Бьющий на взлете

Глава 19 Звонок другу

Риальто

Новак возник сам. Едва переступил порог, проверил входящие, пришлось окунаться в скайп. Надо же, и стучался неоднократно, вот пригорело-то ему. Грушецкий нагреб на балконный столик из гламурного пищевого мусора, заботливо прикопанного дочерью в холодильнике, настоящей еды — прошутто, оранжевые ломтики дыни, пармезан, последние плети живого осеннего винограда из Местре, жухлого, как пятидесятилетняя красавица — сел, закинул ноги на решетку и умостился глазеть на тонущий прямо сейчас город. На четвертый раз Новак успешно вломился, едва лишь увидав двойное G в сети:

— Гонзо, ты где залип? Трубку взять занятость не позволяет?

Никогда еще Грущецкий не был так не расположен к разговору:

— А что надо-то?

— Так, соскучился.

— Это по ктырю?

— По человеку.

— А. Ну-ну. В Венеции. Чилюсь. Отпуск у меня.

— Когда у тебя в прошлый раз был отпуск, это было… горячо.

— Тьфу на тебя, Пепа. Не каркай. Мне сейчас ровненько, и это самое прекрасное время в моей жизни.

— Местная фауна — огонь же?

— Напалм. Чего не предупредил-то?

— Так ты ж не спросил. По запросу, Гонзо, всё по запросу.

— Я, знаешь ли, боюсь запрашивать тебя последние-то годы. Потом не разгребешь с того запроса…

Новак заквохтал, скотина. Веселится. Вольно ему веселиться на расстоянии.

— Ну что, насладился? Круто же? Таких же больше нигде нет, согласен?

Грушецкий хмыкнул:

— Обосраться можно, как весело. Я как увидел это всё впервые, думал, пора мне опять стремглав плестись за таблеточками…

— Там кто сейчас на хозяйстве?

— Из ваших? Бывший «калабриец» Луиджи Строцци.

— Строцци? — в том, как переспросил Пепа, сквозил такой оттеночек интонации… кабы не был сто лет знаком, не заметил бы.

— Только не говори мне, что Строцци не энтомолог.

— Ну почему. Строцци точно энтомолог, но слишком молодой для местной паэльи. Ну, и он очень любит работать с пограничными сущностями, исследователь, понимаешь ли… вроде тебя. Так увлекается, что порой может и опасное просмотреть. Понятно, что опыт тут десятками лет нарабатываешь и как бы не по наследству получаешь, посмотрим, куда он доберется в наши годы, но покамест… Пока что мелочевку он блюдет, а матерым его прихваты до эндофаллуса. Никак, в общем.

— Так или иначе, Пепа, вопросец-то повисает в воздухе, и я тебе его ни разу не задавал. А как вообще понять, что тебя видит энтомолог? Может, вы, черти, просто дурите меня, пользуясь раздутым посттравматическим синдромом, грязно пересказав Кафку и футболя от одного к другому ряженому через полземли?

— А никак. Вот отличаюсь я от прочих твоих шапочно-знакомых, приятелей?

— Отличаешься. Поганый у тебя характер.

— Это само собой, работа такая. Обе работы. Нет, Гонза, не отличаюсь. Но тут эксперимент мимо денег, ты сам не знал, что ты такое, пока я не сказал. Стало быть, и определить, чем и как я тебя вижу, не мог тогда. Но ты ж с десяток рыл уже нашего брата перевидал, теперь можешь отличить, как ощущается энтомолог?

— Как холодная ядовитая гадина, — не остался в долгу Грушецкий.

— Да, мы такие, — осклабился Новак. — И восемь лапок?

— Все восемь, да.

— Ну вот, а то всё шмель, шмель. Другое дело. Вспомни ощущение от каждого, Гонза, вспомни, пропусти через себя это чувство опять — что тебя видят, что ты как голенький…

Поплевывая в канал виноградные косточки, плотней завернувшись в куртку от западного, сменившего северо-восточный, закуклившись капюшоном, следующие пять минут он вспоминал и формулировал для Новака:

— У Алана аж мандибулы шевелиться начинают, когда…

— Да брешешь ты, Гонза. Не бывает у энтомологов мандибул!

— А чем ты тогда сейчас шевелишь, Пепа? Хелицерами? А Мари-Луиз…

— Не годится, ты ее склеил.

— Да что я-то! Она сама…

— Ага, она сама, как обычно. Кто бы спорил. В общем, ты понял, да? А вот Луиджи?

— А у Луиджи язык впереди мозгов, не знаю, как вы там своих инструктируете, но он сперва ляпнул, что видит, и только потом понял, кого именно… Он…

И тут Гонза осекся и подвис, покачивая бокал белого в руке, глядя мимо ноута, потому что вспомнил.

— Что? — наконец переспросил электронный Пепа, набор пикселей, имеющий вид живого человека… как мало нам нужно для ощущения разделенного одиночества… — Что?!

— Не, — спустя паузу нехотя произнес Грушецкий, он очень не любил чувствовать себя идиотом, и вдвойне не любил в этом сознаваться публично. — Не, Пепа, он-то настоящий. В смысле, в том плане, в каком вашу братию можно счесть людьми. А вот тот, второй…

— Ты видел хищнеца? — Новак не встрепенулся, но подобрался.

— Я видел человека, который видел меня. И только сейчас это понял.

— В смысле?

Кажется, ему удалось удивить Новака. Первый раз за пять-то лет сотрудничества, если, конечно, вживаться любой ценой можно считать трудом.

— В смысле, чувак сказал, что не видит перевертышей. И при этом он точно человек. И точно не энтомолог. И всячески отрицал свое видение. Вот же дерьмо.

Строцци понял сразу и не постеснялся дать понять. Паоло задал ему прямой, не вполне обоснованный разговором вопрос… он, стало быть, видел. Но на словах прямо солгал, что слеп. Зачем? Что это давало? Почему он скрыл? Какова была его цель?

— У тебя шестеренки в зрачках крутятся, — напомнил о себе Новак. — Что стряслось?

— Человек Строцци, которого я попросил присмотреть за… близкими, совершенно четко понял, о ком на самом деле идет речь.

— Это точно человек Строцци?

— Луиджи говорит, что да.

— И точно не энтомолог?

— Он сам сказал, что нет.

— Тогда ты точно ошибся. Так не бывает. Он не мог учуять тебя. Ты мог подбесить его, такой красивый сам собою, подбесить просто как мужик — это для твоего вида дело обычное, бесить, но учуять, увидеть он не мог. Он же сказал… да и зачем ему врать?

— Зачем врать, я не понимаю. И это неприятненько. Но он видел… ты же сам сказал только что — ощущение ни с чем не сравнимое, не спутаешь. И я его вспомнил, то ощущеньице.

Новак выглядел озадаченным, это Новак-то:

— Ладно, я понял. Надо пробить ребят Строцци, кого он там повыращивал… это же из его инкубатора?

— Ну, можно сказать и так.

— Ты пойми, невыгодно быть энтомологом — и не быть им. Работа редкая, приподняться можно нехило, сравнимо с рядовым-то живцом. Будь он зрячим, не было б смысла скрывать.

— А там, знаешь, фонило слабо-слабо, неощутимо почти. Потому я только сейчас и понял, вспомнил, с твоей подачи.

— Опять я во всем виноват?

— Положим, кое в чем ты действительно виноват. И ты в самом деле являешься, как только тебя помянешь, чисто Люцифер.

— И, конечно, начинаю сиять? — бравый солдат Швейк широко улыбнулся.

— Вроде того. Таким, флуоресцентным светом.

— А, теперь ты это видишь. Тебе не нравится в отпуске.

Пепа всегда попадает в точку, у Пепы квалификация. Да, Грушецкому совсем не нравилось в отпуске на сей раз, и не только потому, что частично он ощущал себя выложенным в препарат на стекло микроскопа.

— Нет. Отличное времечко, но есть нюанс. Слишком много странностей на квадратный сантиметр зыбкой почвы. Например, в понтовом отеле окнами на Большой канал, вот смотри, — он не без мстительности развернул ноут в ночь, в золотое стекло воды, в сияние стрельчатых окон, — мне попытались вскрыть номер… чуть ли не стамеской.

Пепа завистливо всхрюкнул, но быстро сориентировался:

— Вскрыть номер? Тебе? Они дебилы? У тебя же на лбу написано, что грабить поляка — деньги на ветер.

— Не любишь ты поляков, Пепа.

— А за что вас любить-то? Ты вон даже часов наручных не носишь, что у тебя красть? Стамеской, значит. Как есть, дебилы. Карабинеров вызывал?

— Вызывал. Без толку. Там нет отпечатков пальцев. И еще второе. Очень странное ощущение, когда ты только приехал в город, а тебя тут уже долго ждут. Понимаешь, о чем я? И бабы как-то очень резво прижимают к стене, я бы сказал…

— И ты, типа, этим вдруг недоволен?

— Недоволен, веришь? Не люблю, когда не я задаю музыку. Никогда не был ведомым и не собираюсь. Липкое оно тут всё, Пепа. Сладкое слишком. Сечешь?

Все-таки Новак — ас в своем деле. Прямо видно было, как теперь шестеренки крутились в его маленьких, обманчиво чистых глазках. Думал и озвучивал сразу:

— Ну что тебе сказать… что это мухоловка, на расстоянии сказать сложно. Но может быть. Для крупных хищников — это не их стиль, да и ты там самый крупный хищник, Строцци прав. Даже такой ты, который не съест никого. Но мелкота всякая может липнуть, это правда. Для тебя оно, может, и не опасно. Но ты же там не один?

— Не один.

— Кого я спрашиваю. Вывози свой гонз-стандарт на континент и бери паузу. Если дело в тебе, она окажется в безопасности. Иначе ты можешь стать опасен просто соседством. Тобой не поживишься, а человеком рядом с тобой — вполне. Нужно уметь вовремя уйти, Гонза.

Забавно, даже Пепа, сравнительно хорошо его знавший, не допустил предположения, что «женщина» для него сейчас не про секс.

— А без меня? Без меня мои в безопасности?

— Ну, я тебе не Папа Римский — давать гарантию…

— А он тоже из наших?

— Да ну тебя, Гонзо. Да, без тебя у твоих есть шанс на большую безопасность.

— Пепа… слово «шанс» в твоем исполнении, Пепа…

— Тошнись в канал, что уж, он рядом. Но вообще, кроме поддержания иллюзии контроля за ктырем, я тебе звоню напомнить, чтобы не зарывался.

— Ты все-таки пугающе хорошо меня знаешь…

— Конечно. Я наблюдательный. А ты гибкий, въедливый, цепкий. Словом, на своем месте. Но есть нюанс — не резвись. Пока что у тебя отлично получается…

Если это вот — находиться на своем месте и есть… ничего себе свое! Вообще, сказал бы, охрененное место. Лучше не придумаешь. Процедил Новаку поверх бокала:

— D’ista, аnса i stronsi gaégia, — и потянулся долить.

— Что?

— Летом и дерьмо плавает, вот что. Местная пословица. Несложно на фоне хитина быть человеком. Сложно не пролюбить человеческое, находясь в хитине.

— Так ни разу и не попробовал за эти годы?

— Вторую ипостась? Нет. Ты же сам сказал, что не нужно.

— И ты даже меня услышал… Что поистине странно.

Показалось ли ему, что Новак сказал это с облегчением? И оба помолчали.

— Что, Пепа, я отработал?

— Давно. Еще когда помог спасти ту девочку…

— Не напоминай.

— Я понимаю, для тебя это неощутимо, и внутренней вины не снимает…

— Заткнись. Давай-ка лучше о бабах. То есть, ты считаешь, здешних можно? Из самок мне тут никто не опасен?

— Да и из самцов тоже. В Венето тихо последние годы, Строцци подтвердит. Дружелюбный морской хитин, иногда москиты обоего пола… ничего сверхъестественного.

— Никаких liebe?

— А liebe вообще — хищнецкий единорог, не все о ней слышали, и никто не видел. Ладно, почти никто. Не переживай, liebeтвоей женщине больше не грозит.

Не переживай. Да он, в общем-то, свое уже пережил.

Распрощался с Новаком и с досадой нырнул в файл, где ждали его пройденные города и женщина, темноволосая и наглая королева. Слова шли криво и косо, и злился сам на себя. Нужно уметь вовремя уйти, сказал Пепа. Пепа зря не скажет.

А еще позвонил Гризли. Никакого Канзаса. Никакого американского следа. Тогда что это все вообще? Отрубился во втором часу ночи, прямо за серфингом агрегаторов авиабилетов, уснув в обнимку с ноутом. Ближайший рейс из «Марко Поло» был все еще на Самайн.

Венеция куражилась, отпускать не хотела.