Бьющий на взлете

Глава 15 Арсенал

Арсенал

Арсенал был любовью без примеси, прозрачной, как воздух. Любовью непреходящей и вечной, поскольку не к человеку, но к бесконечности. Бесконечность — не число, а процесс, говаривал в далеком детстве учитель математики, хотя вряд ли он имел в виду именно то, что всей своей жизнью утверждал Гонза Грушецкий. Его бесконечность была свобода движения, свобода не останавливаться в движении никогда. Больше всего, больше жизни самой, Гонза ценил свободу. Свобода ограничивается только привязанностью, только принятой на себя добровольно любовью.

Но теперь было некому ему ее предложить.

Точка сборки, идеально совпадающие паттерны места и времени — вот что такое Арсенал. Особенно когда знаешь, что это было такое. Квадрат акватории, накрытый куполом неба. Огромное пространство, заполненное облаками в лазури, опирающееся на арочные кирпичные бараки, в которых веками выковывались власть и морская слава Светлейшей — воплощение его стремления, его тоски, его вечного влечения туда, за горизонт, прочь из лагуны, впадающей в небеса. О тени галер, которые слагались тут, подобные сонетам в своем законченном совершенстве! Здесь можно было ощущать себя собой — в полном масштабе, без ограничений. Сидеть на одном из пирсов. Бродить в гулких бараках среди разноцветных декоративных лодчонок. Мерять шагами сложную геометрию бассейна. Лежать на причале с бумажной книгой взамен изголовья. Иногда возвращаясь глазом к странице, ее перелистывать — как и всегда, какой-нибудь из романов Эко. Чисто для отдыха. Такой вот у него отдых перед новым витком. Первый раз он был здесь в эпоху бумажных карт, распечатанных из интернета, и переговоров с телефонной станции в Каннареджо — натурально, надо было заказывать звонок в кабинке со стационарного аппарата. Потом приезжал с Хеленкой, потом… глядя в одиночестве на зеркало воды Арсенала, теперь он видел, как от него вдаль уходят тени прошлого, контуры бывших. И никого не ставил на пустующее место рядом с собой. Успеется. Воспоминания о той женщине перекрывал другой, пространство его желания вмещало всех. Он был весь в своих ушедших, каждая требовала любви хотя бы в воспоминаниях, требовала внимания — и некогда полученное от них больше не питало, он начинал задыхаться, физически ощущая поверхность кожи занятой паразитирующими самками. Хорошая память — чудовищно неудобная вещь, он предпочитал ее обнулять, не залипая на прошлом. В этот раз очень хорошо помогала обнуляться Анелька. Утром она вытянула его на Дзаттере — позагорать и за джандуйотто. Терпеливо выждал, пока дочь расправится с мороженым и взбитыми сливками, а после двинулись в разведанный им бакаро. Там в небольших витринах громоздились соблазны как раз для таких, как он, отщипывающих, пробующих, не берущих целиком, целиком никогда не отдающихся: половинки яйца вкрутую, рулеты из килек, оливки по-асколански, жареные сардины, беспанцирные крабы, осьминоги, россыпь сыров кубиками, жареные шарики моцареллы, кростини с потрошками, отварным говяжьим языком и баккалой. Оттенял это холодным белым, обычным столовым белым региона Венето, и теперь его уже дожидалась Анеля, пробавлявшаяся спритцем. И еще он говорил. Вещать, не затыкаясь, маскируя неловкость контакта безостановочным трепом — эта специфика была в нем смолоду, но сделал из нее сперва себе профессию, потом безупречное оружие ближнего боя. О чего он сейчас защищался, разговаривая с Анелей? Как будто хотел донести то, что растряс по многим годам, которые странствовал вдали от нее. Попытка равно бессмысленная и убогая, и понимал это, и говорил все равно.

Эла как-то сказала ему про дочь:

— Трудно ей будет, когда вырастет…

— Почему? Станет не пришей кобыле хвост, ветер в голове, как я?

— Да нет. Ты в зеркало давно смотрел? И вообще…

— Что вообще? — он сунул рыльце в ближайшее зеркало. — А что такого-то?

— Ну и дурак ты, дарлинг, Йежиш Мария.

— Люблю вот говорить с девочками. Что сразу дурак-то? Пояснить можешь?

— Могу. Она каждого мужчину будет сравнивать с тобой. И мало кто до выставленной тобой планочки допрыгнет.

Он не поверил тогда:

— Да ладно. Что во мне такого-то?

Она только плечами пожала беспомощно, не стала пояснять. Но теперь он уже понимал и сам. Все же у насекомых очень прилично это дело обставлено, потомство не особо знакомо с биологическими родителями, а вот у людей тут какая-то хрень. Живи себе потом и красней. Но, вопреки предсказаниям Элы, никаких трудностей с фигурой отца Анеля не испытывала. Изучала себе моду и дизайн в миланском колледже, в ресторанах официанты принимали их за пару, свежая девица при возрастном плейбое — оно и немного льстило, и сильно раздражало одновременно. С одной стороны, это значит — он еще ничего такой, а с другой — куда же это годится? Годилось, потому что Грушецкий не тянул внешне, например, на полтинник. Внешне он застрял где-то около сорока, и давние знакомые, а не только ехидная дочь, при встрече интересовались прямо, не спит ли он в гробу, как положено вампирам. Кабы знали они, до какой степени то была, в сущности, верная формулировка… Ктыри не стареют, они умирают в полете, становясь из серебряных золотыми. Очнулся в сказочке, называется, и знаешь, кто ты, и что с тобой происходит, и что будет происходить, и никакого кризиса среднего возраста — наслаждайся. А что это не та правда, к которой ты был готов о себе — так Новак ведь предупреждал. Тренировки на силовых трижды в неделю минимум, плаванье и баскетбол. И трекинг до упаду по пересеченной местности. Он гонял себя не как друга, а как врага, все ожесточенней, не давая поблажки с возрастом. Взрослел достойно, прежде чем начать стареть красиво. Эла вот не постареет уже никогда.

— Ты мой героооой… Ты самый красивый мужчина в Англии, Майкл.

— По-моему, ты надо мной прикалываешься, а?

— Так, только самую малость. Жаль, ты больше не можешь скинуть мне в мессенджер фоточку торса.

Ему ее не хватало. Очень не хватало. Куда сильней, чем пока была жива, хотя сейчас они разговаривали чаще. В разговорах с отсутствующими и покойными есть огромный плюс: они всегда говорят либо то, что ты о себе знаешь и так, либо то, чего ни при каких условиях не хотел бы слышать. Не успеваешь соскучиться в разговоре.

— Это вуайеризм, дарлинг, могла бы оставить меня в одиночестве хотя бы на время…

— Я бы с удовольствием, и никак не ожидала такого эффекта, веришь? По логике, с тобой должна была слиться некогда обожаемая тобой Натали…

— Кто?

— Ну, Натали. Цыпленочек этот. В Праге.

— А.

— Никогда бы не подумала, что ты забудешь, ради кого убил меня…

Она неправа, но спорить с ней бесполезно. Этот неловкий момент — саму смерть — они впрямую ни разу не обсуждали. Зачем портить то хорошее, что у них есть?

— Я не убивал. Ты выбрала смерть сама… ты меня подставила.

— Ну, есть немного.

— Зато ты осталась со мной навсегда, как того и хотела.

— Ну, извини.

— И я полностью твой — в том смысле, в каком вообще могу кому-то принадлежать. Странно исполняются мечты, да, Эла?

— Я тоже хотела не этого. Я-то никак не хотела не расставаться с тобой никогда. Во всяком случае, именно таким извращенным образом…

— Тогда замолчи и перестань подглядывать.

Когда он находил себе бабу, она обычно пропадала надолго и дулась. Иногда бывало, возвращалась тут же после свидания и язвила. Она так злилась, что никогда не мешала ему во время секса — бесценное преимущество при подобном сожительстве. Прикольно было обсуждать с ней ощущения, параметры и стати новой любовницы откровенно, как никогда бы не смог в жизни, все-таки у них было очень общее, едкое чувство юмора. Восемь типов близости, говорите? У них совпадало семь. На восьмом — общие ценности — они и разошлись. Что ж тут поделаешь. Чаще всего проще убить партнера, чем принять его жизненную позицию. Или расстаться. Расставаться он умел в совершенстве, она не умела вовсе. Она иногда замолкала, иногда злилась и говорила гадости. Но этим трем годам разговоров он, говоря откровенно, предпочел бы одну-единственную возможность обнять ее, ощутить по-настоящему полно.

Наверное, дело было в кольце. Он его так и не выбросил.

Более того, таскал с собой в кругосветку.