Царская дорога

Глава 3

Год 5 от основания храма. Месяц первый, Посейдеон, Морскому богу посвященный. Январь 1171 года до н. э. Вавилон.

Зиму Кулли теперь проводил именно здесь, в Вавилоне. Лютая летняя жара сменилась благодатным теплом осени, а та — промозглой стылостью и дождями зимы. За окном иногда льет, а по утрам от Евфрата поднимается густой туман, хватающий своими холодными пальцами бедноту, греющуюся лишь собственным дыханием. Эта зима получилась суровой на редкость, и по утрам лужи, не успевшие впитаться в землю, покрываются тончайшим ледком, острым, как кинжал «носящего злое лицо». Так в Вавилоне называли разбойников. Множество людей умирало в такие дни, ведь леса вокруг нет, а топить кизяком могут не все. Не так-то его и много, всем не хватит. Потому-то тепло в доме — это роскошь такая, что не каждый знатный воин себе ее позволить может. И без того крошечные окошки горожане затыкают тряпками, а потом прижимаются друг к другу боками, кутаясь в три-четыре одёжи. У кого столько есть, конечно.

А вот в доме почтенного Кулли и не менее почтенной Цилли-Амат невзгод зимы не замечали. И даже полугодовалый Эриба-Шамаш ползал по полу, застеленному ворсистым ковром, и самозабвенно бил в крошечный барабан. Ему совсем не холодно, и виной тому была новая печь, сделанная мастером, привезенным из самого Энгоми. Имя ребенку дали говорящее, как нельзя лучше подходящее для будущего купца. «Бог Солнца Шамаш возместит». Такого было его значение. А возместит он, надо полагать, убытки, если они вдруг случатся.

— Знаешь, мой дорогой муж, — сказала Цилли, вытянув ноги, украшенные вышитые пурпуром шерстяными носками. — Я почти не жалею, что вышла за тебя замуж. Ты хорош.

— Да неужели? — скосил на нее глаза Кулли, который сидел на мягкой кушетке и любовался на сына. В устах ее жены такие слова были равносильны ожерелью эвпатрида, дарованного царем Энеем одному из своих вояк. Его ненаглядная Цилли-Амат не отличалась излишней ласковостью, и до сих пор Кулли не удостаивался настолько высокой оценки своей особы. У него даже голова немного закружилась от прилива гордости.

— Ковер, свитер, эти носки, — загнула пальцы Цилли. — Все это, конечно, отличные штуки. Но новая печь, мой милый, это что-то!

— На Царской горе в Энгоми такие стоят, — ответил Кулли. — Там печные трубы на улицу выводят. Государь наш почему-то копоть терпеть не может. Я слышал, все рабыни за него жертвы Великой Матери приносят. Умаялись они эту копоть после зимы оттирать.

— Я, оказывается, тоже копоть не выношу, — хмыкнула Цилли. — Только вот узнала об этом тогда, когда ты дым приказал на улицу вывести. Странное дело. И почему никто раньше до этого не додумался. Сам царь и жрецы Мардука эту вонь нюхают, а потом кашляют день и ночь.

— Та-а-ак! — Кулли вскочил на ноги. — Праздник Великого Солнца аж четыре раза в год бывает, куда ему до похвалы моей жены. Это надо отметить!

И он побежал куда-то в кладовые, откуда вскоре вернулся, держа в руках стеклянную бутыль, наполненную какой-то жидкостью.

— Это что? — остановившимся взглядом уставилась на него Цилли.

— Это? — недоуменно посмотрел на нее Кулли. — Настойка. Ее царский мастер делает, а потом настаивает на грушах, меде и ягодах. По-моему, это тот самый пьяница, на котором мы с тобой шесть мин серебра заработали.

— Я про этот кувшин, — трясущимся пальцем показала Цилли. — Как его сделали?

— Не знаю, — подал плечами купец. — В царских мастерских выдувают, я так слышал. Как-то вроде бы трубку суют в расплавленный песок и дуют.

— Почему кувшин такой ровный? Почему он стоит у нас дома, и ты все это время молчал? — взвизгнула Цилли-Амат. Она подскочила на кушетке, как будто подброшенная незримой силой, и тут же приземлилась на тощую задницу.

— А что здесь такого? — непонимающе посмотрел на нее Кулли.

— Помнишь, я сказала, что почти не жалею, что вышла за тебя замуж? — хмуро произнесла она, а когда он кивнул, добавила. — Так вот, я сильно погорячилась.

— Вот и отпраздновали, — хмыкнул Кулли, налил себе настойки в чашу и выпил одним глотком, после чего крякнул довольно и вытер усы.

— Дай мне! — требовательно протянула руку Цилли, которая, когда злилась, становилась немного похожа на сердитую сову. — Раз уж ты ограбил меня до нитки, так хоть угости теперь.

Кулли хмыкнул и передал чашу жене, которая осторожно лизнула ароматное пойло, а потом в несколько мелких глоточков осушила ее до дна. Она так и осталась недвижима, прислушиваясь, как мягкий огонь разливается по телу, наполняя его приятным теплом.

— Убить тебя мало, — тоскливо произнесла она. — Ты ведь ограбил меня целых два раза. А я, мой дорогой, не припомню ни единого случая, чтобы кто-то меня лишил такой кучи серебра. Почему ты не привез это сюда раньше?

— Это пробная партия настойки, — терпеливо ответил Кулли. — И ты первая, кто пьет ее за пределами Царской горы.

— Так ее не продают там на всех углах? — воспрянула Цилли. — И ты не пропустил товар, на котором мы сможем заработать целую гору маленьких кругленьких драхм?

— Нет, конечно, — хмыкнул Кулли. — Я привез его на пробу и ждал самой мерзкой погоды, чтобы открыть. Тебя порадовать хотел. Да вот не получилось.

— Ты мой герой! — притянула его к себе Цилли. — Мой могучий бык! Моя крепостная стена! Грозный носитель секиры! Я тебя хочу прямо сейчас, мой господин!

И она закричала, зовя рабыню.

— Калбатум! Где ты, негодная? Забери молодого хозяина!

После того как супружеские ласки закончились, Цилли прижалась разгоряченным телом к боку своего мужа и заявила.

— Я все посчитала! Дюжину дюжин таких бутылей мне привези. Я кое-что на пробу потрачу, а остальное продам. Мы за одни пустые бутыли хорошие деньги возьмем. Тут таких делать не умеют.

— Я уже привез, — хмыкнул Кулли, — дюжину дюжин таких бутылей. И припрятал их в кладовой, в ящиках с деревянными ячейками, переложенные тростником. Я же сказал, что ждал самой мерзкой погоды. Пора звать гостей и угощать их, моя дорогая.

— Ты мой лев! — простонала Цилли, которую вновь охватило невероятное возбуждение. — Возлюбленный моего сердца! Сладчайший финик, дарованный мне Иштар! Обними же меня покрепче!

Следующее утро Кулли встретил в лавке. Груз ковров, которые он привез в Вавилон, расходился неслыханными темпами. Погода — полнейшая дрянь, и если толстые стены из кирпича еще хоть как-то держали тепло, то ногам было весьма зябко. Поначалу цена на изделия царских мастерских была заоблачной, отбивая у покупателей всякую охоту расставаться со своим серебром, и тогда Цилли-Амат заявила.

— Мы с тобой, конечно, изрядно пожадничали, мой драгоценный супруг. Давай-ка перестанем отвращать людей от нашего товара, а начнем их привлекать. Будем делать им скидку в честь какого-нибудь праздника и хороший подарок за покупку.

— Подарок? — поднял бровь Кулли. — Мы будем давать взятку покупателям? Какую из их видов? Шульману, «плата за решение»? Или ришатум, «знак благожелательного внимания»?

— Пожалуй, нет, — задумалась Цилли. — Это будет намурту, «подношение для завоевания расположения». Мы будем дарить шерстяной носок.

— Подарить шерстяные носки зимой? Хм! — задумался Кулли. — Неплохая идея.

— Один носок! — раздраженно поправила его жена. — Один! Пусть видят бессмертные боги, ты хочешь пустить нас по миру.

Идея Цилли оказалась хороша, и дело пошло на лад. Тут еще никто и никогда не пытался подкупить покупателя, и людям это льстило. Вавилон — это город, где взятка является спутником жизни каждого купца, который ведет здесь дела. Их число и размер были определены обычаями, уходящими порой в глубь веков. Почтительное подношение покупателю в лавке оказалось чем-то новым, лишая неокрепшие к такой грубой лести мозги способности к какому-либо сопротивлению.

Впрочем, когда счастливые обладатели носка в полной мере оценивали всю прелесть этого изделия и приходили за вторым, выяснялось, что и он стоит весьма недешево. Почтенные богатеи скрипели зубами, но покупали. Оставаться обладателем единственного носка при наличии двух ног не хотелось никому, и поэтому в закрома торгового дома Кулли серебро текло полноводной рекой. Он продавал то, чего не было ни у кого. На том койне, что использовали в Энгоми, это называлось монополия. У почтенного тамкара была полная монополия на продаже ткацких изделий в Вавилонском царстве. Несколько сотен рабынь, что находились в ведении ванассы, выдавали совершенно неслыханные объемы тканей. Как они это делали, Кулли понять не мог. Он слышал, что у них там есть прялки, которые крутят ногой, но не верил в это. Глупость какая-то. Даже малые дети знают, что нить сучат с помощью веретена и пряслица. Глупость-не глупость, но он совсем перестал привозить из Вавилона шерстяные материи, ввиду полнейшей ненадобности. Только лен.

Люди шли мимо него потоком. Вавилон — город торговый, и стоит в самом узком месте между Тигром и Евфратом. А еще он стоит прямо на пути между эламскими Сузами и Каркемишем, и между городами юга, Уром и Уруком, и Ассирией. Не обойти его никак. Только вот все равно торговлишка скверная. Каркемиш всегда переваливал товар в страну Хатти. А где она сейчас? Исчезла, как дым. Ассирия едва пришла в себя после десятилетия мятежей знати. Там тоже сейчас не до роскоши. Один Элам благоденствует. Несчастья, свалившиеся на этот мир, почти не задели его. Защищенная горами, морем и болотами страна не видела набегов «живущих на кораблях», зато контролировала поставки олова с востока, неслыханно обогатившись на этом.

— Вот бы пробраться туда, — горестно вздохнул Кулли, но тут же отбросил дурацкую мысль. У царя Шутрук-Наххунте свои тамкары есть. Он не отдаст торговые пути чужаку.

Цепкий взгляд купца скользил по фигурам людей, что брели мимо его лавки. Те, кто победнее, носили зимой единственную тунику, набрасывая на плечи драный плащ. Люди побогаче меняли лен, который предпочитали летом, на длинную, до пят рубаху-канди из толстого шерстяного полотна. Иногда таких рубах надевали две, укрываясь плотным плащом с начесом. Легкие сандалии сменяли кожаные туфли. И по деталям одежды и качеству ткани можно было совершенно точно сказать, кто стоит перед тобой.

Тот, кто стоял сейчас перед Кулли, был богат. Иначе бы его рубаха не была украшена искуснейшей вышивкой. И борода его не была бы уложена в сложные ярусы, куда вплели бусы и ленты. И на голове его не был бы навернут огромный разноцветный тюрбан с драгоценной брошью. Кулли едва не подавился, когда понял, кто это. Сам господин Вакиль миксим, Надзирающий за податями, заглянул к нему в лавку. Он не мелкий писец, вымогающий взятку на въезде в город. Это фигура куда серьезней. Ему ничего не стоит заявить, что купец недоплатил в казну, и арестовать весь его товар. Разбирательство может идти месяцы и годы, и такой купец разорится, пока добьется правды. Если добьется, так точнее… Кулли пока что не сталкивался с этим человеком, но видимо, круги на воде дошли и до этого хищника, который прибежал на запах серебра. Слишком уж много его утекло в неприметную лавку около порта.

— О, мой господин, могущественный вакиль миксим, избранный царём для наполнения казны и водворения справедливости! Да ниспошлют тебе боги долгие дни и здравие! Я твой верный слуга, купец Кулли. Да будут благосклонны к тебе великие боги Мардук и Шамаш!

Кулли стоял, униженно склонившись и обливаясь потом. Почему он пришел сам? Зачем? Он мог приказать, и Кулли стоял бы у его дверей, держа подарок на вытянутых руках. Или в зубах…

Господин Надзирающий не ответил ничего. Он внимательно обошел лавку, а потом перелистнул разложенные стопкой ковры. Видимо, из-за них он сюда и пришел. Нет смысла звать к себе купца, который принесет в дар кувшин вина или расшитую рубаху. Нет, ему нужен именно ковер. И не просто ковер, а тот, что понравится лично ему. И платить за него он не собирается. Это Кулли понял в мгновение ока и скрипнул зубами так, что вельможа даже удивленно поднял бровь.

— Великому господину угодно посмотреть таблицы, в которых указано, что ничтожный уплатил все подати? — спросил Кулли, так и не разогнув спины. Но, не получив ответа, продолжил.

— Или господину, сияющему, словно солнце, угодно увидеть нуптум, документ на ввоз? Или шимтум, таблицу с оценкой моего товара? Там стоят печати уважаемых купцов и сборщика-макису. Или господину показать губуллу, таблицу об оплате ввозной пошлины? Все документы у меня в порядке.

Господин Надзирающий, который закончил рассматривать ковры, поднял на Кулли тяжелый взгляд.

— Ты неслыханно богат, купец. Откуда у тебя столько добра?

— Это не мой товар, о великий господин, — торопливо ответил Кулли. — Я тамкар царя царей Талассии Энея, да продлятся дни его. Этот товар принадлежит моему господину, а я всего лишь продаю его за малую долю. Сам я беднее водоноса, о лучший из слуг нашего повелителя. А что насчет торговли, то государь Мардук-апла-иддин, да будут боги Шамаш и Мардук милостивы к нему, лично дозволил мне торговать здесь. Он даровал мне право первым выбирать товар на царских складах. И он даровал мне синие бусы, позволяющие свободно проходить во дворец. И на пиру мне было вручено бычье ребро с солью и тмином в знак высочайшего благоволения.

— Ты думаешь, купец, бусы и бычье ребро уберегут тебя от моего гнева? — брови вельможи сошлись над переносицей.

— Я не знаю, чем провинился перед великим господином, — кланялся раз за разом Кулли. — Мои пошлины обогащают казну Вавилона. И если кара великого господина разорит ничтожного, то царь царей Талассии может и разгневаться. Ведь это его товар и, если он лишится его, ни один караван из Угарита больше не придет в Вавилон. И ни один купец Вавилона не будет принят в Угарите. И я боюсь, что тогда их товар тоже будет задержан, пока не будет выплачена компенсация, а виновных не накажут. Царь Эней, да продлятся годы его, весьма крут на расправу, о великий. Я боюсь, что Кулли, ваш ничтожный слуга, будет распят как вор, если утратит то, что принадлежит дворцу. А Царская дорога, питающая казну царя Эмара, опустеет. Как бы это дело войной с кочевниками-арамеями не закончилось, о великий!

— Я слежу за тобой, купец, так и знай! Берегись, если утаишь хотя бы сикль от казны! — господин Вакиль миксим, надзирающий за налогами, резко повернулся и вышел из лавки. А Кулли, не имея больше сил, упал на скамью.

— Муж мой, ты был великолепен, — промурлыкала Цилли, которая все это время стояла за дверью подсобки и слышала каждое слово. — Бог Набу поцеловал тебя в колыбели.

— Я теперь приношу жертвы Гермесу, — вяло отмахнулся Кулли. — Он занимается только торговлей и не отвлекается на покровительство писцам и наукам. Очень удобный бог, моя дорогая, рекомендую. А что касается этого негодяя, то я уверен, что мы его еще увидим. Как бы колом в горе не встал нам этот ковер. Надо будет попасть к нему на прием, поцеловать его ноги и поднести дары.

— Мы подумаем, что с этим можно сделать, — вздохнула Цилли. — Но думаю, ты прав. Что-то отнести нужно. Это редкостная сволочь, я знаю его. Он ненасытен, как гиена. Кстати, ты помнишь, что у нас сегодня гости. Я оповестила всех.

Небольшой пир для своих, устроенный почтенным торговцем Кулли и его женой, прошел с огромным успехом. Необычайно крепкое вино понравилось всем без исключения, но прозрачные кувшины, невиданные никем и никогда, понравились еще больше. В Вавилоне умеют делать стекло, но сосуды из него получались кривыми и мутными. Здесь же бутыли были почти прозрачные, правильной формы, в мелкую сеточку, выдавленную прямо на пузатых боках. Да эти сосуды сами по себе представляли немалую ценность. Солидные купцы, тряся завитыми бородами, уважительно качали головами и передавали бутыль друг другу, едва не вырывая из рук. Пустая бутыль была всего одна, а остальные хозяйка дома предлагала купить за серебро.

— Почтенные! — заявил Кулли, сверкающий золотой вышивкой новомодного халата. — Позвольте отнять толику вашего драгоценного времени. Вы все знаете, чем отличается дар шульману от дара ришатум, и как благожелательный дар намурту отличается от каспу ша дальяни, серебра, данного неправедному судье. Перед вами новый вид подарка, неслыханный еще в Вавилоне. Он называется магарыч. Невероятно дорогое вино, которое почти никогда не пьют, зато часто передаривают. Это новшество, пришедшее в наши земли из самого Энгоми.

— О! — закрутили завитыми бородами купцы. — Удобно. Подарок, который можно передарить. Считай, что заработал на ровном месте. Надо брать.

— Четыре сикля за каждую, почтенные, — приветливо улыбалась Цилли-Амат. — Или восемь драхм. Лучше платить драхмами. Рубленое серебро я приму только после переплавки и взвешивания. Не взыщите, почтенные, времена нынче тяжелые. Зато товар-то какой! Из самого Энгоми приехал! Оцените, до чего работа тонкая.

— Золотые статеры возьмешь, почтенная хозяйка? — спросил один из гостей.

— Возьму, почему бы не взять, — пропела Цилли-Амат. — Один к семи.

— Золото по восемь ходит, — нахмурился купец. — Ладно, серебром заплачу.

Когда гости разошлись, Цилли занялась тем единственным делом, которому всегда отдавалась беззаветно. Тем самым, ради которого была готова не есть и не спать. Она считала деньги. Драхмы Талассии ходили теперь по всему миру, и почти вся оплата прошла сегодня именно в этой монете. Цилли любовно перебирала серебряные фасолинки, едва не облизывая каждую, а потом откладывала их в сторону. Кучка серебра понемногу перемещалась с правого края стола на левый, как вдруг женщина застыла, превратившись в камень.

— Кулли! — растерянно произнесла она. — Свет очей моих, подойди ко мне.

— Да, сокровище моего сердца, — подошел к ней купец. — Что могло отвлечь тебя от лучшего, что есть в нашей жизни?

— Смотри! — Цилли протянула ему драхму, но драхму очень необычную. — Я ее пропустила, когда принимала оплату. У меня и мыслей не было, что еще кто-то делает такое. Да и похожа она очень.

— Тут написано: Царя царей Ашшур-Дана, пастыря народов, — озадаченно произнес Кулли. — Эту драхму выбили в Ассирии! Не знал, что у них тоже есть деньги.

— Муж мой! — наморщила лоб Цилли-Амат. — Мне кажется, что мы с тобой что-то упускаем. Нужно срочно послать голубя в Энгоми. У меня появилось очень неприятное предчувствие.