холм и, пошатываясь, вошел в ворота. Падуб обернулся на скрип снега, и Жива, в сапогах и мужских портах, чуть не упала к нему на руки.

— Где? — только и вымолвила она, но сама уже поняла и устремилась к бане.

Даждь кинулся ей навстречу. Златогорка еле дышала, жадно ловя воздух почерневшими губами, искусанными в кровь. На ходу скидывая полушубок, рукавицы и кожаную подкольчужную куртку, Жива, оставшись в одной рубахе, подошла к роженице.

— Выйди, — кивнула она Падубу, застывшему с белым лицом у двери. — Там постой!

Пекленец исчез, будто его и не было.

— Мне тоже? — Даждь поднял голову.

Останься, — сурово приказала Жива. — Ты муж. И отец.

Взяв Даждя за руку, она молча усадила его подле разметавшейся на ложе Златогорки и вложила в его руку ослабевшие пальцы жены. Почувствовав его тепло и силу, роженица вдруг подняла голову и слабо улыбнулась.

— Ну, вот, а ты боялась, — — улыбнулась Жива ей. — Сейчас рожать будем! Ты только помоги мне немного…

И торопясь, пока Златогорка не начала тужиться, стала развязывать узелки на ее одежде. Жива уже стала матерью — это было видно по вновь появившейся талии и налившимся грудям. Под глазами ее залегли тени — следы боли и бессонных ночей. Она как будто постарела, но от этого не стала менее привлекательной. Даждь уже хотел спросить, кого она родила Велесу, но в этот миг Златогорка вдруг закричала и судорожно вцепилась в его руку.

— Помоги мне, — приказала Жива. — Переверни ее — пусть младенцу будет легче…

Даждь послушно исполнял все, что велела сестра.

— Она не умрет? — вырвалось у него.

— Она родит легче, чем я, — коротко ответила Жива.

Но тут Златогорка снова закричала, забилась в руках Даждя, ударяясь затылком о скамью.

— Нет! Нет! — кричала она. — Не тронь! Даждь! Даждь!

— Я здесь, — отозвался он, но жена ничего не слышала.

— Не воин! Не воин! — кричала она. — Я не хочу умирать! Я хочу жить!..

Жива склонилась над роженицей. Руки ее чуть дрожали от волнения и усталости, но она уже видела головку ребенка — такую же светловолосую, как у отца.

— Ну же, давай, давай, — уговаривала она. — Давай, сестра! Еще немного! Он уже здесь!

Но Златогорка вдруг глубоко вздохнула — и ребенок скользнул обратно.

— Устала я. — Женщина прикрыла глаза. — Дай поспать!

Даждь вскинул на сестру полные боли глаза, но -Жива вдруг яростно скрипнула зубами.

— Нет, ты у меня родишь, — прошептала она, к в ее руке блеснул нож. — Давай!

Увидев лезвие у самых глаз, Златогорка завизжала так пронзительно, что на ее крик ворвался Падуб. Тело роженицы изогнулось дугой — и на руки Живе легко и быстро скользнул младенец.

— Ну вот, а говорила — устала, — проворчала Жива, очищая личико ребенка.

Он сучил ручками, выворачивался.

Златогорка о усилием подняла голову.

— Кто? — шевельнулись искусанные в кровь губы.

— Радуйся! — Жива приподняла младенца, шлепнула его, и малыш зашелся громким криком. — Сын!

— Дай. — Златогорка протянула дрожащие руки, и Жива положила новорожденного ей на грудь. Он был еще соединен с вей пуповиной, и, оставив мать заниматься младенцем, Жива торопливо и привычно сначала перетянула ниткой, а затем отрезала пуповину ножом.

Даждь, все еще держащий голову жены на коленях, только кривил губы в улыбке, не спуская глаз с ребенка. Щеки Даждя были влажны от слез, и он бережно нянчил, как младенца, свою левую руку. От локтя до запястья она была располосована ногтями Златогорки.

Увидев его рану, Жива ненадолго оставила мать с младенцем и подсела к брату.

— Получил в сраженье за свою семью, — пошутил он сквозь слезы.

Златогорка встрепенулась, услышав страшное слово.

— Он не будет воином! Я так хочу!

— Он будет чародеем! — улыбнулся Даждь, пока Жива останавливала ему кровь и обматывала раны чистой тряпицей. — Я свожу его в пещеры Святогора — будет наследник делам твоего брата. А потом ты родишь мне дочь… И мы обручим ее с… — Он вопросительно посмотрел на Живу.

— Сын, — кивнула она, не поднимая головы.

Убедившись, что все в порядке, Падуб присел на корточки у двери, вытирая рукавом доб. Он здорово замерз, стоя у двери, но войти в дом не мог, хотя теперь можно было и передохнуть.

Златогорка что‑то сонно ворковала сыну, качая его на груди. Она ни на что не обращала внимания и позволяла Живе хлопотать подле себя, наводя порядок. Чтобы не сидел без дела, Жива привлекла к работе Падуба, и он шастал туда–сюда, оставляя мокрые следы.

В такой мороз и вьюгу нечего было и думать переносить мать и дитя и дом, а потому поневоле первую ночь асе провели в бане.

Укрытая полушубком Живы, Златогорка отважно боролась со сном, не спуская глаз с младенца, и, чтобы не заснуть, повторяла его имя, меняя на разные лады и уже выговаривая сыну за то, что вырастет и будет баловником, за которым глаз да глаз нужен,

Даждь и Жива сидели около нее, Падуб опять пристроился у двери, как сторожевой пес. Он только что выходил во двор — завел коня Живы в конюшню. Выскочив сгоряча в одной рубахе, он теперь клацал зубами — холод был единственным, что ему не нравилось в верхнем мире.

Свечка озаряла рубленые стены. Брат и сестра сидели, держась за руки, и смотрели на младенца. Впервые в жизни поевший, он мирно спал.

— Принимала у меня сына мать, — тихо рассказывала Жива, — а пуповину ему я сама перерезала. Я долго мучилась — почти день и полночи. Зато знаешь, какой крупный — больше твоего!..

Златогорка ревниво вскинулась, мигом забыв про сон, и Жива поспешила ее утешить:

— С моим хлопот больше. Твой — радость одна!..

— Тебя Гамаюн позвал? — перевел разговор на другое Даждь.

— Да. Опять он. — Жива улыбнулась. — Он полетел за мной следом, да отстал. Должно, вернулся назад — в такую метель…

— Он настырный, — возразил Даждь. — Падуб, слышишь? Поутру съездим, поищем его!

Пекленец с готовностью кивнул, но не успел опять устроиться на полу, как насторожился, прикладывая ухо к двери.

— Там кто‑то есть, — сказал он. — Может, и Гамаюн..

— Добрался‑таки! — крутанул головой Даждь. — Замерз небось! Пешком по снегу с его лапами…

Он пошел к двери.

Златогорка привстала, загораживая малыша.

— Только не впускай его! — предупредила она. — Застудишь сына!

Даждь прислушался. Сквозь вой ветра доносились странные хнычущие звуки — так мог тихо плакать кто‑то сильно уставший и замерзший.

— Я провожу его в дом, — пообещал он.

Вскочивший Падуб набросил ему на плечи полушубок.

Улыбнувшись жене, Даждь откинул щеколду.

Дверь распахнулась от сильного рывка снаружи. Бросившийся на подмогу хозяину Падуб был отброшен в сторону, и чьи‑то темные тени вместе с ветром ворвались внутрь.

Погас огарок свечи. Пронзительно закричал проснувшийся ребенок. Златогорка вскочила, кидаясь к младенцу, но твердые руки, от прикосновения которых у нее все зашлось внутри, безжалостно отпихнули ее. Малыш захлебнулся плачем в чужих руках.

Порыв ветра оттолкнул и Даждя, он устоял на ногах, но не мог ничего увидеть в темноте. Слышал только крики и чьи‑то быстрые шаги.

Златогорка повалилась на лавку, потом вдруг опять схватилась за живот и закричала в голос. Догадавшаяся обо всем Жива бросилась к ней и закрыла собой от нависающих над ними теней.

— Дверь! — отчаянно закричала она. — Закрой дверь!

Падуб и Даждь ринулись наперерез теням, но опоздали — непрошеные гости выскочили, унося с собой новорожденного ребенка.

Мужчины выскочили следом — всадники уже выезжали за ворота.

— Кощей, — уверенно сказал Даждь. — Нашел!

— Это я виноват! — покаянно воскликнул Падуб. — Зачем оставил ворота открытыми!

— Не время сейчас, — осадил его Даждь. — Готовь коня. Вдогон поеду!

— Я с тобой!

— Нет. — Даждь даже оттолкнул пекленца, чуть не свалив его в сугроб. — Твоя забота — моя жена и сестра. Шкуру спущу, коль что с ними случится!

Падуб убежал.

В бане билась в истерике на полу Златогорка, Жива еле удерживала ее за плечи, уговаривая потерпеть. Она подняла на брата сухие невидящие глаза.

— Проследи, — бросил ей Даждь. — Вдогон поеду!

— Как? Куда? — привстала Жива. — Она же…

— Верни его! — закричала Златогорка, рванувшись к мужу. — Верни!

— Береги себя. — Даждь сжал кулаки. — Верну — или умру.

Не оборачиваясь, Даждь выскочил во двор, и через несколько мгновений верный Хорс уже мчал его по следам похитителей.

Проводив хозяина взглядом, Падуб обернулся на низкий полузвериный крик и зовущий его голос Живы. Он слышал истории, когда потерявшие ребенка матери сходили с ума, и с содроганием ждал, что ему придется усмирять потерявшую рассудок женщину. Но когда он вошел, Жива, удерживающая стонущую Златогорку, махнула на него рукой:

— Дверь закрой! Воды натаскай — и ко мне. Помогать будешь.

— Что? — не понял Падуб.

— Принимать второго.

Даждь погонял коня, идя по следу похитителей. Их крупные кони оставляли четкий след, взрывая заметенные бурей сугробы. Конечно, это не настоящие лошади — настоящих нежить боится и обходит за версту, но издалека этих тварей можно было принять за коней.

Долгая зимняя ночь успела подойти к концу, занимался невзрачный полусонный рассвет. Серый день вползал в теснины заснеженных гор, и Даждь отлично видел нескольких всадников в полуверсте впереди. Они пробирались по бездорожью, в то время как Даждю было легче идти по их следам. Он уже начал настигать их и готовился к битве.

Второпях Даждь не захватил оружия, но сейчас даже не думал об этом. Где‑то там сейчас горюет его жена, только что родившая и уже потерявшая своего первенца. Только девять месяцев, день в день, длилось их счастье. Столько лет он шел к этому, столько боролся за свое право жить, как все, что сейчас не побоялся бы выйти один против тысячи!

Похитители — судя по всему, наемники Кощея, — меж тем уводили его за собой все дальше и дальше. Пролетев небольшую прогалину, они выскочили на склон горы. По ее террасе в соседнюю долину вилась старая заброшенная дорога. Она была хорошо наезжена, а крутизна склона и его открытость ветрам не позволили буре намести много снега. Здесь всадники прибавили ходу, отрываясь от преследователя, хотя вряд ли догадывались о погоне.

К счастью, Даждь отлично знал местность — когда‑то он еще мальчишкой скакал по этим горам, пробуя молодые силы. Эта гора соединялась седловиной с другой, точно такой же, но поросшей густым лесом. В самой седловине уже сейчас было полно снега, но и в нем можно было найти брод. Выходила седловина к берегу залива, почти наверняка покрытому льдом. Оттуда открывалась небольшая луговина, по которой беглецам есть куда уходить, но до того они будут вынуждены двигаться строго по дуге — сначала по дороге на склоне горы, а потом вниз до берега залива и дальше почти версту вдоль его обрыва. Бели повезет, там их можно будет перехватить. С десятком воинов Даждь мог справиться и безоружным.

Он повернул Хорса. Жеребец съехал вниз по склону и по грудь провалился в рыхлый снег. Вставая почти на хвост, выбиваясь из сил, он короткими скачками пошел по седловине, пересекая ее поперек. Хорс животным инстинктом отыскивал путь и вынес хозяина на другую сторону, в чащу леса.

Отсюда ни Даждю похитителей, ни им — Сварожича видно не было, но Даждь их чувствовал. Вот сейчас они уже миновали дорогу и, чуть придержав на склоне коней, спускаются прямиком к обрывистому берегу залива. У них нет другой дороги, и они наверняка не догадываются, что где‑то есть другая.

Даждь чувствовал своего ребенка и даже с закрытыми глазами мог определить, где тот находится. Малыш и в самом деле сможет стать чародеем — если будет спасен.

Даждь погнал Хорса через чащу. Именно это и спасло ему жизнь. Он увидел засаду раньше, чем сторожа увидели его.

Почти сотня всадников и столько же пеших замерли в ожидании в лесу как раз над тем местом, по которому должна была промчаться погоня с висящим на хвосте преследователем. Они уже заметили своих всадников и ждали появления Даждя. По виду все воины были наемниками Пекла.

Придумать, как спасти сына и не попасться самому, Даждь не успел. Кто‑то случайно оглянулся, очевидно услыхав скок еще одной лошади, и его заметили. По рядам воинов прокатился приказ, и всадники стали разворачиваться навстречу.

Осаживая Хорса, Даждь наугад потянулся к молодому дереву, оказавшемуся подле. То ли оно уже было подточено морозом, то ли отчаяние придало Даждю сил — но одного рывка оказалось достаточно, чтобы ствол обломился у самого корня и оказался у витязя в руках. Перехватив его за вершину, Даждь сам ринулся навстречу идущим на него воинам.

Внутри что‑то вскрикнуло: ребенка не вернешь, уезжай сам, увези жену в замок, который может выдержать многодневную осаду, положись на братьев. Хорс — чародей, он один сметет врага, а ты же только попробовал вкус счастья, ты хочешь жить, ты молод, в конце концов, и еще сможешь стать отцом!

Но первый отряд уже налетел, и все смешалось в горячке боя.

Первых нападавших Даждь просто смахнул с седел. Хорс помог крутнулся, увеличивая размах. Пять или шесть всадников скатились в снег и были затоптаны конями второго ряда. Оставшись без седоков, кони заметались, мешая всем.

Схватив дерево поудобнее, как палицу, Даждь крушил всадников, не давая им приблизиться. Меченосцев и пращников он сбивал наземь, копьеносцев оглушал. Смутно, краем сознания, он слышал, как хрустят сломанные кости и гулко трескаются черепа, бил и по всадникам, и по лошадям с одинаковой яростью и старался не считать врагов, кто уже пал и сколько еще уцелело.

Снег был усеян трупами. Даждь вертелся на пляшущем Хорее так, что к нему не решались подойти. Вокруг витязя образовался круг.

Несколько раз, слившись в одно целое, конь и всадник кидались вперед. Наименее проворные падали под ударами дубины, конец которой уже потемнел от крови и немного измочалился. Вражеских коней Хорс хватал зубами, позволяя Даждю добить еще одного врага.

В воздух взлетали стрелы и бессильно впивались в дерево — Даждь перехватывал их в полете. У стрелков не было возможности пристреляться, так как их цель постоянно двигалась. Однако, несмотря на то что наемники теряли и теряли всадников и лошадей — пешими выступали в основном оборотни, — кольцо постепенно сжималось. Ощетинившись и чуть не рыча, Хорс все чаще отступал, и Даждь вскоре понял — надо спасаться.

Но вот впереди, за спинами окруживших его воинов, за рядами пешцев–оборотней мелькнуло несколько всадников. Совсем малая горстка, но оттуда вдруг раздался отчаянный крик ребенка.

Голос своего сына Даждь узнал бы из тысячи других. Казалось, что ребенок отчаянно звал отца на помощь, молил о спасении. Забыв обо всем — и о том, что это наверняка ловушка, — Даждь очертя голову ринулся вперед.

Засвистела, вращаясь над головой, дубина, замелькали перекошенные лица, встающие на дыбы кони без всадников, захрустели ломающиеся копья и кости, крики ярости и боли слились в гулкий шум, над которым реял, как парус над бурным морем, крик младенца. И Даждь, как слепой, рвался на этот крик.

Он сам не заметил в угаре боя, как двинулись вперед пешие оборотни и как увяз в них Хорс, отчаянным ржанием подавая знак хозяину. Даждь не увидел, как пошли в ход мечи. Не услышал, как хрустнула в его руках надрубленная дубина. Он не понял, когда и как остался без оружия, но твердо знал, что даже голыми руками еще продолжал сражаться и еще убивал, прежде чем сразу десять человек повисли на нем, своей тяжестью смиряя его силу и уволакивая за собой.

Он сопротивлялся еще очень долго, пока его, уже связанного, не вытолкнули под самые копыта коня его врага и победителя.

Даждь чуть не упал на колени, но устоял и выпрямился. Несколько сабель и ножей упирались ему в грудь и спину, и двое дюжих наемников висели на локтях.

Прямо перед ним на приплясывающем коне сидел Кощей.

Непривычный к северным морозам, он кутался в меха так, что почти не видно было его раскрасневшегося лица. Длинные белые волосы казались заснеженными. Он неприязненно посмотрел в лицо пленнику тусклыми светлыми глазами. Кощей не любил и боялся холодов, он откровенно мерз, а Даждь и без сорванного в пылу боя полушубка не ощущал мороза.

— Наконец‑то мы встретились лицом к лицу, — произнес Кощей. — Рад тебя видеть, Даждь Сварожич с севера!

— Что я сделал тебе? За что ты преследуешь меня и мою семью?

— Ты мне ничего не сделал — сам. — Кощей старался говорить уверенно, но губы прыгали от холода, и он злился на себя за это. — Но есть кое‑кто другой. И его я не упущу!

Кощей сошел с седла и подошел к обрыву. Даждя подтолкнули ближе, но он уже все понял, и ужас поднялся в нем удушливой волной, когда один из полукровок–наемников протянул Кощею шевелящийся сверток. Очутившись в чужих руках, выбившийся из сил младенец заорал снова. Держа ребенка на вытянутых руках, Кощей повернулся к морю.

— Говорила Макошь, стращала, — заговорил он, бросая косые взгляды на похолодевшего Даждя, — мол, остановит меня Сварожич, Тарха сын. Вот — сын, вот — отец, оба в моих руках. Где теперь ее предсказание? Что хочу, то с ними и сделаю…

Не помня себя Даждь рванулся к Кощею.

— Нет! — взмолился он, порываясь встать на колени. — Нет! Делай со мною что хочешь — я в твоей власти. Любую смерть, любую муку приму, только не тронь младенца!

Кощей некоторое время смотрел на бьющегося в руках стражи пленника.

— Дети вырастают, — сказал он и разжал руки.

— Нет!!! — услышал Даждь свой дикий вопль.

Крошечное тельце исчезло за камнями, и крик оборвался, поглощенный всплеском воды. Но эхо еще некоторое время отражалось от скал.

Даждь без сил повис на державших его руках. Он еще видел и слышал, еще дышал, но жизнь уже ушла из него, и ему хотелось только одного — чтобы и его поскорее постигла та же участь.

Кощей подошел, взял пленника за подбородок, заглянул в опустевшие глаза.

— Это еще не конец, — заявил он. — Вот погоди — я и жену твою поймаю, да рядом вас поставлю. Что тогда скажешь?

Даждь молчал, глядя мимо Кощея. Он не слышал его слов и не понимал, что с ним происходит. Когда его поволокли прочь, он пошел, покорно передвигая ноги.

Поглядев вслед пленнику, Кощей отдал приказ наступать. По следам можно было легко найти дом Даждя. Если б он так хорошо знал эти проклятые северные горы, напал бы на Даждя сразу, и оба родителя уже были бы у него в руках, не пришлось бы гонять соглядатаев, хотя они отлично справились со своей задачей. Но главное — они у цели.

Размышления Кощея были прерваны появлением пары оборотней — самца и самки. В них самих не было ничего необычного, но появились они из‑под того самого обрыва, на котором стоял Кощей. Самец поддерживал самку с почти человечьей заботой, а та плотнее заворачивала во что‑то младенца!

Ошибиться Кощей не мог — второго ребенка здесь не могло быть на многие версты.

— Как посмели? — зашипел он, наступая. — Утопить немедля!

Самка загородила младенца рукой и оскалилась, а самец выступил вперед и торопливо залопотал:

— Велела госпожа! Она приказывала! Ей нужна его кровь, чтоб самой понести от господина!.. Она приказывала принести! Это для нее!..

Родить Кощею ребенка — это и в самом деле была мечта бесплодной Марены. Что ж, он не будет ей мешать, если у чародейки и в самом деле получится!

Кивком головы Кощей подозвал десятника и приказал ему немедленно доставить в Пекло обоих оборотней и ребенка.