Барин из провинции

Глава 15

— Алексей Федорович, а ведь это наше костромское дарование, — с гордостью и некоторым даже умилением объявил Михаил Трофимович, когда важный дородный дядя подошёл к нам ближе.

— Читал, читал… весьма недурно, — степенно проговорил граф Апраксин — мой предполагаемый недруг — и первым протянул руку.

И я всё-таки пожал её. Зачем устраивать скандал?.. Ну, дрючит он крепостных и слуг. Но кто из знати сейчас этого не делает? А с графом мне, как ни крути, лучше не ссориться — вон он, в университете, похоже, не последний человек. Тем более Мерзляков, несмотря на довольно неблагозвучную фамилию, производит впечатление воспитанного и умного человека, и с явным подонком дружбы водить не станет.

Мы общаемся уже пару минут, и за это время я понял, что слуга Апраксина ничего про меня не рассказал.

— Не губите, ваше благородие. Ну, нагрубил сдуру… Так вы ж сами и вразумили меня. А про служанку вашу сказал, что сбежала… мол, не сыскал её, — доверительно шептал мне побитый, когда мы направились на кафедру словесности.

Я, конечно, не посмел идти впереди важных ученых мужей и чуток подотстал.

— Я уж за вас, благодетеля, бога молить стану!

Да, вот такое сейчас сословное неравенство — я ему в рыло, а он за меня молиться обещает! При том, что боится он не меня, а графа — видно, тот человек с фантазией и без тормозов.

Киваю, не глядя. Ну его нафиг — ещё чего доброго, в ноги бросится. Или поцеловать захочет… руку. А вдруг не руку? Тут всё возможно.

— Лекции у нас по утрам на Моховой читают, — просвещают меня по дороге, — да только занятий пока нет: студентов ещё не собрали.

Никаких сомнений в том, что я поступлю в университет именно к ним, не возникает. Ну а куда же ещё? А я вообще-то хотел на другой факультет — нравственности и политики. У меня, кстати, и письмо от владыки Самуила припасено. Рекомендательное. Вроде того, что у д’Артаньяна было. Но пока придерживаю его.

Оглядываю кафедру. Очень колоритно здесь. Просторное, прямоугольное помещение, длиной около десяти метров. Потолки высокие — три–четыре метра, окна огромные — два с половиной метра высотой, с деревянными рамами и полупрозрачными занавесями. Из-за этого света здесь более чем достаточно — день-то летний, солнышко сияет. В центре — небольшой деревянный подиум, на нём высокий пюпитр.

Рядом — стол с чернильницей и несколькими томами латинской классики. Вдоль стен расположены скамьи для учащихся — крепкие, деревянные, с подставками для книг. В углу — книжный шкаф, заполненный учебными пособиями. Вижу заголовки: «Риторика», «Грамматика», «Поэтика», а также труды Аристотеля и Цицерона.

Потолок аудитории украшен лепниной, но без излишеств. К стенам прикреплены бронзовые канделябры со свечами для вечернего освещения. На стене — портреты Карамзина и государя императора Николая Первого. В углу — изразцовая печь, предназначенная для обогрева в холодное время.

В целом… в целом мне нравится. Есть во всём этом что-то уютное и располагающее к учению.

Переходим во вторую комнату — здесь уже камернее, но, как выясняется, и люднее: ещё пара-тройка ученых мужей, и двое юношей — по виду студентики. Один из них — за писаря.

Меня представляют. В ответ сыплются имена и фамилии, большей частью не слышанные мною ни разу. Я их и не стараюсь запомнить, только вежливо киваю в ответ, как болванчик.

Сажусь рядом с долговязым смуглым парнем — на вид помесь татарина с русским, пожалуй. Он как раз занят делом: старательно скребёт пером по бумаге, ведя что-то вроде протокола заседания. Увидев мой интерес, кивает и протягивает лист — мол, смотри, раз хочется.

Почему бы и нет — вон, пока наши важные господа обсуждают что-то между собой, мы тут с долговязым сами себе предоставлены.

На листке — аккуратным почерком, крупно:

Дата: такая-то.

Председатель: профессор М. Т. Каченовский.

Секретарь: студент Г. Е. Благословский.

— Гриша! — шепотом по-простому представляется секретарь.

Я, конечно, в ответ тоже без отчества — нечего тут барина из себя изображать. Тем более Гриша — человек приятный: не дергается, не чинится, бумаги не прячет — делится, как с товарищем по партии… в смысле, по кафедре.

Порядок дня:

Чтение стихотворения г-на студента С. С. Козлова:

«Глас матери над колыбелью младенца». В духе сентиментализма, с подражанием Державину. Рассуждение г-на профессора Каченовского:

«О древнерусском слоге и его преимуществе над вычурностью новейших подражаний Западу».

3. Чтение отрывка перевода из Гомера (Илиада), г-на Н. И. Гнедича.

Сравнительный разбор с французским переводом.

4. Замечания по стилю письма новых повестей г-на Булгарина, доставленных в Общество.

5. Костромская поэзия наших лет, стихи начинающего поэта.

6. Обсуждение предложения учредить ежегодную премию за сочинение в духе «народной словесности».

Похоже, пятый пунктик — это про меня. Ну да, кто ж ещё тут из костромских поэтов? Внутренне напрягаюсь.

Постепенно все успокоились от восторгов по случаю встречи друзей, и профессор Каченовский торжественно открыл заседание. Первым слово получил некий Сергей Сергеевич — пухлый студент с округлой, холеной физиономией, явно не испытывающий проблем с деньгами, так как одет он уж очень хорошо, в отличие от того же меня.

Зачитывает свои стихи… Что сказать? Да не разбираюсь я в поэзии, хотя, как и все, парня хвалю, а Гриша записывает напротив первого пункта резолюцию:

Принято с одобрением. Г-н профессор Мерзляков отметил «ласкательную плавность слога и искренность чувства».

М-да. «Ласкательная плавность». Хорошо, что не «смиренная слюнявость». Интересно, что про мои стихи скажут?

Напротив второго пункта Гриша опытно записал:

Г-н Воейков возразил, защищая «естественную свободу формы».

А я, признаться, особого спора не заметил — просто старик кашлянул и что-то переспросил. Ну да ладно, не моё дело. А вот на разборе поэмы Гомера я попытался блеснуть знанием французского, но в резолюцию внесли что-то невнятное…

Отмечены «силы выразительности русского стиха».

Насчёт Булгарина… Оказывается, этот поляк пишет разные фельетоны на злободневные темы. Весьма скользкие, надо сказать. Поэтому после недолгого шуршания бумажек и шушуканий типа: «изволите ли согласиться?» было решено отложить официальную рецензию. То есть не ругать, но и не хвалить. Выдержать паузу, так сказать. Вдруг сам исчезнет.

В протокол тут же было старательно занесено:

Некоторые члены выразили сомнение в «моральном тоне» новинок. Решено отложить официальную рецензию.

Времени прошло уже порядочно, и некоторые упитанные писатели и учёные наверняка проголодались. Поэтому про последний, шестой пункт, единогласно решили:

Постановили: рассмотреть подробнее на следующем собрании.

Меня же оставили на сладкое. Но с места в карьер рвануть не дали, а стали задавать разные вопросы. Про родителей, про учёбу в гимназии, про увлечения. И ведь — гады опытные — разговорили! Сам не понял, как всё выложил: и как баловался стихами в гимназии, и как хвалил меня наш директор, Юрий Никитич Бартнев, друживший со многими писателями и поэтами России, в том числе с Пушкиным.

Бартнева здесь знают хорошо, и его лестный отзыв обо мне много значит. А ещё вот: не хотел письмом светить, но достал и, как мальчишка, стал хвастаться. Умеют же словесники людей разговорить — нашли струнки в душе… пожалуй, Германа Карловича, который любил прихвастнуть. Алексей Алексеевич — тот наоборот, скромен был, даже слегка застенчив. А вот поди ж ты: черти словесные вытянули из меня всё подчистую.

О владыке Самуиле, тут тоже все слышали. Сам Епископ Костромской и Галичский, а в миру — Запольский-Платонов. Так что его рекомендательное письмо читают с уважением. Дошли до места, где я церковь построил и подарил дорогую икону, которую год писали в Ипатьевском монастыре. Всё это добавило градус благосклонности ко мне! И вот я уже не «странный бедно одетый юноша, плохо знающий манеры», а благодетель, щедро одаривший нашу православную церковь! То, что храм построен не на мои деньги, я помалкивал, а Владыка о том в письме не писал.

Только сейчас заметил: господин студент, тот самый Саша Козлов из первого пункта — сидит и силится изобразить ко мне тёплую симпатию. Но выходит как-то натужно. Ревнует? Да с чего бы? Я ж ещё ничего не читал, может, он круче меня?

Но мне между делом пояснил Гриша. Оказывается, этот пухлый тип уже год стремится вступить в Общество, и вот, когда он близок к этому как никогда, появляется ещё какое-то молодое дарование, и есть риск, что примут не его!

Божешь ты мой! Тоже мне — цель в жизни! Так и подмывает спросить: у вас, козлов, других радостей нет? Пожрать, да возле писателей покрутиться? Впрочем… глядя на его комплекцию и блеск в глазах — может, и правда нет.

Читаю свои стихи. Ну, как свои… так сказать, мною озвученные. Украденные — язык не поворачивается сказать. Просто хорошие стихи, нашедшие нового владельца. Народ слушает внимательно, в зале — лёгкое покачивание головами. Гляжу: народу зашло. А Козлов, бедолага, сидит с лицом, как будто вот-вот прослезится.

— Это мы уже читали в газете. А может, что ещё есть? — доброжелательно спрашивает профессор Каченовский.

— Есть немного. Сейчас вот… про Волгу пишу, — киваю головой я и начинаю зачитывать кусок стиха Некрасова. Начал не с начала и дочитал не до конца — до бурлаков, благоразумно, не дошёл, хотя помнил всё. Отчего не стал? Да мало ли… портить томный вечер мужицкими страданиями? Возможно присутствующим бы и понравилось, но пока неясно, можно ли писать про такое сейчас… Чего доброго, решат, что я бунтарь.

О Волга!.. колыбель моя!

Любил ли кто тебя, как я?

Один, по утренним зарям,

Когда еще все в мире спит

И алый блеск едва скользит

По темно-голубым волнам,

Я убегал к родной реке.

Иду на помощь к рыбакам,

Катаюсь с ними в челноке,

Брожу с ружьем по островам.

То, как играющий зверок.

С высокой кручи на песок

Скачусь, то берегом реки

Бегу, бросая камешки,

И песню громкую пою

Про удаль раннюю мою…

Закончил, поклонился, и стою, слушаю тишину на кафедре. «Да что же опять молчат-то⁈ Я тогда и читать больше ничего не стану!» — обиделся я.

И тут присутствующие загомонили:

— Какой слог…

— Вот как может юноша ваших лет…

— Браво, Алексей…

— Это сильно…

— Свежо…

— Собака!

Последнее я прочитал по губам Козлова. Так-то он, конечно, хлопал со всеми, но делал это с кислой миной.

— Господа! Я считаю, что следует внести сего молодого дворянина из глубинки кандидатом в члены Общества. И, разумеется, уточнить по прилежанию и поведению у уважаемого Бартнева.

Пока я переваривал слово «из глубинки» — вроде это и правда, но уж как-то оно резануло слух — вдруг раздалось:

— Господа… Михаил Трофимович! Вы не дочитали до конца письмо епископа! Тут ведь… тут ведь написано, что он рекомендует Алексея на «факультет нравственности и политики»!

Это робко, но громогласно заметил Саша Козлов. Оказывается, пока все хлопали и поздравляли, он успел сунуть нос в моё письмо и дотошно его изучить.

«И что же теперь? Неужто из-за такой малости мне не быть даже кандидатом в ваше славное Общество?» — должно быть, это явственно читалось у меня на морде.

— Я, как заведующий кафедрой истории, статистики и географии Российского государства, уверяю вас, что это не помешает, — вдруг вмешался человек с серьезной бородой и густым басом.

— Алексею заниматься и словесностью! — четко и уверенно возразил Коченовский.

— Да-с, Саша, факультет философии близок факультету словесных наук! — поддержал всех и Гриша, а мне шепнул на ушко:

— Вместе будем учиться! Я, правда, уже год отмучился… А ты, Алексей, что намерен делать сегодня вечером? Неплохо бы вина испить…

— Ну, угости, — ответил я так, как отвечал Остапу Бендеру ушлый дворник, слабо разбирающийся в классовой структуре общества. — Шучу! Есть у меня рублики. И карета у входа ждёт!