Боярышня Евдокия

Глава 12.

— Говори! — велела Марфа Семеновна.

— Дерзость московитов не знает границ, — хитро улыбаясь, протянул Селифонтов. — Народ возмущён! Устроить свару на виду у лепших людей, подкупить стражей, — староста возмущённо потряс кулаком и всем своим видом выразил негодование.

— Хорошо, — кивнула Борецкая. — А теперь объясни мне, что там произошло на самом деле.

— Несуразно вышло, — вздохнул Памфил Селифонтиевич, — новик из московитов приревновал боярышню и крови возжаждал. Распущенность и безобразие налицо.

— При всех с девки кровавую виру взять хотел? — боярыня удивлённо выгнула бровь и внимательно посмотрела на соратника.

— Молодой, горячий, — пожал староста плечами и хитро усмехнулся.

Борецкая долго смотрела на него, потом согласно кивнула:

— Хорошо, — вновь согласилась она и чуть подалась вперед: — Вот так всем и скажешь, когда настоятельно расспрашивать будут. Мол, правда неприглядна, вот ты и помалкивал, но раз кому-то сильно интересно…

Слова боярыни падали, как камни, а взгляд пригвождал, но старосту порадовала реакция Борецкой. Они поняли друг друга без лишних слов. Зря он опасался, что боярыня не одобрит его выбор жертвы. Единственное, ему требовались уточнения, и он едва слышно спросил:

— Попытку повторить?

— Не сейчас… — подумав, ответила нехотя, и видя вопрос в глазах Селифонтова, пояснила:

— Наш доглядчик написал, что где появляется эта маленькая боярышня, там чудные дела творятся и безумства!

— Нам это надо?

— Не знаю… может быть… довести всё до каления и тогда уже…

Боярыня не договорила, но староста показательно ударил кулаком по ладони. Лицо Марфы ожесточилось, резче обозначились носогубные складки прежде, чем она кивнула:

— Именно так, — согласилась она и даже повторила свои же слова, смакуя принятое решение: — Только так! — Боярыня с силой сжала посох и её взгляд устремился вдаль. Казалось, что она смотрит в будущее, которое выстраивает шаг за шагом своими руками, полагаясь только на себя. Сопение собеседника отвлекло её, и она коротко бросила:

— Иди, свободен.

Селифонтов поклонился чуть ниже обычного, признавая право и власть вдовы посадника, и поспешил на выход.

В душе клокотала ярость против баб. Дуры! Все идиотки от мала до велика! В такой важный момент дать шанс сделать шаг московитам! Его бы воля, он бы… Кулаки старосты сжались, но во дворе Селифонтов увидел сына Борецкой и приветливо растянул губы в улыбке:

— Дмитрий Исакович! — изображая радость, воскликнул он. — Никак с охоты? Какова добыча?

Борецкий криво усмехнулся, но дерганным движением подбородка показал на въезжавшую во двор телегу. Селифонтов ринулся к ней и увидел под полотном тушу зубра.

— Ого! Давненько этих зверюг не видали у нас! — восторженно воскликнул он и спешно повернулся к бояричу, чтобы тот увидел восхищение и даже толику зависти.

Селифонтов сам любил поохотиться, и радовался, когда видел зависть в глазах неудачников. Расчёт оказался верным и лицо Борецкого посветлело. Но поговорить не вышло, засуетились дворовые, отвлекли Дмитрия Исааковича вопросами, и Селифонтов предпочёл уйти.

Он решил немного прогуляться, послушать, что бают люди, но стоило ему пройти пару дворов, как его нагнал Тимошка и пристроился рядом.

— За московитами продолжай следить… ко мне при всех не подходи, — недовольно прошипел Селифонтов.

— Только следить?

— Скажу, когда довершить дело надо будет, а пока только следить, — раздражаясь, процедил староста.

Он в корне был несогласен с тем, что решила Борецкая. Девчонка действует с выдумкой и умеет нравиться людям. Если бы сопливый московит не разбил ей лицо, выводя из-под ножа, то все говорили бы о ней с восхищением. Но бог оказался на стороне Памфила, и его стараниями все запомнили только дурного московита и разбитое лицо боярышни.

«Позор-то какой!» — с удовольствием вспомнил свои слова Селифонтов, когда принялся объяснять произошедшее лепшим людям. Они ничего не поняли, а он им всё расписал в наилучшем виде.

Но если это отбросить, то Памфил сам готов был признать, что московская девка изящно выкрутилась из уготовленной ей ловушки! Да только ей это не поможет. Люд новгородский будет обсуждать то, что доведут до них.

И всё же надо как можно скорее убрать её с дороги. Но с Борецкой спорить бесполезно, упёрта и никого не слушает. Он понимает, что она решила дождаться, когда девчонка ярче проявит себя и после этого повязать всех новгородцев её смертью. Но уж больно скользкий тут момент…

И тут ухо старосты обожгло горячее дыхание, и он отшатнулся.

— Ты чего? Сдурел? — гаркнул он, поняв, что это Тимошка. Так и тащится за ним, да ещё жмётся, пытается что-то сказать.

— Дык, я говорю, а ты не слышишь, — обиженно возмутился он.

— Всё сказано уже, иди отседова.

— Не всё, — нервно оглядываясь, заторопился он. — Я про парня того… не сразу признал его рожу, а ведь один в один! Только тот старый был, а энтот щенок покудова.

— Не понял. Говори толком, — начал раздражаться староста.

— Сынок это того служивого, что тайну про золото узнал.

Потребовалось пара ударов сердца, чтобы Селифонтов сообразил о чем речь.

— Ах ты ж… — он чуть не задохнулся от ярости.

Его жар-птица!!! Его золотая мечта!

Да разве он связался бы с дурой Борецкой, если бы владел тем рудником? И лживый Казимирка ему не сдался со своими хитромудрыми словесами… Как же он их всех ненавидит, а вынужден терпеть! Рудник был его свободой, пропуском в райскую жизнь на земле!

Памфила аж затрясло, и он схватил Тимошку, да в морду его. Р-р-раз, ещё р-раз! Народ начал собираться.

— Ты чего? — заскулил Тимошка. — Я ж узнал его, искупил вину… — заблеял он.

Но Селифонтова остановил не Тимохин скулеж, а собравшийся народ он обвёл ненавидящим взглядом.

Все они жадные до чужого добра!

Еле угомонил поднявшуюся бурю в душе и рявкнул:

— А ну, расступись! — и пошёл, как ни в чём не бывало.

Тимошка отряхнулся и потирая скулу, побежал за ним следом.

— Я прознал, — угодливо продолжил он наушничать, — где московиты остановились.

— Да я и сам знаю, — отмахнулся староста.

— Они на постоялом дворе…

— Не у Олельковича?

— У Олельковича боярыня и княжьи люди, а это другие. Цельный отряд сегодня приехал, отдыхают.

— А парень?

— Сбежал. Звать его Гаврила Златов.

У старосты в глазах потемнело от прозвища. Это он должен был сменить отцово прозвание на Злато и тогда его дети стали бы Златовыми. Но Тимошка не дал погрузиться в обиду, продолжая нашептывать, и Селифонтов прислушался:

— Парень новик, первый раз в походе. Про поручение мне не сказали, но, итак, ясно: за Кошкиной посланы приглядывать. Но я узнал, что нашего вора зовут Афонька и князь прямо сейчас отправляет его на новые земли искать ещё золота.

— Что?! — взревел староста.

— Тише ты, благодетель! — запричитал Тимофей и тут же зашептал дальше: — По наводке идёт, не вслепую!

—А тебе взяли и выложили всё? — не поверил Селифонтов.

— Завидуют Афоньке! Он же хоть худого, но боярского рода. Предки его служили какому-то лесному князьку, а сам он княжьим гонцом был, а тут разом всё переменилось! Сам Великий князь чин его подтвердил и новые земли даст, если Афонька ещё золото найдет.

— Завидуют, значит, други верные, — усмехнулся староста. — Сам в многообещающий поход пошёл, а их не позвал, да ещё сынка спихнул к ним…

— Спихнул, — захихикал Тимоха, — а я его узнал! У меня на лица приметливый глаз.

— Это хорошо, — Памфил огладил бороду и повторил: — Замечательно!..

— Мы сыночка возьмём и на цепь посадим, а когда Афонька вернётся, то всё вызнаем у него про… — Тимошка опасливо оглянулся, но никому до двух неспешно шагающих новгородцев не было дела. Но из осторожности Тимофей слово «золото» произносить не стал.

— Долгонько ждать, — поморщился Селифонтов. — Даст бог, Афонька к осени вернётся, а может, и позже. Не знаешь, далеко ли искать золото будут?

— Того не ведаю, — опечалился Тимошка, — но потом ещё ждать, когда он наших людишек к заветному месту отведёт. А то на словах-то можно напутать, а когда своими ноженьками дорожку протопает, да наши глазоньки узреют…

— Но новика сейчас скрадём и вывезем подале отсюда, — решил Памфил, не слушая рассуждения подручного. — Всё надо делать вовремя, а не оставлять и ждать.

Староста поморщился, вспомнив решение Борецкой насчёт московской девки. Чует его сердце, аукнется им промедление, но это её ошибка, а ему главное своих ошибок не наделать! Он бросил взгляд на Тимоху, а тот аж подпрыгивал:

— Точно! Ужо он мне за свово батьку ответит, тварь подлую! Боле не выскользнут у меня из-под носа ни один, ни второй!

— Поспрошаем сынка Афони, — согласился Селифонтов, — и подумаем, как нам поболе выжать из сложившейся ситуации. Коли придётся ждать, так подождём.

— Подумаем, — поддакнул Тимошка, — ой как подумаем! И подождём, мы терпеливые.

— А ты чего радуешься? Парня не калечь…

— Да я ж понимаю, — заторопился Тимофей.

— Не калечь! — Селифонтов даже остановился, чтобы до инициативного дурака дошло. — Подвала и цепи хватит… пока.

— Как скажешь! Я же всё для тебя! Отца родного не любил так, как тебя!

— Ну, будет, будет, — снисходительно отмахнулся староста.

— А с девкой что? Упокоить?

— Сказал же, погодь с ней. Боярыня хочет посмотреть, на что она способна.

— Уж больна шустра…

— Много ты понимаешь! — буркнул староста, хотя отметил, что Тимошка в корень зрит.

— Так видно же… — он почесал подбородок, вороша куцую бородёнку, — ступает быстро, руками машет, говорит скоро. Не по-боярски себя ведёт!..

— Ишь ты, может, в Москве все такие? Белобрысая девка рядом с ней тоже крутилась, как белка в колесе.

— Старшая боярыня ступала, как пава, держала себя величаво, — с пониманием произнёс Тимоха и Селифонтов вынужден был согласиться.

— Ну, хватит. Поговорили и будя. Устал я от тебя.

— Так меня уже нет, — засуетился Тимошка, — поручение исполню, приду. Только бы вот серебришка бы, — попросил он, заискивающе заглядывая в глаза.

— Зачем оно тебе? Парня подкарауль, по башке дай и тихо утащи.

— Дык, а ежели он не один ходить будет?

— И чем серебро поможет? — подначил его Селифонтов.

— Девку посочнее подкуплю, и она приведёт его ко мне, как телка на верёвочке.

— Ну, коли девку, то да, — усмехнулся староста и нарочно медленно развязал завязки калиты, взял горсть монет, потом выпустил одну, другую, третью… подумал и ссыпал всё обратно в мешочек, зажимая в кулаке только одну. Тимоха нетерпеливо сглотнул и уставился молящим взглядом.

— Держи! — с улыбкой вручил староста рубль. — В Юрьево отвезёшь нашего стремительного соколенка… знаешь куда там.

Тимофей цапнул серебряную монету и с жадностью следил, как Памфил Селифонтович завязывает веревочки калиты.

— Ты понял меня? — вывел Тимоху из ступора резкий голос, и он мелко закивал. — Исполнишь всё чисто — и долг твой передо мной будет закрыт.

— Жизни не пожалею! — поспешил уверить он. — Будешь доволен.

— Не тяни. У нас с тобою ещё московские гостьи… чую, маята с ними будет.

***

В доме князя Михаила Олельковича было непривычно тихо. Все попрятались, не желая попасться под его горячую руку. Он внимательно выслушал Кошкину, потом переговорил с Гаврилой и старшим над ним Матвеем, посмотрел на разбитые губы Дуни и озверел.

Вскочил, невидящим взглядом огляделся и бросился к выходу. Княгиня только и успела крикнуть, чтобы удержали князя от буйства. Дуня вжала голову в плечи, слушая ругань за дверьми и грохот падающих скамеек.

— Вспыльчив князь-батюшка, — пояснила княгиня и озабоченно прислушалась. — Сейчас чарочку поднесут ему и успокоится.

— Совсем? — спросила Дуня, подразумевая не уснёт ли и не позабудет ли справедливый гнев, но княгиня подумала о чём-то своем и ответила соответствующе:

— Господь с тобой! Михайло крепок телом!

Дуня хотела пояснить, что ничего плохого она не имела в виду, но дверь резко распахнулась и в общую горницу ввалился Михаил Олелькович.

— Значит, так! Я эти подлости без ответа не оставлю! Знаю, откуда ноги растут у всей этой дурноты.

Князь ещё не успокоился и эмоции мешали ему говорить. На его лице играли желваки, а руки тянулись к оружию.

— Жена, собирайся… выезжаем в Литву! — выдал он.

— Как в Литву? — пробормотала растерянная княгиня. — А как же Новгород? Тебя же поставили здесь защищать их.

— От Москвы? Я из Рюриковичей, ты не забыла? И ты хочешь, чтобы родовые земли отошли католикам?

— Ты ещё и Гедиминович, — напомнила ему княгиня.

— Если только из старых Гедиминовичей, — с горькой усмешкой поправил её Михаил. — Прадед не стал бы плясать под дудку латинян!

— Но что ты скажешь Казимиру? — воскликнула княгиня. — Куда мы от него денемся?

Князь закрыл глаза и застонал, хватаясь за голову. Дуня знала, что положение Михаила Олельковича сложное. Он зависим от князя Казимира, как его брат, а до этого отец и дед. Все они интриговали, чтобы в обход лественничного права наследования, оставаться на княжении в Киеве.

Сейчас в Киеве сидел брат Михаила Олельковича Семён. Он наиболее остро столкнулся с желанием Казимира заменить православие в княжестве на католицизм. Не имея сил вывести киевское княжество из-под руки Великого князя литовско-польского, он все время лавировал между собственными интересами, куда включал процветание своего княжества, и интересами Казимира.

По мнению Дуни ничего у него не получалось. Но быть может без Семена Олельковича киевлянам пришлось бы совсем тяжко. А он выбил у Казимира обещание, что после его смерти княжество перейдет его детям, а значит у киевлян ещё будет время окрепнуть, прежде чем за них возьмутся по-настоящему.

А сейчас Дуне неловко было слышать разговор Михаила Олельковича с женой про их житье-бытьё.

Она потянула Мотю к выходу. Вместе с ними поднялись Матвей и Гаврила. Кошкина чуть пристукнула посохом и боярышни ринулись к ней, чтобы помочь встать. В её одеждах подняться было непросто. Но как только они объявили о своём уходе, в горницу вбежал ключник и что-то шепнул князю.

— Проводи его сюда.

Ключник махнул рукой слуге, послышались шаги.

— Гонец, — коротко бросил князь.

— Тем более пойдем мы, — произнесла Кошкина. — А ты, князь, не торопись, — размеренно сказала, стараясь передать ему своё спокойствие. — Оставь решение до завтра. Сам знаешь, утро вечера мудренее.

Княгиня благодарно посмотрела на гостью, а князь насупился.

В горницу вбежал гонец, передал свиток князю. Дуня уже выходила, когда услышала яростный рык. Оглянулась, увидела брошенный на пол скомканный свиток, а князь в это время перевернул тяжеленный стол.

— Гниды!!!

Княгиня подскочила, подняла свиток, пробежалась глазами и охнула, прикрывая ладошкой рот.

— Как же так? — со слезами на глазах спросила она у мужа.

Кошкина подтолкнула Дуню с Мотей и Матвея с Гаврилой на выход, а сама вернулась. Княгиня протянула ей свиток.

***

Встревоженная гонцом и событиями этого дня, Дуня попросила Матвея остаться в доме князя Олельковича. Тут столько народу проживало, что уже всё равно.

— Не могу, боярышня, — возразил он, — у меня вои брошены на постоялом дворе. Вот если всех здесь разместить…

— Это не я решаю, — расстроилась она. — Надо с князем переговорить и со старшим из наших воев, что послал Иван Васильевич. Я скажу Евпраксии Елизаровне, что лучше бы твоему отряду быть поблизости, а ты тут разузнай возможно ли.

Но Дуне ответил ключник:

— Не серчай, боярышня, но дом переполнен. Торговля ваша не идёт пока, а князю не прокормить всех. Не ставь Михаила Олельковича в трудное положение.

Дуня быстро закивала, понимая, какую нагрузку принял на себя князь. Продукты для пропитания закупали сообща, но неустройство из-за большого количества людей и хранящегося во дворе и за ним товара никуда не денешь.

Матвей кивнул ключнику, но увидев подрагивающие руки боярышни и то, как поддерживала её подруга, вспомнил чего она сегодня избежала и мягко пообещал:

— Организую дежурство. Гаврила останется здесь, а завтра других пришлю.

Так и разошлись. Гаврилу Афанасьевича положили спать в закутке перед входом на женскую половину, а Дуня с Мотей отправились к себе. Евдокия думала обсудить, какие новости так сильно расстроили князя, но почувствовала сильную усталость, прилегла и забылась в исцеляющем сне.