Царская дорога

Глава 17

Год 6 от основания храма. Месяц второй, называемый Дивойо Омарио, богу Диво, дождь приносящему, посвященный. Февраль 1170 года до н. э. Энгоми.

За месяцы моего отсутствия в Энгоми многое изменилось. Даже в нашей собственной столовой стены радуют свежими барельефами. Креуса решила, что роспись по штукатурке — это слишком банально, а потому к моему приезду немалое помещение облицевали плитами из алебастра, изрезанными невероятными по красоте картинами. Все же крутой поворот сделала история, потому как ничего подобного я не помню ни в одной культуре. Какая-то странная смесь египетского канона с эллинистическим реализмом. Мастера-камнерезы, лишенные пут, начали творить. А поскольку, покинув родную землю, каждый египтянин становится «живым мертвым», то и намертво вколоченные скрепы начинают давать трещину. По крайней мере, вот та женщина, срывающая гранат с ветки, невероятно хороша. И она просто вылитая Креуса.

Мы завтракаем всей семьей, ее малым составом. Царевны Лисианасса и Поликсена живут в своих домах, они завтракают у себя. Длинный стол резного кедра застелен расшитой льняной скатертью, каковая, с высокой долей вероятности, в этом мире есть только у меня. Посуда у нас из серебра, чай не торжественный прием, сегодня по-простому все. В центре стола стоит самовар, исходящий духмяным ароматом чабреца и еще кучи трав, названия которых я не знаю. Рядом с ним — мед и плюшки. Но сегодня мне не до выпечки. Сегодня я абсолютно счастлив. Сбылась мечта идиота!

Свежий хлеб, свежее масло и черная икра. Вот это жизнь! Только это и примиряет меня с той на редкость дерьмовой погодой, что сейчас стоит на улице. Там моросит мелкий, противный дождик, а с моря дует холодный ветер, пробирая ледяными порывами до самых костей. Но здесь хорошо! Горка бутербродов, стоящая передо мной, тает с немыслимой скоростью. Так я сегодня завтракаю, оглашая столовую восторженным мычанием. Впрочем, в этой комнате моих восторгов больше никто не разделяет. Сливочное масло в нашем климате — штука довольно спорная, его просто хранить негде, и поэтому оно тут вообще не в ходу. Да и плошка с икрой, стоявшая посреди стола, не вызвала у моих домашних ни малейшего энтузиазма. Креуса попробовала ее десертной ложечкой, но, как женщина воспитанная, ничего не сказала. Клеопатра скривилась, как будто съела лимон, а полуторагодовалая Береника, которая поначалу жадно тянула руки к неведомому лакомству, попросту выплюнула его прямо на стол. После этого Кассандра, сидевшая рядом с племянницами, и вовсе пробовать ничего не стала, переключившись на выпечку.

— Ничего-то вы не понимаете, женщины! — сказал и откинулся в кресле, совершенно довольный своей жизнью. — Икра — это деликатес!

— Как скажешь, господин мой, — с каменным лицом ответила Креуса.

Она вообще в последние месяцы холодна со мной и, по слухам, часто плачет. Ее ненаглядный сынулька, свет в окошке, живет на краю обитаемого мира, в какой-то убогой халупе, и пасет коней вместе с презренной чернью. Я имел глупость показать ей донесение с мест, где написали, что царевича за два месяца трижды избили в кровь, и она замкнулась совсем. Она не понимает, за что я ненавижу собственного наследника, и винит во всем себя. И все мои попытки объяснить ей, что мальчишке такая жизнь идет только на пользу, натыкаются на каменную стену полнейшего непонимания. Царская дочь, у которой родословная длиннее, чем у корги английской королевы, отказывается признавать очевидное. И даже тот факт, что ее собственные братья тоже пасли отцовский скот, не мог ее ни в чем убедить. Это же сыновья наложниц, они и должны его пасти. Гектор и Деифоб в жизни до такого не опустились бы. Впрочем, мне на ее убеждения плевать. У меня родословная никак не короче будет, ведь Креуса мне четвероюродной сестрой приходится. Мы с ней от одного предка произошли. Кстати, если бы мы по-прежнему жили в Дардане, она сама отправила бы сына на пастбище, дав ему краюху хлеба и пинка под зад. Но вот только теперь я не племянник захолустного царька. Для Креусы, как и для всех тут, царь царей — фигура сакральная, и то, что сын ванакса выполняет работу, достойную слуг, она считает личным оскорблением. Вот такие вот у моей жены вывихи сознания, совершенно типичные для этой эпохи.

— Па! Я на пилораму хочу! — заявила вдруг Клепатра.

— У тебя уроки, — отрезал я, и она недовольно скривила мордашку. Хитрость не удалась. Этой непоседе уже показывают буквы и читают стихи, но она и пяти минут не в состоянии на месте просидеть.

— Если пятерку сегодня получишь, дам колесницей править, — сказал я ей, и она расплылась в улыбке. Лошадок она любит самозабвенно и люто завидует брату, который пасет их с утра до вечера.

— Если воспитание деда даст свои плоды, царица, — сказал я, повернувшись к Креусе, — то следующую зиму наш сын проведет дома. Четыре месяца.

— Правда? — в глазах Креусы я наконец-то увидел жизнь. — Это отрадная новость, мой господин. Что скажет тебе, что воспитание царя Анхиса идет успешно?

— Наш сын должен научиться общаться со сверстниками, — ответил ей я, — то есть, он должен начать их бить. До этого времени он останется во Фракии.

— А если он так и не сумеет этого сделать? — горько усмехнулась Креуса, которая дурой отнюдь не была.

— Тогда он так и будет до конца жизни пасти коней, — отрезал я, а моя жена встала, коротко поклонилась и вышла из столовой, выражая негодование своей гордо выпрямленной спиной. Я знаю, почему она так поступила. Она не хочет, чтобы рабыни видели ее слезы. И так много сплетен ходит по дворцу, разносясь через торговок на рынке по всему Великому морю.

— Ма! — требовательно протянула руки Береника, перемазанная кашей до ушей. Служанка вытерла ее, подхватила и унесла на женскую половину.

— Ты суров к сыну, — сказала вдруг Кассандра. — Он ведь твоя кровь.

— Поверь, если он сядет на трон, крови будет столько, что полмира захлебнется, — невесело усмехнулся я.

— Если? — подняла она тонко выщипанную бровь. — Или когда?

— Если, — я оттолкнул от себя тарелку. Бутерброды мне внезапно опротивели.

— Я чего-то не знаю, государь? — внимательно посмотрела на меня Кассандра.

— Ты все знаешь, — покачал я головой, — только не хочешь понимать очевидного. Воины не примут слабака. Каждый трибун при таком царе сам захочет стать царем. И я тебя уверяю, кое у кого это даже получится. Мои внуки будут править огрызком, оставшимся от огромной страны, а мои правнуки снова будут пасти коней, как я в детстве. И это если им повезет. Могут просто зарезать, как сыновей Ашшур-Дана.

— Думаю, ты ошибаешься, — покачала Кассандра головой, увенчанной короной из причудливо уложенных кос. — Знать и купцы сплотятся вокруг фигуры ванакса, причем любого. Я точно знаю их настроения.

— Тогда мой сын станет игрушкой в руках богатых семей, — невесело усмехнулся я. — Неизвестно еще, что хуже. Сильной власти у него не будет, и рано или поздно такую фигуру уберут с доски одним щелчком. Тогда, когда она будет мешать грабить им страну. Или если найдут фигуру еще более слабую и удобную.

— Но ты уже знаешь, что будешь делать, — пристально посмотрела она на меня, и в ее голосе не было вопросительных интонаций.

— Знаю, — кивнул я. — У Ила еще есть шанс стать царем, и я всей душой этого хочу.

— Я, кажется, поняла, — прошептала Кассандра и с ужасом посмотрела на Клеопатру, которая все-таки решилась съесть немного икры и теперь мужественно жевала ее, проявляя чудеса выдержки.

— Думаю, ты пока ничего не поняла, — я встал из-за стола, и все встали вслед за мной. — У тебя сегодня отчет, сестрица. Жду после полудня.

Странная у нас все-таки мода. Мужская одежда перескочила сразу полтора тысячелетия и стала напоминать раннюю Византию. Штаны, похожие на кавалерийские, прижились тут же, как родные. А вот хитоны все больше становятся одеждой бедноты, солдат и матросов. Вместо них люди состоятельные надевают рубаху длиной чуть выше колен, да с рукавами. Плащи сменили кафтаны, легкие в теплое время года, и плотные, похожие на пальто зимой. Все это украшается затейливой вышивкой, мехом и разноцветными вставками. А уж изготовление пуговиц и вовсе стало отдельным ремеслом. Они у богачей уникальны, под конкретного человека персонально изготавливаются. Для иного купца или чиновника надеть ширпотреб из портовой лавки — великий позор и потеря лица. А еще в моду входят вавилонские тюрбаны, украшенные страусиными перьями и драгоценными брошами. Поэтому теперь, попав в какое-нибудь благородное собрание, я поначалу чувствую себя, словно в цыганском балагане, до того все ярко и пестро.

А вот мода женская так и осталась похожей на микенскую. Пышные платья с разноцветными клиньями подола, обшитые золотыми и серебряными бляшками, в тренде последние лет четыреста. И пока ничто не предвещает перемен. Разве что те же пальто вошли в оборот и зимние сапожки на толстой подошве и невысоком каблуке. Особенных холодов у нас нет, но ночью в январе и до нуля температура может опуститься. Я пару раз острый ледок на лужах видел. Он, хоть и тает быстро, но все равно босиком зимой только самая отчаянная голытьба ходит. Уж очень холодно.

Впрочем, женщин из простонародья все это не касается. Крестьянки и рыбачки как ходили одетые в кусок ткани с дыркой для головы, так и продолжают ходить. Эта одежда неподвластна моде совершенно. Ее носят все — от Атлантики до Китая.

Кассандра, которая пришла не на светский раут и не на службу в храме, оделась сегодня соответственно, то есть весьма сдержано. Впрочем, платье из тончайшего льна было настолько дорогим, что ей и украшения никакие не понадобились. Так, если по мелочи. На ее шее висит не больше мины серебра, и на пальцах всего пять перстней. Я по достоинству оценил ее деловой настрой.

— Начну с севера, государь, — начала она, устраивая в кресле объемистый зад. — Из Тавриды и Трои новостей пока нет. Все, как рассказал по приезде Рапану. Царь Сосруко понемногу там обживается, женит сыновей на дочерях местных владык и режет под корень упрямые роды. Он движется по берегу моря от восточного края полуострова к западному. В степь пока не лезет, силенок не хватает. Олова из Колхиды идет мало. Договориться с царями народа гамир ему тоже не удалось. Точнее, договориться можно, но только толку от этого немного. Степь постоянно в движении, она напоминает кипящий котел. Племена приходят из ниоткуда и уходят непонятно куда. Раньше в степи было много меди, теперь ее почти не стало. Почему, неизвестно.

Да, — вспомнил я. — Каргалинский центр по добыче меди, Оренбургская область. Процветал в Бронзовом веке, но теперь не функционирует. Он давно разгромлен непонятно кем, непонятно когда и непонятно зачем. Кто же там настолько одаренный? Это ведь все равно, что суп сварить из курицы, несущей золотые яйца.

— Из беотийских Фив вести пришли, — продолжила она. — Власть царя Лаодаманта все слабее становится. Чернь и простые воины завидуют афинянам, тоже свою землю хотят. Те богатеют на глазах, а беотийцев называют нищей деревенщиной, олухами и царскими рабами. Думаю, при малейшей ошибке фиванцы своего царя прогонят. Беотия сможет прокормить тысяч десять-двенадцать крестьянских хозяйств, но то же самое нужно будет проделать и в других четырех царствах. В Орхомене уж точно. Сами Фивы — это всего от трех до четырех тысяч наделов.

— Мало, — поморщился я. — Когда с севера попрут иллирийцы, их просто сметут. Шатайте Коронеи, Орхомен, Арну и Платеи!

— В Микенах и Аргосе, — продолжила Кассандра, — совсем ничего не происходит. Ты удвоил их владения, и теперь цари пируют с новой знатью. В Спарте тоже все по-прежнему. Менелай и Хеленэ почти не разговаривают. Сын Феано Мегапенф отцом принят, а царевне Гермионе ищут жениха. Мать она ненавидит по-прежнему. Сначала ее хотели за Ореста выдать, но после нападения на Пелопоннес все понимают, что ему конец. Сразу же, как только он из своей дыры выползет. В Дельфах нам пока его не достать, государь. Уж больно захолустное место. Там каждый новый человек как на ладони. Если войско туда отправить, он тут же сбежит. А еще одного аэда я посылать не хочу. Люди все сразу поймут, и тогда наших певцов просто резать начнут. Не стоит оно того, потом этого дурака убьем. Он все равно в списке на ликвидацию под номером первым теперь стоит, с тех самых пор, как Безымянный в Ашшуре сотника-дезертира убил.

— Нельзя так, — поморщился я. — Если слабину дадим, нас уважать перестанут. Объяви награду за голову Ореста в полталанта серебра. Пусть его собственная родня прикончит. А если и не прикончит, то за ним вольные ватаги пойдут. Пусть во всех портах мой указ зачитают.

— Хорошо, — кивнула Кассандра, — все исполню. Мессения! Царевич Муваса всех мятежных басилеев переловил, и кожу с них прилюдно содрал. Теперь в царском теменосе тишина и покой, а он скучает в Пилосе и развлекается с новыми рабынями. Он их много привел, когда Элиду замирял.

— Скучает, говоришь… — задумался я. — Воин не должен скучать, иначе он начинает терять боеспособность и морально разлагаться. А чем у нас твоя сестра Поликсена занимается? Она же вдова Калхаса, а он почти полубог. Не к лицу такой особе с тремя сотниками по очереди спать. Напиши Мувасе, что мы жалуем его женщиной из царского дома. За заслуги, так сказать… Или в наказание, скорее… Чтобы не расслаблялся. Если даже он эту вздорную стерву не успокоит, тогда я вообще не знаю, кто ее успокоит. Пусть жрицей служит при храме Калхаса.

— Она от злости с ума сойдет, — прыснула в кулак Кассандра, которая скандалистку-сестру на дух не переносила. — Сегодня же в Пилос напишу!

— Продолжай, — кивнул я.

— Крит, — закатила она глаза. — Ничего интересного. Идоменей и Кимон ссорятся из-за того, в чьих портах будут купцы останавливаться, но до войны дело не дошло. Крит велик, и Кимон решил порт на день пути от Кносса отнести. Теперь вот хотят детей поженить.

— Это хорошая новость, — кивнул я. — Дальше!

— Милаванда, — продолжила она. — Архонт понемногу наглеть начинает. Забыл, что он всего лишь сотник, которого по ранению отставили. Не по чину берет, землю гребет под себя.

— Подробности отдельно принесешь, — скрипнул я зубами. Вот ведь идиот! Я же его из грязи поднял.

— Угарит. Арамеи оживились, государь. Нужно их в чувство привести, иначе по весне ждать нам большой набег. У самых стен Каркара уже видели их разведку. Это не те, что в Эмаре окопались. Эти арамеи дикие, из пустошей. И они уже на верблюдов сели, государь. Нам их в пустыне нипочем не сыскать. Они там каждый куст знают.

— Покупайте царя какого-нибудь сильного племени, — подумал я. — Адини, Агуси или Бахиани. Пусть режет соседей. А когда слишком усилится, заплатим тем, кого он только что резал. Когда они разведут верблюдов, с ними никакого сладу не будет. А если дать им у берегов Евфрата осесть, то они еще и конницей обзаведутся. Наплачемся мы тогда с ними. Да! Верблюдов у арамеев выкупайте за любые деньги, угоняйте, травите! Что хотите делайте, но пусть они на ослах ездят.

— Пришел первый корабль из Иберии, от царя Тимофея, — продолжила Кассандра. — Привезли шерсть и кожу. Хотят получить немного оружия, но все больше на железный инструмент смотрят: топоры, плуги и серпы. Молоты и клинья еще взяли, государь. Не иначе, решили в горы идти, за камнем, серебром и оловом. Еще ослов хотят купить, там с ними совсем плохо. Но товара им на все не хватает…

— Дайте им в долг, — махнул я рукой. — Что в Иберии с зерном?

— Плохо, как и везде, — усмехнулась Кассандра. — Но Феано уже четырехполье ввела, и они первый урожай проса собрали. Представляешь? Там ее теперь сильно уважают.

— Надо же, — хмыкнул я, вспоминая, как едва не отправил ее в Египет. — Наша простушка Феано, и вдруг царица. До сих пор не верится. От Одиссея вестей нет?

— Пока нет, — покачала головой Кассандра. — Как ушел летом в свой Тартесс, так ни слуху ни духу. Теперь главное. Египет! — внимательно посмотрела она на меня, словно читая мои мысли. — А вот тут новостей много, государь. Ох и заварили мы там кашу… Любо-дорого просто…