Барин из провинции

Глава 26

Бывшая арендаторша дома! Вернее, её дочь — Авдотья! Она‑то как тут оказалась?

— Алексей Алексеевич… — (надо же, отчество моё помнит!) — не дайте пропасть зазря! Сообщите купцу Левину, что я здесь. По ложному обвинению задержали!

— А ну молчать! — рявкнул писарь.

— А ну молчать! — рявкнул я на писаря. — Что она сделала?

— Да ведать не ведаю, сударь. Разбору ещё не было. Как вернётся Иван Иванович, наш начальник, даст команду — выясним. А покуда… привезли вчера из гадального дома, — недобро глянул на меня невеликий ростом и немолодой мужичок.

Кроме него в помещении был лишь охранник, и никого со шрамом на лице я не приметил.

— Да не гадалка я, батюшка. К знакомой лишь зашла… Вот те крест! — заголосила тётка, неистово крестясь.

— Любезный, а кто у вас тут старший? — протянул Геннадий нетрезвым голосом.

— Урядник Митрохин, ваш бродь! — писарь, вскакивая, вытянулся в струнку. — А вот и он сам!

И в самом деле, в помещение вошёл полицейский лет сорока, с заметным шрамом на лбу.

Служивый сориентировался мгновенно. Выделив Геннадия как старшего по званию, он приложил руку к козырьку и чётко произнёс:

— Ваше благородие, господин поручик! Урядник Митрохин. Чем могу служить?

— Тут, слышь… Лешкин крепостной где-то… — Гена неуверенно махнул рукой, указывая то ли на баб в камере, то ли на писаря.

— Не извольте беспокоиться! Как звать‑то? — обратился урядник.

— Алексей Алексеевич, — представился я, чуточку обиженный тем, что всё внимание досталось старшему по чину.

— Крепостного, да по батюшке? Ишь ты! — приподнял брови Митрохин.

— Тимоха! — рявкнул я во всё горло, поняв наконец, что спрашивали вовсе не моё имя.

— Я тут, барин, — донеслось из дальнего конца.

— За что его? — спросил урядник у писаря, когда вывели узника из темницы.

А видок у него был тот ещё: одежда рваная, свежий фингал — для симметрии под другим глазом. Да ещё и пьян, собака! Эх, зря я ему деньги дал… Кстати, он же что-то там у соплеменников купить собирался?..

— Вещи с ним какие были? — спросил я.

— Всё цело, не извольте сомневаться, — залебезил писарь так, что у меня сразу появилось желание проверить карманы — не пропало ли чего.

— Кто тебя, Тимоха? — бросил я, хотя и так ясно: в камере человек с пятнадцать, и все как на подбор разбойного вида.

— Всё норм, барин, уже замирились! — бодро отозвался Тимоха.

И тут же из глубины камеры донёсся хрипловатый бас:

— Давай ещё раз грянем, брат! — И затянул: — Чёрный во-о-орон, я не тво-о-ой…

— Душевная песня, — признался, наконец, молчавший до сих пор корнет, который был несколько трезвее Гены.

— Барин стихи придумал, — с готовностью пояснил Тимоха, а мне шепнул: — Там казак сидит… дрался сперва, так я и вспомнил казацкую… Только я её не всю знаю…

Я поморщился, но всё ж таки спросил про Авдотью:

— А что, у нас гадать законом не дозволено?

— Гадать? Это про кого? — не понял сперва Митрохин.

— Нет, такого дозволения нет, — спохватился он. — Оно ведь к развратному и обманному делу относится. Гадалки, значит, выманивают у женщин деньги, да и совращают их ко греху. И начальство наше, и батюшка требуют строго пресекать подобное непотребство.

— Верно, — добавил писарь услужливо. — За участие в запрещённом сборище у гадальщицы, смущающем народ и противном закону и благочинию, штраф полагается. А коли не вразумилась — и розог всыплют.

— Заберу-ка я её, любезный. Каков штраф? — спросил я.

— Рупь, — озвучил знакомую мне уже таксу Митрохин.

— А казака за что? — вмешался Геннадий. — Давай, Лёш, и его выкупим?

Ишь ты, пьян, а всё ж соображает!

— Уже послали за войсковым урядником, — покачав головой, ответил Митрохин. — Буйствовал в кабаке! Вы уж не взыщите, но отпустить никак не могу.

Покачиваясь, выходим на улицу. Авдотья беспрестанно благодарит меня.

— Денег нет… а ну как дадут розг — срамота какая. Да и больно это. Спасибо вам за доброту! А рублик я сегодня же занесу.

— Ну занеси. Адрес-то помнишь? — усмехнулся я.

— Забыл! Забыл я адрес! — вдруг с жаром откликнулся Генка, решив, что это я его спрашиваю.

— Вот и славненько, — рассмеялся я и, почувствовав, как бурлит в животе от голода, предложил: — А давайте в трактир заглянем. Вон, гляжу, вполне приличный. Освобождение, как-никак, отметить надобно!

— А давайте! — дружно поддержали офицеры.

Тем более, что покуда мы мотались по городу, их хмель уже заметно выветрился.

Тимохе, разумеется, с нами сидеть не по чину, и он, прихватив какой‑то свёрток и выпросив ещё пять копеек, поймал местное таксо — небольшую двухколёсную пролётку и укатил домой. Да и пусть едет — присмотрит за Сёмой и Марфой.

А мы вошли в трактир. Трактир как трактир: народу человек пятнадцать, не больше. Внутри прохладно, тянет запахом квашеной капусты, мясного жара и старого дерева. За стойкой — грузный хозяин в замасленной рубахе, с ленивым, но цепким взглядом. Видать сразу стал прикидывать, сколько с нашей компании можно выручить.

— Эй, хозяин! — громко гаркнул Михаил, хлопнув ладонью по столу. — Водки нам! Огурцов! И чего‑нибудь погорячее! Мы сюда не на бал явились, а по‑мужски посидеть пришли!

Трактирщик крякнул, оглядел нас, признал годными и не торопясь стал записывать заказ на замасленную дощечку.

— Может, желаете отдельный кабинет? — предложил он.

Мы, разумеется, пожелали: трактир-то оказался не из дешёвых — извозчиков да прочей шелупони здесь не было.

— Для начала — штоф водки, огурчиков, капустки да селёдочки, — распорядился Геннадий. — А там уж осетринку под хреном, да жаркое, чтоб с духом… Пойдёт? Только не тяни, братец! А то наш корнет распоётся, а мы ещё не закусили.

— Так что за песня-то была? — обернулся он ко мне. — Сделай милость, братец, спой нам!

Голоса, может, у меня и нет, но я уже выпил, поэтому затягиваю, стараясь не сильно фальшивить:

Чёрный ворон, чёрный ворон,

Что ж ты кружишь надо мной?

Ты добычи не дождёшься,

Черный ворон, я не твой!

Сам удивился, что получилось вроде и не совсем позорно. Хотя где-то явно куплет потерял, а может, и два. Да и слова слегка на глазок подогнал. Но мои пьяные собутыльники песню одобрили.

— Ай, Господи, аж мурашки по телу! — выдохнул Геннадий и перекрестился.

— Припев, право, за душу берет, — согласился с ним Миша.

Я мысленно пожал плечами: «Да хоть бы я там про чёрного воробья спел — после штофа их всё за душу возьмёт».

Опять пришёл трактирщик, не один, а с мальчонкой, который тащил всё необходимое. Вернувшись с первой подачей — подносом с водкой, ломтями свежего, ещё горячего чёрного хлеба, хрустящими малосолёными огурцами и тарелкой пряной капусты — трактирщик будто между делом бросил:

— Господа, у нас тут столик есть, карты — как новые. Могу принести, ежели скучно станет…

— Карты — завтра, — отмахнулся Михаил. — Сегодня — пьём, не играем.

— Ну… а может, скрипачка зайдёт? — не унимался трактирщик. — Девка бойкая, и «Барыню» может, и Глинку, коли пожелаете. Весело будет.

— Не до музыки. Сами споём, если надо, — неприветливо буркнул Геннадий, наливая всем нам водочки. Да прилично так — грамм по сто.

Трактирщик закатил глаза, но не обиделся. Подумал, выждал и уже почти на выходе бросил через плечо:

— Тогда, может, подружку для общения? Барышня хорошая, тихая. Без глупостей. В разговоре смышленая.

На этот раз уже Миша, не отрывая взгляда от водки, согласился:

— А вот это… можно.

Трактирщик понимающе кивнул и исчез, оставив дверь приоткрытой. И вскоре в кабинет мягко, почти неслышно вошла девушка лет двадцати. Тёмные волосы собраны в гладкую косу, платье тёмно-синее, с кружевной накидкой — скромно, но со вкусом. Лицо ясное, простое, не сказать, чтоб писаная красавица, но с какой-то искоркой в глазах, свидетельствующей о живости характера.

— Добрый вечер, господа, — произнесла она негромко, с лёгким поклоном. — Зовут меня Лизавета. Просили составить вам компанию.

— Вот и славно, Лизавета, — отозвался Мишаня, подвигая ей табурет. — Садись поближе, мы тут не чужие.

Она присела, аккуратно расправив подол, и коротко кивнула в благодарность. Геннадий, не теряя времени, плеснул ей в рюмку, а Михаил поднял свою и торжественно объявил:

— За тёплый вечер и приятное общество!

— За вечер, — отозвалась Лиза, глядя Мише прямо в глаза, и выпила без лишней жеманности.

Закусили огурцом. Тишина повисла ненадолго, словно пауза перед скрипичным аккордом.

— Так ты, стало быть, здесь, в трактире. Певичка? — спросил я, покручивая в пальцах серебряную вилку.

— Иногда пою, коли просят, — ответила девица, едва заметно пожав плечами. — А иной раз просто сижу рядом. Не всякому, знаете ли, музыка по сердцу.

— А что тебе больше любо петь? — Михаил чуть наклонился к ней.

— По настроению, — мягко сказала она. — Могу и «Соловья» спеть, могу весёлую. А могу и вовсе молча сидеть. Люди разные приходят: кому послушать надо, кому — душу излить, а кому и просто тишины охота. Я не мешаю.

Она помолчала и добавила:

— Я до зимы тут. Долги отдам — и опять искать место кухарки, али какой иной прислуги буду. Я всё умею.

— Ты философ, Лизавета, — усмехнулся поручик. — Среди нас, скажем честно, редкое это дело.

— А вы? — она глянула на него с интересом. — О чём говорите, когда не шумите?

Михаил вздохнул.

— Когда не шумим… о службе. О потерянных днях. Порой — о лошадях, иной раз — о Париже. А чаще всего — ни о чём. Ну и, разумеется, о дамах.

— Значит, вам сейчас хорошо, — произнесла она просто. — Когда говорить не о чем, значит, и в голове — тишина, а на сердце — покой.

«А девочка-то не дура», — пронеслось у меня в голове. Я пригляделся к брюнетке внимательнее. И то, что сперва показалось простотой, обернулось своеобразным очарованием.

— И как же тут по деньгам выходит? — спросил я, быть может, не слишком тактично: нам ведь сразу сказали, что за пару часов — рубль серебром, если ничего особого не потребуем.

— Ежели песня аль игра какая, да ещё тосты — то три рубля, — спокойно ответила Лизавета, нисколько не смутившись. — А коли просто побеседовать, то рубль, аль два, если долго. Иных услуг я не оказываю. Хожу сюда через день… Вот и считайте. Но моих пятая часть всего. Рублей десять в месяц имею — мне хватает, да и маме помогаю.

— Пойдёшь в мой дом горничной? — выпалил я, прежде чем успел подумать, зачем вообще это предложил. — По деньгам не обижу: пятнадцать дам. Надо содержать дом, обеды готовить. Хозяйства у меня нет, огород небольшой. Да и уеду скоро в имение, а за домиком присмотр нужен.

— Ай да хват ты Лёшка! — заржал поручик, а корнет почему-то насупился. Молодой ещё и, наверное, всех женщин своими считает.

— Как это? Я ведь с маменькой живу! И девушка порядочная! — впервые в глазах Лизаветы мелькнула эмоция — искреннее удивление.

— Ты не думай, Лизок, — вступился Марьин, которому, видно, загорелось мне помочь. — У нас в полку денщик пятак в месяц получает — и доволен. А Лёшка по дурным бабам не бегает, стихи сочиняет… да и дом у него в два этажа, свой выезд.

— Комнату выделю, — продолжаю я соблазнять девицу. — Небольшую, но ваша с матушкой будет.

«Тимоху, если что, наверх переселю», — решил я про себя.

— Неожиданно, — закусила губу Лизавета, и на меня глянули два бездонных голубых озера, окружённые густым лесом пушистых ресниц. — Или ты, барин, чего плохое удумал?

— Уезжаю я в имение скоро, — ухмыльнулся я, — вернусь только к коронации. Так что если и задумал чего эдакое, то из Костромы провернуть мне это дельце будет тяжеловато. Одни вы с маменькой останетесь.

— Так и я из Костромы! — оживилась Лизавета. — Папенька мой по весне почил… Доходов его со службы больше нет, а в Костроме… ну, сами знаете, возможности небольшие.

— А кем служил папа? — интересуюсь я.

— Сначала в соляной конторе, сольным помощником, — сказала она с гордостью. — А последние годы в таможне нашей, регистратором. Дворянство вот выслужить не успел.

Глаза девушки потускнели, видно, папеньку-то она любила.

— Рубликов двести, а то и триста в год, значит, имели, — прикинул Марьин. — А долги-то откуда, Лизавета?

Странное дело… выпили мы уже пару стопок, да и с утра приложились, а поручик сидит свежий, будто только квасом балуется. Я покосился на его рюмку и подумал: «Не иначе трактирщик-каналья разбавляет водку».