Боярышня Евдокия

Глава 29.

— Ты не можешь!

— Может! Боярыня родом из Овиных!

— Говори, над кем суда требуешь!

Кошкина взошла на подиум, который использовали скоморохи для представления. Постояла, оглядывая собравшийся народ и поклонилась. Боярин Овин остановил Дуню с Мотей, хотевших последовать за Евпраксией Елизаровной.

— Только Евпраксия, — коротко бросил он и дал знак своим воинам, чтобы окружили помост.

— Разбой, длящийся годами! — зычно начала Кошкина. — Смущение умов ради собственных корыстных целей. Подкупы, интриги, отравления, людоловство и… — Кошкина замолчала, обвела взглядом собравшихся, прежде чем произнести: — …предательство.

В этот момент на возвышение поднялся Владыка новгородский и встал рядом с боярыней. Она повернулась, склонила голову, дождалась благословения и продолжила, не обращая внимания на перешептывания: «Владыка с нею», «Феофил благословил ея», «Не осуждает…»

— На людском горе и крови зиждется неслыханное богатство Борецких. Его не было, когда был жив Исаак, а вот когда Марфа овдовела, то её поместья неожиданно стали прирастать землями. За счёт чего?

— Так новые земли!

— Их лишь малая часть, а остальной прирост — это якобы проданные ей или обмененные на другое земли, — боярыня сурово обвела всех взглядом и насмешливо бросила: — Сильная дружина совершала торг, а бывшие владельцы исчезали. Не осталось никого, кто мог бы подать жалобу.

— Неправда! То зависть! — зычно выкрикнули из толпы.

— Оговор! — поддержали с другой стороны и по силе голоса можно было уверено сказать, что это профессиональные крикуны.

Народ возбужденно гудел, но ни подтвердить, ни возразить не мог. У них не было земель, на которые Борецкие могли бы позариться, у них не было сведений, насколько Марфа посадница стала богаче за время вдовства. А она баснословно разбогатела, несмотря на постоянные серьёзные траты по содержанию собственной дружины, оплату агитаторов-горлопанов и сейчас по её воле за городом собиралось войско из удалой бедноты (шильников), чтобы выставить их против московского князя.

— Всем вам полюбились сказки боярышни Евдокии, но никому не ведомо, что её пытались убить, а ещё похищали, чтобы продать в рабство.

— Врёшь!

— Да что вы за люди! — закричала Дуня. — Сколько можно закрывать глаза на то, что у вас тут происходит! — она прошмыгнула на подиум, но её оттуда тут же стащили вниз. — Да пустите же меня! Дайте сказать!

— Пусть говорит!

— Она чужая!

— Это сказочница!

— Слово! Дайте ей слово!

— И скажу! — Дуня вновь шустро залезла, встала, отряхнулась и возмущённо начала говорить: — Ножом в меня тыкали, да боярич Гаврила увидел опасность и увел из-под удара. Все в палатах это видели, но боярича дураком выставили, а меня нравной. Это разве нормально? Скажите мне, с чего такая слепота и злоязычие? — Дуня взмахнула руками, призывая к тишине, и пояснила: — Я потом своего убийцу узнала, только никому ничего сказать не успела, как скрали меня.

— Как же ты выбралась?

— А до меня скрали боярича Гаврилу! И довелось нам вместе выбираться из плена. Не знали мы, что подмога близка.

— Причем тут Борецкая?

— А она везде причём! Весь город в её руках! Конечно, не сама ножом размахивает и не сама яд подливает, но другими руководит. И мы с Гаврилой не первые, кого скрали, чтобы семьи посговорчивее были! Её люди повсюду и всех несогласных в страхе держат, распуская гнусные слухи, убивая, воруя родню и продавая в рабство. Ни один тать не пукнет без её одобрения, а она на виду всем о чести и свободе толкует!

Евдокия увидела, как народ расступается, пропуская вперед Марфу Семёновну с Дмитрием Исааковичем. Они встали напротив возвышения, воины окружили их, а народ предвкушающе замер.

— Это что же, балаган? — насмешливо спросила Борецкая. — И Владыка здесь? Потворствуешь раскачиванию наших устоев? Я думала, что ниже пасть некуда, но ошибалась.

— А ты кем себя возомнила? Владычицей, коей всё мало? — ответила ей Евдокия, давая возможность Кошкиной и Феофилу обдумать ответ.

В толпе раздались смешки и пояснения для недогадливых, чем забавно обзывательство владычицей. Дуня не успела порадоваться, что обогатила людей на образное мышление. Благодаря её сказкам появились вежливые фразы, подразумевающие ругательство.

Лицо боярыни исказилось, но Дуня не дала ей рта раскрыть. Уж так накипело у неё!

— Или нет, ты — что та лиса, которая говорит сладкие речи, а сама всё под себя гребёт! — обвинила она вдову.

— Заткнись! — рявкнул Дмитрий, угрожающе подавшись вперед.

— Да, Митюня, ты прав! — тут же переключилась на него Евдокия, намеренно произнося его имя на домашний манер, чтобы все видели, что он не муж, а сыночек.

— Марфа Семёновна у нас намного страшнее, чем хитрая лиса. Боярыня Борецкая крови не боится и новгородский люд без зазрения совести продала литовцам вместе с землями, чтобы Великий князь литовский сыночка наместником поставил. Да, Марфа Семёновна? Надоело тебе делить власть с посадниками? Или обидно, что всего лишь вдова посадника?

Слова московской девчонки взорвали площадь негодованием, а это они ещё не знали, что задумка Марфы была направлена куда дальше, чем просто сделать сына наместником.

Дмитрий рванул к ней, его воины не отставали. Подле возвышения завязался бой.

Владычьи воины закрыли собою Феофила, а Дуню стянул вниз Гришка с Гаврилою и закрыли щитами. Народ не остался в стороне.

Казалось, что вся площадь превратилась в побоище, но боевые холопы других посадников с разных сторон подбирались к колоколу и пытались установить порядок.

— Я требую суда над ней! — провозгласила Борецкая, указывая на спрятанную Евдокию. — За клевету, за очернение моей семьи!

— Да какое очернение, если ты по горло в крови, а всё тебе мало! — не вытерпела Дуня и отпихнув Гришку, выскочила из-за щитов, вновь вскарабкалась на мостки. Ойкнула, почувствовав, что посадила занозу на ладони, но сейчас ей было не до этого.

— На костях и обмане зиждется твоё возвышение! — обвинила она Борецкую, потрясая кулаками. — Всеми жертвуешь ради благополучия сына!

— Евдокия, охолонь! — осадила Дуню Кошкина и выступив вперёд, стукнула посохом, потом ещё и ещё. Равномерное постукивание привлекло внимание. — Пришло время отвечать за свои дела, Марфа.

Люди успокаивались, оборачивались к возвышению, прислушались.

— Ты, что ли, спросишь с меня? — надменно спросила вдова. — Так все знают, что нет тебе веры, как и твоим лающим собачонкам.

Дуня открыла было рот, чтобы ответить, но её губ коснулся сухой тонкий палец Владыки:

— Помолчи, — велел он и хорошо поставленным голосом объявил: — Суд по требованию Евпраксии Кошкиной против Марфы Борецкой!

Народ затих и началось… живенько, эмоционально, с короткими красочными выступлениями Дуни и демонстрацией бана Тимиша с его рассказом о злоключениях.

— Гореть тебе в аду! — впечатленная процессом, поставила точку разъярившая Мотька.

— Всё враньё! Записи подделка, а этого мадьяра я в первый раз вижу! Его наняли, чтобы очернить меня, — громко и холодно заявила Борецкая, обескуражив людей.

Дуня не могла не восхититься её самообладанием. Марфа Семёновна горела холодным огнем ненависти, но её феноменальная убежденность в собственной правоте и хитрый разум никуда не делся.

Она отбивалась с ловкостью профессионального сутяжника. Манипулировала словами и давила непоколебимой верой на то, что на всё имеет право.

Люди подустали, перестали вслушиваться в то, что говорили друг другу стороны, начали больше реагировать на тон, на пафос и жесты, и Борецкая этим пользовалась.

А когда она заявила, что всё вранье, то даже Владыка растерялся. Его разум отказывался реагировать на откровенное хамство по отношению ко всем доказательствам.

«Во дворе мочало, начинай сначала», — поняла тактику боярыни Дуня.

Она видела, что владыка не решается бросить Борецкую в поруб, а та тянет время, понимая, что одним своим гордым видом выигрывает у обвинителей.

Кошкина уже охрипла и её голос звучал всё тише и тише, Владыко увлекался замысловатым цитированием писания, а Дуню заглушали горлопаны. Они следили за ней и как только она пыталась высказаться, то начинали орать что-то своё.

Евдокия повернулась к боярину Овину, ища у него подсказки. Тот изображал грозный вид, но всего лишь изображал.

— Мотька, это тупик, — в отчаянии сказала на ухо подруге Дуня. — Владыка опасается вынести приговор Борецкой.

— Здесь слишком много её людей, — встревоженно кивнула на площадь Мотя. — Они не дадут её никуда увести, а мы не отобьёмся.

— Гриша, я не поняла, мы спаслись или нет? — горько спросила Дуня.

— Не уверен, — оглядевшись, ответил он. — Народ не даст тебя в обиду, но…

— …какой ценой, — закончила за него боярышня.

— Нет, я хотел сказать, что им не одолеть наёмников.

Дуня нахмурилась, не видя разницы, а Григорий продолжал:

— Если бы вои бояр объединились, то знатная вышла бы схватка, но…

— Они не объединятся, — буркнула Дуня, — посадники разучились стоять друг за друга.

— Дуня! Дунька! — услышала она голос из толпы. — Я здесь! Алексейка! Псковичи с тобою!

— Гриш, сделай мне ступенечку, чтобы увидеть, кто там надрывается, — встрепенулась она.

Новики сложили руки и наклонились, чтобы боярышня ступила. Осторожно подкинули её, и Дуня увидела продвигающуюся к ней группу псковичей во главе с юношей.

Длинный, несуразный, но ловкий и наглый. Он спешил, азартно распихивая всех, кто стоял у него на пути и бил в скулу, если его пытались поймать.

— Дунька, ты всё верно кричала! Паучиха она! Весь Новгород опутала лживыми речами о вольностях, а сама всех под папский престол подводит. А Псков остаётся с Москвою! Слышите, скобари! Мы с Москвою!

— Это псковские скобари! — обиделся кто-то на него.

— Паря, ты чего болтаешь? — раздались вопросы.

— А того! Князь всю землю объединяет, и мы вместе с ним, а вы ни с чем останетесь! Наши посадники уже давно переговоры ведут о вхождении Пскова в московское княжество! Вот так! Воедино будем и тогда вас, иудушек, придавим!

— Ты чё несешь? Бейте его!

Но в общей сутолоке никто не смог добраться до парня. Алексейка пробился к Дуне и счастливо улыбнувшись, поклонился.

— Батюшки-святы, какой ты… высокий! — всплеснула руками боярышня, обо всём позабыв и разглядывая псковского товарища. — А какой смелый! А как вовремя! Алексейка, до чего же я тебе рада! А как ты их… ух!

Парень расцвёл ещё больше после её слов, и заслонивший боярышню какой-то незнакомый безусый боярич нисколько его не смутил, потому что Дунька вынырнула из-за его спины и вновь просияла. Алексейка не растерялся с ответным словом:

— Почти все сказки твои слушал, жалею только, что не с начала и не сразу узнал, что это ты их придумывала.

— Ну конечно я, а кто же ещё! — торопливо воскликнула Дуня, но смутилась, когда парень расхохотался.

— Евдокия Вячеславна, — настороженно позвал её Григорий. — Владыка озвучил наказание за грехи.

— Я всё прослушала, — побледнела Дуня. — Он же с писания начал…

— Смерть, — огорошил её Григорий и взяв щит, передал его новикам, пока боярышня осмысливала его слова. — Защищайте её, а я буду пробивать нам дорогу.

Воины Матвея Соловья ощетинились оружием, псковичи затолкали Алексейку вглубь своей группы, но боярышне подмигнули.

— Не дадим в обиду, — озвучил общее настроение какой-то бородач из псковичей.

— Ты пожалеешь! — громко разнесся голос Борецкой.

— К бою! — крикнул Дмитрий, и со всех сторон послышался звук, готовящегося к бою оружия.

Дуню со всех сторон прикрывали собою воины и она могла только догадываться, что сейчас все сбивались в группы, а одиночки пытались выбраться из ощерившейся оружием толпы.

— Ту-у-у-у-у-у! — неожиданно для всех раздался звук рога. — Ту-у-у-у-у-у!

— Москва!

— Москва!

— Князь московский!

— С дружиною!

— В городе? Кто пропустил?

Князь был без дружины, но сопровождающих его воинов в полном облачении хватило, чтобы заставить считаться с собою. Он не спеша подъехал и долго смотрел на Марфу, на Дмитрия, потом склонил голову перед Владыкой, но с коня не слез и под благословение не подошел.

Дуня понимала: окажись князь на земле, то станет ниже остающегося на возвышении Владыки, а так они вровень, но поймут ли люди? Здесь каждый жест считывали и растолковывали.

Иван Васильевич бросил короткий взгляд на Кошкину, поискал глазами кого-то…

— Я здесь, княже! — помахала ему двумя руками Дуня и многие усмехнулись непосредственности боярышни. Но князь одобрительно кивнул ей и произнес:

— Суд продолжается. Приговор Владыки я слышал, осталось слово за мной.

— Ты не в праве судить меня! Новгород подписал договор с Казимиром.

— Ты себя с Новгородом не равняй! Нет у тебя никакого права ничего подписывать, и уж тем более передавать земли рюриковичей гедеминовичам.

— У меня есть право! — не отступила она.

— И какое же?

— Право сильного, — усмехнулась боярыня, приметив, что князь въехал не с дружиной, как кричали, а всего лишь малым отрядом. — И коль уж ни для кого тайной не является, что мой сын породнился с Батори, то право силы и наследие древнего рода.

— Батори? — хмыкнул князь. — Это которые победители дракона? Неужто ты наслушалась лживого бахвальства? Всё, чего ты добилась этим браком, это сделала своего сына примаком в семье, кормящейся подачками королей.

Кровь отхлынула от лица Борецкой. Она не ожидала снисходительно-пренебрежительного отношения к Батори от князя. Этот род все уважали и побаивались, а сами они говорили о возможности стать правителями, как само собой разумеющемся. И лишь Казимир скупо отзывался о Батори… она думала, из-за осторожности перед ними, но вот уже второй правитель смотрит на неё, как на глупую бабу.

— Я требую сражения! — зарычала она. — На реке Шелонь тебя встретит войско!

Князь чуть наклонился и вгляделся в лицо вдовы посадника.

— Боярыня, ты забываешься, — угрожающе произнёс он. — Твои преступления тяжелы…

— Всё ложь! — выступил вперед Дмитрий.

Князь продолжал смотреть на Борецкую, но отреагировал:

— Вот как? — усмехнулся он и перевел вопросительный взгляд на Владыку и тот для всех ответил:

— Мои слуги допросили Евфимию Горшкову. Та поначалу признала вину за собой, но когда узнала, что Борецкая тайно оженила сына на Батори, считая, что это открывает дорогу к единоличному правлению, то прокляла её и многое поведала о ней. Так что доказанного хватит, чтобы трижды предать смерти сию греховную душу.

— А что скажут посадники, тысячники, старосты? — громко спросил князь. — Что скажет люд новгородский?

Дуня оценила лояльность Ивана Васильевича, зная, как он не любит задавать вопросы тем, кто не может дать ответа из-за того, что не разбирается в вопросе. Но здесь демократия, и он использовал её себе на пользу.

— Будем биться на Шелони? — князь обвел площадь суровым взглядом и сжал ладонь в кулак. — Или миром пойдете под мою руку? — улыбка озарило его лицо, и Евдокия не могла не отметить, что любой журнал будущего схватился бы за этот образ.

Посадники, подходили ближе, переглядывались, мялись.

— Чего нам биться? — заворчали они. — Оставляем всё по-старому.

— Э, нет. Договор нарушен, а новых не будет, — жестко отрезал Иван Васильевич.

— А чего же молчит люд новгородский? — громко воскликнула Дуня, видя, что упускается шанс полюбовно объединиться. — Не наелись ещё до отрыжки посадничьих вольностей? Мало жизней положили за благополучие Марфушенькиного потомства?

— Ах ты змея! — зашипела Борецкая.

— Да куда уж мне до тебя! — не задержалась с ответом Евдокия.

— Псковичи первыми объединятся с Москвою, а этих ещё поучить надо бы, — весело заорал Алексейка.

— Это у кого голос прорезался? Давно ли Псков под нами ходил?

— А теперь не ходим, потому что вы всё под себя гребёте! И коли счас морду отворотите, то мы все вместе растрясем вашу мошну до донышка!

Люди заволновались, Борецкая ухмыльнулась, думая, что озорная речь псковича заденет гордость новгородскую, но настроение толпы быстро переменилось.

— Да чего тут думать? Сколько просили посадников принять главою московского князя? И вот он!

— Верно! Пусть князь их приструнит, а то жрут в три горла и всё мало!

— Мы с Москвою! Не хотим Литву! Уж наслышаны, как там с православными обращаются.

— Там со всем людом дерьмово обращаются! Закрепили всех на земле, а кто бежит, тех ловят и лютой казни предают!

Князь внимательно слушал, а держащийся рядом с ним царевич Данияр, посмеивался, глядя на разошедшихся новгородцев.

— Что, весело тебе друже?

— На кой они тебе? Сила за нами великая и мы навсегда упокоим этих горлодеров.

— Горлодеры? Это ты ещё с вятичами дела не имел, — усмехнулся Иван Васильевич. — Вот где наслушаешься всякого…

— Тати, — сплюнул царевич, уже столкнувшийся с лихой удалью вятичей.

Князь хохотнул и подмигнув Данияру, напомнил:

— А тебя как враги называют?

Царевич понимающе хмыкнул и беззаботно рассмеялся, радуя своих батыров улыбкой. Это у русичей горе всех сплачивает, а его народ объединяет радость. Вот и не жалеет Данияр для своих людей хорошего настроения, тем более теперь есть много поводов радоваться.

Новгородцы посматривали на князя, на окружающих его воинов, всё отмечая. Видно было, что не все они москвичи, но держались дружно, прикрывали друг друга, а некоторые перешучивались. И смех Данияра, внука Улу-Мухаммед хана поразил новгородцев и обеспокоил. Радуется чингизид, что пограбить можно! Своим для князя стал, а они могут стать чужими. Как же так? И псковичи грозятся! Куда Владыка смотрит?

Владыка хмурил брови, поглядывая на происходящее. Ему хотелось к себе. Дел было невпроворот и времени терять было жаль.

Посадники повздыхали, да вытолкнули вперед Овина.

— Иди, говори, что надо, — велели ему.

— Хитрованы вы, — покачал головою Захар Григорьевич, но вспомнил о сестре и решительно выйдя вперёд во всеуслышание заявил:

— Без нашего согласия Марфа снарядила посольство в земли Казимира, и мы даже не видали тот договор! Не держи зла на нас. И от всех скажу: не хотим мы нелюбви меж нами и согласны войти в московское княжество, чтобы ты правил нами, как отец родной.