Барин из провинции

Глава 25

Мне и самому было не до песенок. Пять футляров для Ольги оказались явным перебором — после четвёртого она сдалась и, смеясь, потребовала пощады. Правда, девица не удержалась от маленькой шпильки в мой адрес, заметив с лукавой улыбкой, что её больше влекут военные — они, дескать, мужественнее.

— Зато, позвольте заметить, и вина они потребляют куда как больше, — ответил я в тон, имея в виду её поклонника, который уже давно дрых безо всякого намёка на мужественность.

Утром стали просыпаться гости, и разумеется, далеко не рано — это вам не крестьяне, у которых нынче самая горячая пора. Оставив даму отдыхать в своих покоях, я спустился вниз и тут же был перехвачен Тимохой.

— Чё скажу… новость есть, — шепнул он с заговорщицким видом. — Пётр, этот корнетишко, зол на тебя. Кто-то донёс, что ты, мол, его даму сердца… того…

— Даму сердца, говоришь? — усмехнулся я, вдыхая божественные ароматы утренней трапезы, что витали в воздухе.

Из-за утреннего дождичка завтрак накрыли не на улице, а в той самой зале, где вчера гремело пиршество. Теперь же всё выглядело так, словно и не бывало ночной неразберихи: столы блистали чистыми скатертями, блюда манили запахами, а пол сверкал. Всё это стараниями бесплатной, но усердной рабочей силы барона.

— И чего ж «того»? Телегой переехал? Не было у нас с Ольгой ничего и быть не могло. Она сама призналась, что я для неё слишком «немужствен». Её, мол, больше военные привлекают.

Говорил я это нарочито громко, не столько Тимохе, сколько Славскому, который, как оказалось, незаметно подкрадывался ко мне сзади.

Увидел я это в оконном отражении. И заметьте — ни слова ведь не соврал: именно это Ольга мне и говорила!

— Ах, Алексей, камень с плеч, — проскрипел за спиной корнет, голосом явно пересохшим после вчерашних возлияний. — А то я уж и не знал, как быть: то ли на дуэль вас вызывать, то ли смолчать… Ведь хозяину вы, похоже, по сердцу пришлись. Но всё же… говорили мне, что вы её увели наверх…

— А⁈ Кто это у нас тут? — обернувшись, изобразил удивление я. — Да ведь на вас, мой друг, Ольга сама и обижена — пить вы, братец, не умеете. Уж не знаю, как станете вину перед барышней заглаживать!

— Да это я так, с горя… — признался корнет, понурив плечи. — Жениться хочу, да маменька у меня… очень строга.

— Ольга — чудо как хороша, да и приданое за ней дают отнюдь недурное, — заметил я как бы между прочим. — Слышал, батюшка её обещал полторы тысячи серебром.

Ольга, признаться, сама мне этим похвасталась ночью. Ведь интерес её ко мне — вовсе не меркантильный, а самый обычный, женский.

Тимоха, разумеется, понял мою хитрость и, одобрительно сверкнув улыбкой, тут же исчез. Чем он там, шельма, занимается? А ведь вечером сапоги барину снять было некому!

Узкие они, проклятые, — такова нынче мода. Еле стянул. И то не сразу… После первого футляра Ольга сама настояла, а раньше, видимо, и ей было не до того.

А вот эти женские юбки… вернее, их пышность и бесчисленные слои — вот уж настоящая пытка! Но ничего. Трудности юношей, как известно, закаляют. Хе-хе.

Окинул зал взглядом. Некоторые из проснувшихся, человек семь, если не ошибся в счёте, уже вновь приложились к чаркам. Видно, придерживаются принципа: выпил с утра — весь день свободен. Я же решил дождаться хозяина: проститься по‑человечески, поблагодарить за гостеприимство — и домой. И так на душе тревожно: а ну как Сёма с печкой чего натворил? Совсем ведь неопытный.

В ожидании брожу по залам: заглянул в соседнее крыло, потом и на кухню. Прислуга встречает меня взглядами недовольными, но не мешает знакомиться, так сказать, с их бытом.

Вернувшись в залу, застал мою нынешнюю пассию — и, быть может, будущую супругу корнета Славского — в весьма занятном времяпрепровождении. Ольга с явным удовольствием перечисляла окружавшим её гостям всё, что даёт за ней отец. Начало я пропустил, но конец монолога уловил:

— Часть дома: три комнаты, да вход отдельный. Садик общий — на две семьи. В комнатах приличествующие мебелЯ: кровать, сундуки, зеркало, комод, стол, несколько стульев. Сервиз фаянсовый из Гжеля — на двенадцать персон, меховая шубка…

Я только крякнул про себя. Неплохой, надо признать, набор.

— Барин, ты присмотрись, присмотрись, — раздался за спиной шёпот Тимохи.

Подкалывает, шельмец. А может, и нет: приданое, в самом деле, весьма и весьма достойное.

Судя по всему, так считал не только я: к хвастливым речам Ольги прислушивалась ещё парочка гусаров — явно прикидывали свои шансы. Выходит, конкурентов у Петра может прибавиться и без моего участия.

Тем более, что Ольга — единственная дочь, а батюшка её, по слухам, серьёзно болен. Настолько, что вынужден был оставить службу. Где, к слову, наверняка успел нахапать взяток на всё это богатство.

— Сам разберусь. Ступай, запрягай карету, — недовольно буркнул я.

— Да она уж давно готова. Ехать надо, а то этот малохольный Евстигней доверия мне не внушает: печку сам ни разу не топил, белоручка! — в унисон моим мыслям ответил Тимоха. — А вон и барон глаза продрал, — добавил он, кивая в сторону.

— Тише ты, услышит, — одёрнул я. — Хлебосольный дядя, всё же. Заезжать к нему иногда надобно. Пистолет, вон, подарил…

— Да что тот пистолет! — фыркнул Тимоха. — Баят, такие в Штатах всего за четыре бакса продают.

— И сколько ж нынче бакс стоит? — интересуюсь я.

— А шут его знает! — пожал плечами Тимоха. — Но, говорят, серебра в нём раза в полтора больше, чем в нашем рубле. Вот и считай, сколько тебе отвалили. Не так уж и много… На вчерашний фейерверк он, между прочим, три с половиной сотни угрохал. А еда и прочее? Нет, богат он! Но — самодур. Сегодня любит, завтра наоборот. И не знаешь, что хуже.

— Вон идёт к нам, — добавил конюх шёпотом. — Сейчас станет уговаривать остаться.

— Фейерверк ещё вчера был? А я‑то гадал, что это завывает на улице, — удивился я.

— Ага, запускали уже ночью, — подтвердил Тимоха. — Почти все спали, но барон, человек серьёзный: уж если решил устроить зрелище — непременно устроит.

— Нет, и не просите, любезный Венедикт Олегович, — вежливо, но твёрдо отказался я, когда Мишин, как и ожидалось, попытался уговорить меня остаться ещё на денёк-другой.

Будь в этом теле прежний Лешёнька, он, возможно, и поддался бы уговорам. Но нынешний я сумел выкрутиться: нашёл с пяток уважительных отговорок и уехал, не испортив отношений. Всё-таки не впервой мне вести переговоры — кое-какие навыки с прежней жизни сохранились.

— Куда ж ты так гонишь? — кричу я кучеру, приоткрыв окошко.

— Да встреча у меня нынче… с одним типом из Армении, — невозмутимо отвечает Тимоха.

— Или, может, с одной? — подкалываю я, дивясь наглости своего крепостного.

— Не, барин, для тебя же хлопочу… Дай двенадцать рублей — куплю специй хороших!

— Серебром не дам, — отзываюсь я. — А червонец ассигнациями, пожалуй, возьми. Где лежит, знаешь.

Деньги, и свои, и чужие, я при себе не держу. Сделали мы с Тимохой тайничок — не в доме, а на улице. Мало ли что: сгорит, к примеру, домик, а деньги целёхонькими останутся.

К счастью, подъехав на Никольскую, никаких следов пожара я не увидел. И то радость. Ворота оказались закрыты — тоже к лучшему; и калитка на засове, так что пришлось постучать. Дома, значит, Сёма — точно.

— А… это вы уже вернулись, — выглянул он, несколько удивлённый. — Быстро. Что, барону не по нраву пришлись?

— Да нет, всё отлично. Наоборот, вон, даже подарком одарил, — ответил я, с гордостью продемонстрировав «американца».

— Странно, что так рано уехали, — протянул Сёма. — Он ведь гостей любит окружать заботой. Не всех, разумеется, да и долго не балует. Но Петька рассказывал, в прошлом годе засиделся у него аж на десять дён.

— У нас что, гости? — насторожился я, уловив в доме голоса.

— Да, парочка из гусар, — ответил Сёма. — Ты их ведь видел давеча…

— Бухаете? — спросил я скорее риторически, ибо запах сивухи и пьяный гомон говорили сами за себя.

В комнате и впрямь оказались знакомый корнет, ещё один поручик, которого я прежде не встречал, и намалёванная бабища пышных форм — по виду, вероятнее всего, проститутка.

Чёрт возьми… и как их теперь выставить, чтобы без скандала и обид?

— О! А вот и Алексеич! Лёш, давай к нам! Машка, подвинься, — гаркнул корнет, имя которого я, признаться, уже и забыл за ненадобностью. Но мне его тут же напомнили.

— Миша, представь меня! — потребовал поручик, шумно усаживаясь.

Пьяное лицо защитника отечества сияло довольством и радушием. Пьют гости своё, а закуска — наша, из дома, в том числе зелень с огорода. Поди уже все грядки потоптали. На столе мутный бутыль — по виду литра в четыре, скрывающий жалкие остатки на донышке.

Геннадий Марьин, так зовут поручика банкует: из дома ему пришло содержание. Видимо небольшое, раз хватило на выпивку только, да и то самую дешёвую.

— Я только что от барона Мишина, так что сыт до отвала, господа. Но за победы русского оружия — разумеется, с вами выпью!.. — пообещал я гостям. — Тимоха! — ору я во двор и пожав плечами выхожу и домика, будто бы в поисках слуги.

Чего его искать? Тимоха, как раз, собирался лошадей распрягать.

— Стой! — окликнул я. — Сейчас поедешь господ офицеров катать. И смотри — обратно не привози!

— На кой? — буркнул он. — Я ж говорил: дела у меня. Давай через часик, а? Или найди кого за кучера, а я без кареты сбегаю.

— Чёрт с тобой, давай уж, — вздохнул я. — Дела у него… деловой больно. Тебе-то что, а мне теперь с ними бухать. Хрен знает, что ещё они там пьют… — ворчал я, возвращаясь в дом.

— Да Мишин этот — мерзавец и подлец! — горячо говорил поручик Марьин. — Так бы и вызвал его на дуэль, но нельзя! Болен, каналья: руки дрожат, нерв какой-то повреждён, — сетовал офицер. — Да и общество не поймет — многих он купил!.. Черт с ним, давайте ещё споём!

Шел уже третий час бухалова. Хорошо ещё, что градус напитка оказался невысок. Я предусмотрительно взял непрозрачную кружку и лишь делал вид, будто пью, едва пригубляя. Ха! Остальные, даже Сема пили, и много, но пока ещё держались на ногах. Больше всех пила проститутка, как я правильно угадал род занятий Машки. Ну ей не привыкать, она всем довольна: и тем что взяли на сутки, и тем что бухает с благородными, и думаю тем, что её периодически юзают все трое гостей. Водят наверх поодиночке. Причем без футляров — идиоты бесстрашные.

Я, кстати, очень благодарил Мишина за полезный подгон — надеялся, может ещё в подарок даст таких. А тут, гляди‑ка, эти без всякой защиты превратили мой дом в настоящий притон! И где же этот долбаный Тимоха⁈

— Слышите…. Кто-то орёт? Дитя! — вдруг сказал мой жилец и, пошатываясь, вышел во двор.

— Вот малец записку принёс. Рубль требовал, — растерянно сообщил Сёма, протягивая мне скомканную бумажонку.

Читаю. Там карандашом написано немного, но достаточно, чтобы я встревожился.

«Попал в разборный дом при белгородском участке. Разрешительный в карете лежит».

Тьфу ты! Белгородский участок я ещё отыщу… А вот что такое «разборный дом» — понятия не имею. Зато появился весомый повод свалить. Только как бы с собой этих офицеров прихватить?

— Господа, бестолковый мой слуга отправился по моему поручению в город, да паспорт забыл. Теперь придётся наведаться в разборный дом, — объявил я, стараясь придать голосу деловитую серьёзность.

Вышел во двор к карете — и точно: разрешительный лист, выписанный мною для Тимохи на целый год, лежал в его тайном «бардачке» под сиденьем. Лопух! А ведь нынче порядок строг: без документа никуда — беглых много, а бродяг полиция не жалует.

— Лёша, мы с тобой! — покачиваясь, с энтузиазмом, заявил Миша.

За ним, также нетвёрдой походкой, плёлся Гена. Общим решением Машку оставили под присмотром Сёмы, который, похоже, остался доволен таким раскладом.

Поймали пролётку и вскоре, благо лихач дорогу к участку знал, да и сам, похоже, там не раз сиживал, подъехали к невзрачному домику с небольшим двориком.

— Рупь берёт урядник со шрамом, — донёслось нам в спину от извозчика.

Ну, это он, пожалуй, сказал потому, что я лишку на чай дал. Но совет пригодится… Хотя за что платить-то? Паспорт Тимохин покажу — и отпустить обязаны. Моя же собственность!

Здание участка хоть и небольшое, но имелись отделения и мужское, и женское. Я уж собрался обратиться к писарю, что сидел за конторкой, как вдруг меня окликнул… женский голос!

Что за чудо? У меня здесь знакомые не только среди мужчин?

Камера для женщин, ближайшая к входу, казалась мрачной и тесной. Узенькое решётчатое оконце едва пропускало свет. Вгляделся: обстановка убогая — голые нары, на них пяток баб. Сначала показалось, что никого из них не знаю. Ан нет… знаю одну!