Аул

Амина

Амина открыла глаза.

В доме с единственным окошком из бычьего пузыря было темно, как в конце осени. Попискивали цыплята — подарок сердобольной абыстай. Едва слышно осыпалась зола в холодной печке, в которой так редко готовили. Громогласно храпела мескей-эби. Спи крепче, а лучше не просыпайся вовек.

Пора. Аллах всемогущий, дай исполнить задуманное.

Амина бесшумно опустила на пол одну ногу, потом вторую. Вот когда порадуешься лету — холод не обжигал вечно босые ступни. Пробралась к печке, обходя скрипучие половицы, почти не дыша, лишь иногда оглядываясь на мескей… Она должна была справится: ведь пятнадцать лет жила в этом доме, знала здесь каждый угол и уступ. Именно за печкой отец Амины когда-то выкопал подпол-баз, где сейчас хранила свои жалкие запасы бабка.

Амина опустилась на колени, потянула крышку база. Та поддалась с легким скрипом… Аллах, сохрани! В глухой темени девочка углядела светлое пятно — тряпицу, в которую завернута пастила. Яблочная, смородиновая и земляничная. Единственное, что мескей готовила с жаром и с душой. Любимое лакомство всех аульских девчат.

Амина вытянула пастилу, быстро развернула, почувствовала густой запах лета (за дверью не пахло слаще!), отложила один круг на колени, потом другой… Сколько — хватит всем? Сколько — не заметит она?

— Амина! — вдруг грозно зарычала бабка. Она налетела на девочку с палкой, заботливо отложенная пастила полетела в землянное нутро база… Амина привычно сжалась, закрыла руками голову. Пускай колотит, больше ждать ей было нечего.

А ведь вчера перед сном так сладко мечталось. Да, у нее не было нарядного еляна и материных украшений (да мало ли у кого их еще не было?!), но на ауллак-аш она пришла бы с гордо поднятой головой, не хуже остальных девчонок… И был бы нее, у пропащей Амины, один день счастья.

Мескей была собой — то пинала, то причитала:

— Прокляли меня! Бог видит, прокляли! Единственного сына сгубили злые люди… А кто вместо него? Лентяйка, проглотка, уродка… Тащу на своих старых плечах, кормлю последним, а она из дома выносит. Ведь Атангул мой все нам, все нам, а ты людям… Но не мечтай! Даже не мечтай! Не все глаза еще выплакала бабка, углядит… Все пересчитаю, ничего не унесешь… Отрабатывай мой ущерб! Мою рубинную, мою коралловую пастилу…

После такого, конечно, еды для Амины не нашлось, а вот работы — по горлышко. Сперва собери кизяк, потом натаскай воды, потом прополощи исподнее мескей. Свежее летнее утро пахло для нее навозом и кровью из треснувших пальцев. Да еще голени после бабкиной палки стали пятнистыми, как соседская корова.

Какая дура Амина, что не оторвала немного пастилы, не съела сама! Хотела все на ауллак-аш. Им.

Интересно, проснулись, ли девчата? Те, настоящие, у которых не ведьма в бабках. Поди кто еще на мягком ястыке валялся, кто ломоть хлеба с медом жевал, кому мать вплетала сулпы в косы, чтобы краше всех ее девочка была на ауллак-аш… Ведь в каком возрасте, невесты уже.

К Амине подошел петух и клюнул в ногу.

Бабку надо было жалеть, поддерживать, быть ей опорой.

Абыстай, как-то увидев Амину на улице, так и сказала. Мол, ты все, что у нее есть. Благословение.

Абыстай надо было верить. Кому, если не ей? Если Амина правильно понимала, абыстай была по мужу в родстве с Аллахом. Но точно не скажешь: никто не учил Амину, не рассказал ей, как устроен белый свет.

Уверена она была только в одном: очень большая сила была у шайтанов. Это они свели с ума ее отца. Сколько себя помнила — бабка твердила об этом. Стоило зайти в их домишко любой живой душе, заводила свою песню. А не заходил никто, в сотый пересказывала Амине свои мытарства:

— Ах, проклятая, если бы знала своего отца! Не было егета краше и веселей на всем Урале! Пел, танцевал, играл на курае! Позавидовали шайтаны его ловкости, свели с ума. Пошел на заработки в большое село, а там научили воровать… А я никогда от него не отступалась: принес украденную иглу — не стала попрекать, привел украденную козу — не стала ругать, привел украденную лошадь — не стала гневаться. Столько раз прятала его от иблисов в фуражках, а в последний раз не смогла, нашли даже в подполе. Повезли на каторгу, столько лет уже не знаю, жив или сгинул мой мальчик. А в ауле только плохое помнят, зовут Атангулом-конокрадом. Будто не плакали под его курай, будто не любовались его светлым ликом…

И Амина представляла ловкого егета, который на заре крался к табуну. Сосны до неба, туман, нежные кони в высокой траве. Его ноги ступают мягко, на его устах улыбка, это его танец… Ай! Накидывает узду на коня и ведет самого тонконогого, самого дорогого прочь.

А еще Амина представляла отца похожим на себя… Должны же были откуда взяться ее острый подбородок и курносый нос, жесткие волосы и густые брови! На бабку быть похожей было просто невозможно, а про мать и думать было страшно. В ауле шептались, что она была то ли шуралихой, то ли русской Марьей, но правды не знал никто. Новорожденную Амину отец принес в аул, как раньше приносил краденое.

Да уж, похожа она на отца! Сегодня даже пастилу стащить на смогла!

Но разве те добрые девочки, дочка кузнеца и дочка пасечника, говорили что-то про угощенье? Они сказали: «Непременно приходи на ауллак-аш». Она несла домой кизяк, а тут они, аккуратные, умытые, похожие как сестры. Амина ушам не поверила, что они заговорили с ней… Ведь она конокрадова дочка.

Но голоса добрых девочек звучали в голове, как голоса пери. Молочная каша! Песни! Сказки! Смех! А самое главное, танцы… Хотя бы посмотреть, а, может, повторить.

Пойти? Все равно пойти? Умыться в реке, сполоснуть подол платья и пойти?

Амина запустила в петуха комком земли, огляделась и побежала к воде.

Это было ее пятнадцатое лето.

Над Аминой склонилось чудовище: серая кожа со звериной шерстью на щеках, рог во лбу, тонкие черные губы, хищный острый нос, единственный глаз. Глаз глядел внимательно и печально.

Амина захотела закричать, но не смогла. Не чувствовала языка, горла, шеи. Могла только видеть. Обернулась в одну сторону: ее тонкая грязная рука измазана в чем-то алом… Во взваре для пастилы? В давленной калине? Обернулась в другую: лес. Вместо живота и ног — листва. А наверху — только небо и этот одноглазый.

— Что смотришь? — усмехнулся он. — Ты теперь тоже чудовище, хылыу. Правда, другое — уряк. А по мне в тебе есть красота… Как в тех белых бабочках…

Потом так и звал всегда — Кубаляк, бабочка.

Амина еще долго не могла поднять свое новое, казалось бы, легкое обличье. Потом долго не могла насмотреться на свой труп. Но как все приключилось, вспомнила быстро.

Как шмыгнула в крепкий и чистый дом, как забилась в угол потемнее. Она же только посмотреть… Как робко улыбнулась дочке кузнеца и дочке пасечника. Как во все глаза смотрела на массивные нагрудники, ленты-перевязи, ожерелья из монет и кораллов, пелерины из коралловой сетки других девочек. Как отдала свое сердце каждой, кто выходил танцевать в круг: Алтынсэс взлетала лебедем, Гаухар изображала щелчками пальцев прядение шерсти, Зухра гнулась, как дерево от порывов ветра.

А потом они сели вкруг, чтобы поесть молочной каши. Амина позволила себе лишь раз потянуться к казану. Распробовать, не жадничать, быть скромной… Каша и правда была чудесная: бабка никогда так не готовила, жалела масло. А когда набралась смелости и зачерпнуть еще немного, остроглазая Хадича ударила по ее ложке своей:

— Что это ты таскаешь у нас еду, конокрадова дочка? Сама ничего не принесла, а ложку тянет…

— Хадича, брось, — начали заступаться другие девочки. — Каши вдоволь, никто голодным не останется.

Но Амина уже вскочила с урындыка, побежала к двери. Скорее, скорее, какой стыд… А дальше был ее первый полет и самая страшная в жизни боль.

Амина никогда прежде не бывала в домах с высокими крыльцами.

А заходя в этот дивный дом, не стала смотреть вокруг.

Она не видела, что брат Мадины совсем рядом разложил только отточенные косы.

4.

Уряк-кубаляк, призрак-бабочка — вот кем теперь она была.

Могла облететь весь аул, и никто бы не обернулся, не заметил. Но в аул не хотелось… Там не было никого, кто ее любил. Строгая абыстай с ее наставлениями? Бессердечные девчонки, которые отнесли ее в лес и засыпали листвой? Бабка-мескей?

Нет, ей это было не надо. Она стала диким духом, как ее новый знакомец. Тот, кому разрешено быть страшным. Кто умел жить с одним глазом и клыками. Кто умел жить один. За ним и увязалась.

— Нашел на свое горе, — ворчал тот, но не прогонял.

Больше того, показал махину леса. Показал склоны горы. Как-то дошел с ней до самого истока Бурэлэ.

Амина никогда до той ночи не видела столько птиц на верхушках деревьев.

— Это души неродившихся детей, — сказал знакомец.

Амина никогда не видела настолько страшных скрюченных деревьев.

— Здравствуй, Кетмер! Здравствуй, Бернуш! Здравствуй, Ямлиха! — кланялся им знакомец.

Амина могла поклясться, что деревья смеялись в ответ.

А когда они остановились у давно упавшего и высохшего ствола ветлы, им навстречу вышел медведь.

— Здравствуй, Дух борти! — поклонился знакомец и ему. — Что случилось с Дурткуз?

— Когда ее дерево упало, одна жадная старуха из аула позарилась на него. Дурткуз, конечно, задала ей жару. Не дала ни одной ночи поспать спокойно: ходила за окнами, стучала в двери. Старуха опомнилась, привезла ветлу назад в лес, да поздно. Погиб дом Дурткуз, она ищет новый приют.

— Быстро же люди забывают законы леса!

— Будто не знаешь.

Тут из кустов к ним выпрыгнула четырехглазая бесовка с медным носом и медными когтями. Увидела гостей и завела песню:

Знакомец Амины и медведь хохотали. Видать, песенка была не совсем про четырехглазую.

— Куда подашься, соседка? — спросил медведь.

— С добрыми и злыми ветрами поговорить надо. Хочу дерево еще изогнутее и страшней найти! Самое изогнутое и страшное! Самое чудесное!

Амина дивилась всему увиденному, а ведь это были ее первые дни в новом мире. Она еще не была знакома с народом змей, мимо нее не проносились два огромных коня — гром и молния, не выходили на охоту братья ее знакомца — шурале.

— Ох не зря у нас в ауле говорили «Нет топора — в лес не ходи», — делилась она потом. — Тут даже страшней, чем дома у мескей-эби!

— Тоже мне мескей! — усмехался знакомец.

Странный он был — вроде согбенный, а огромный, вроде скалился, а вроде улыбался.

К тому времени Амина звала его уже Ярымтык — Половинник.

Из-за одного глаза, конечно.

Жизнь в лесу на какое-то время заставил Амину забыть об ауле, но однажды она набрела на кусты удивительно крупной, манящей малины — малины, которую она не могла есть! — и захотела взглянуть на людей. Ярымтык был против, но стала бы она его слушать.

Тихой тенью проскользнула к дому бабки. Только сейчас подивилась, какой необычной была эта халупа. Крохотная, разваливающая, полная чудес. Чего стоили выложенный пол и тайный баз, русский самовар и паласы, а, самое главное, добро ее отца в сундуке! Бабка любила его перебирать: там были и слишком нарядные для молодого мужчины еляны, и русская одежда.

Амина с ужасом следила за бабкой, которая совсем опустилась, была в грязном, бормотала что-то себе под нос. Она сама будто обратилась в нечисть. Внутри шевельнулось что-то вроде жалости, но тут с улицы громыхнули шум, музыка, песни.

Бабка всполошилась и пошла на звуки, уряк за ней. Из соседних домов выходили женщины, выбегали ребятишки. Над аулом полетел звон: «Алтынсэс! Алтынсэс!». Уряк заметалась: Алтынсэс была одной из них. Она помнила ее русые косы, гордые плечи, легкие руки. Ее танец.

Уряк на миг обернулась к лесу, где жили похожие на нее существа. Уряк пошла с людьми.

У богатого зимнего дома стоял почти весь аул, а в самом сердце этой толпы десять девушек вели хоровод против движения солнце. Он не был веселым и легким, он был полон света и печали. Он был прощальным… В центре стояла Алтынсэс в алом кушьяулыке и тяжелых старинных украшениях — наверняка, еще от ее матери, еще от ее бабушки. Обходя круг, она обнимала то одну, то другую из своих подруг.

— Что же не плачут девчонки? — возмущенно прошипела одна из соседок. — Разве так провожают невесту? На моей свадьбе мы ревели ревмя…

Но нет, девушки не плакали, просто крепко обнимались, подолгу смотрели друг другу в лица, сжимали руки. Потом они сделали свой круг совсем тесным, окружили невесту и все разом обхватили ее. К ним подошли нарядные молодые женщины чуть постарше и накрыли их расшитым узорным полотном.

Десять девушек подняли это полотно над головой невесты и повели ее в сторону лошади с лентами в гриве, в красном чепраке с аппликациями и вышивкой. Здесь же ждали их собственные кони, кони жениха и его друзей, телеги родни, телеги для приданного.

Невесте сесть в седло помог кто-то из мужчин-родственников. Судя по светлой бороде, старший брат или молодой дядя. Другие девушки легко взлетали на коней сами. С их лиц исчезли печаль и серьезность, раздались смешки, перешучивания с друзьями жениха.

— В славный дом Алтынсэс отдают, — шептались рядом.

— И кочевье сватов совсем близко…

— Богатство к богатству…

— Такую красавицу и без приданого бы взяли!

Уряк, замерев, следила за выездом молодых. Но вот диво — мужа Алтынсэс и его друзей она не запомнила, а спины одиннадцати девушек стояли перед глазами и через полвека. Их кашмау и сэскапы, их темные и светлые косы, их тонкие и крепкие станы.

Когда телеги и кони, подняв пыль, поехали по улице — Амина закричала дурным голосом и впервые поднялась над землей. До этого и не знала, что так может. Ходила, подобно людям.

Жители аула, кажется, услышали ее клич, начали оглядываться, спешно расходиться. А Амина застыла над аулом и вдруг злым ветром-койоном понеслась к дому своей бабки-мескей.

Влетев в дом, она уже не сдерживала себя. Кричала. Разметала все, до чего могла дотянуться своей новой силой: сперва полетела в стороны посуда, потом доски урындыка и двери, потом камни в печи.

Когда бабка добрела до дома, целыми в ее избе оставались только стены и крыша. Войдя внутрь, она наступила на лист пастилы, подскользнулась и упала.

А уряк все не могла остановиться, ее будто жгло изнутри, ее прозрачное тело металось над аулом, над лесом, над склонами гор. До самых звезд перед глазами стояли девушки в хороводе, до самых звезд не отпускала ненависть.

Начала опускаться на землю уже в темноте… Ступив на траву, попробовала сделать несколько движений из того, памятного танца Алтынсэс — и не смогла. Руки не взлетали так изящно, ноги не переступали мелко и бойко. Для танца нужно было быть не легкой, а сильной. Ревела потом…

— Первый плачущий уряк, — Ярымтык не скрывал сочувствия. — Но вообще-то, Кубаляк, из века век так. Мы, чудовища, духи, нечисть, живем, глядя на людей.

— Но почему? Мы же сильнее… Если шурале вместе выйдут на аул — они сметут его, Дурткуз и другие духи деревьев сведут всех с ума…

— Кабы я знал! Но, кажется, дело как раз в том, что есть у этой Алтынсэс. Она вгрызается в жизнь. Было в ее судьбе страшное, будет и радостное. Вспомнит тебя в ночи — не сможет уснуть, а утром наденет серьги и будет улыбаться мужу… У нее есть все.

— А у тебя разве не так?

— Какой!

Как оказалось, в глухих лесах жило много чудовищ, похожих на Ярымтыка. Жили волосатые и шестипалые артаки, жили длиннорукие и рогатые шурале, но одноглазыми были только существа из его рода. Кто-то из них был еще и одноног.

Ярымтык был на одно лицо с братьями, но кое-чем все же отличался. То ли в дар, то ли в проклятье ему достались особые отношение со снами. Порой ему виделось в них будущее. Порой они становились его оружием, и он зашептывал врагов до летаргии, сна-смерти. Была и цена: после каждого такого предсказания или зашептывания он лишался сна сам. То лето, когда в лесу появилась уряк, было как раз таким временем — Ярымтык не спал много дней и еле волок ноги.

В лесу его не любили и боялись, но здесь не любили и боялись многих. Куда страшнее было, что нежить свято верила в месть и на Ярымтыка охотились самые разные духи и звери. Слишком часто приходилось оглядываться, почти невозможно — кому-то доверять. Друзей у Ярымтыка никогда не было, только приятели: Кетмер и Дурткуз, Дух борти и Дух дороги. А Амину он взял не то чтобы в друзья, в младшие родственницы. В хылыу.

Но много лет спустя оказалось, что и у него есть все.

Уродливый Ярымтык влюбился в человеческую девушку и ушел жить в человеческий аул на Юрюзани. Потом Амина узнала, что у него родились четыре дочки. Младшую он звал Кубаляк. Когда медведь рассказал ей об этом, она полетела в тот аул, сорвала серьги из ушей зеленоглазой малышки и бросила их в реку.

Что уж, тогда она была юной и слабой.

В человеческих жизнях Амина понимала не больше, чем в так любимых ею танцах. Она будто не слышала звука курая, кубыза или домбры. Другие девушки становились чем-то единым с мелодией: звон их браслетов, накосников, нагрудников из монет сливался с ней, задавал ритм, оживлял. Другие девушки чувствовали, когда уместно пробежаться, едва касаясь травы, когда поднять к небу руки-крылья, когда повторить движенье. А Амина торопилась, ступала без изящества, а уж как взлетать в танце — не понимала и сейчас, когда умела подниматься в воздух на самом деле.

Про хороводы во время праздников в своем человеческом обличье она и не мечтала! Ведь там нужно было плыть в общем ряду, не просто изображать колыхание ветвей и листьев — оборачиваться в единый лес. Чувствовать, знать, когда танец переходит в игру, уметь говорить и даже шутить своими движениями. А аульских девушек еще и оценивали по живости движений, четкости дробей, легкости стремительных поворотов. Позор мог быть так велик, что Амина не хотела даже пробовать.

Танец не давался и уряк, но кое-что другое смогло его заменить, кое в чем она оказалась не безнадежна.

Начинала с малого. Отвязывала ленточки с одинокой березы, которые вешали девушки из аула — пугала их скорой смертью. Путала дороги деревенских, пришедших за ягодами и борщевиком. Подкупала лесными гостинцами бисуру, чтобы разводили беспорядок в доме. Но первой ее настоящей жертвой должна была стать Алтынсэс. Наказание давно было придумано — в ее роду больше не должны были рождаться дети. Никаких больше красавиц с тонкими косточками, медовыми косами и пухлыми губами. Пускай кровь Алтынсэс сгниет внутри ее жил.

— Месть — это правильно, — одобрительно кивала Дурткуз. — Ты вправе спросить плату с каждого, кто лишил тебя жизни.

— Но как мне это сделать?

— Надо натравить на нее духов болезни, конечно.

И вот тогда-то Амина впервые услышала мелодию кубыза.

Она собрала в ауле кучу мусора и хотела сгноить ее в лесу, чтобы приманить первого захмата. Но потом придумала кое-что получше: гнездо будет в разрушенном доме ее бабки. Та давно сгинула, а изба и так была полна грязи. Пусть «живет», полнится нечистью и пугает людей.

Но получилось не гнездо, а псарня. Духи болезни могли принимать разный облик, но к Амине сперва шли длинноногие темные собаки — каждая по бедро взрослому мужчине. Она брала к себе не всякую. Нутром чувствовала: в нужных ей изначально должна быть внутренняя злоба, хоть немного, хоть зерно.

Первый пес так и не научился нападать на того, кого нужно. Как слепой, бросался на всех. В лесу пало несколько животных. Со следующим пошло лучше: Амина натравила духа с плоской мордой и красными глазами на косулю с изящным костяком и наблюдала потом, как медленно и мучительно та умирала. Этому захмату она велела лечь у входа в дом Алтынсэс. Годами досыла потом и других, похожих на псов, летучих мышей и мух.

— А ты хороша, — оценила Дурткуз. — В том доме редко плачут младенцы.

И Амине даже не захотелось хвастаться, впервые она знала себе цену.

Она сама додумалась, что натаскивать захматов лучше по одному. Только она и он, ее слова и его уши. Каждый день, никаких долгих перерывов. Сама пришла к тому, что говорить нужно громко и кратко, никогда не отзывать команд, никогда не отменять запретов. Сама поняла, что на ее псарню лучше брать еще щенков — и не будет слуги преданнее.

А еще не хотелось признаваться Дурткуз, как она благодарна захматам, самой их природе. Духи болезни слышали только хозяина и были глухи ко всему остальному миру. Приручишь, и за них уже не нужно бороться.

Годы в человеческом ауле были днями в жизни уряк. Порой она казалась себе той же девочкой, которая просыпалась в доме бабки-мескей. Порой — настоящей правительницей своей части леса. Но многих еще нужно было завоевать, многим отомстить… Поэтому-то на ночном йыйыне, на который собиралась нежить всего края, уряк захотела появиться по-особенному.

Уходя, Ярымтык попросил Духа борти приглядывать за Аминой, и он всегда был рядом. Вот только она никогда не понимала, силен ли медведь, силен ли по-настоящему. С лесными духами он общался снисходительно и доброжелательно, как дядя или старший брат. Порой гневался, показывал мощные клыки, но никого на ее памяти не загрыз, не растерзал.

Почти без страха явилась к нему и потребовала:

— Наклонись! Я буду ездить на тебе верхом!

— Ты ополоумела, уряк, — усмехнулся медведь.

Его обступили захматы.

— Ты думаешь, Дух борти убоится твоих шалых псов и грязных мух?

Тогда Амина велела захматам обступить деревья Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи, которых Дух борти считал за детей. Медведь с ревом опустился на землю, и уряк взобралась на него.

На йыйыне она сперва направилась к роскошной юрте Кулкана, сына албасты из Аксаита. Говорили, он умел принимать любое обличье: и мужское, и женское, и звериное — и мало кто видел его при рогах и копытах, доставшихся при рождении. Вот и сейчас он восседал на подушках в облике человеческого юноши, а еду и питье ему подносили дивной красоты пери.

Когда она позвала его на службу, сын албасты усмехнулся:

— Ты ополоумела, уряк.

Тогда она поднесла ему меха, украшения и оружие. Пообещала и другие дары — мертвых девушек с темными и русыми косами, с карими и зелеными глазами, с большими сердцами и поющими душами. Любую, которую он захочет.

Затем Амина поехала к шумной и обширной стоянке артаков — самого дикого клана шурале. Эти ненавидели аул и на каждом йыйыне кричали, что лесной народ слишком тетешкается с людьми. Им Амина тоже знала, что сказать:

— Они приносят огонь и топоры, силки и луки, корзины и ножи. Они хотят плоти деревьев, плоти животных, плоти птиц. Они видят сны по ночам, как лес кланяется им. Еще сто, двести лет, и здесь ничего не будет. Наши деревья превратятся в их дома, наши животные — в их тулупы, наши птицы — в снедь для их брюх. При жизни вот этих юных артаков… У нас свой мир, мы не пища для аула!

Амина говорила все это с холодным сердцем. Ее было не жаль ни березки, ни лисицы, ни тетерки — еще народятся. А эти почему-то волновались, шумели, блестели черными глазами. Никто еще не посягал на их кусты и болота, а они уже держали оборону. Вот сколько мог съесть крохотный аул? А артаки представляли тьмы и тьмы великанов с бездонными животами и топорами в руках.

— Вы ополоумели, артаки, — тихонько усмехнулась уряк, но стражу вокруг леса им посулила.

Банники собрались у ручья, который закипел от такого соседства. Вокруг клубился дым, пахло заваренными травами, жар расстилался во все стороны. Банники, старики со скрюченными пальцами, травили байки. Мунаш хвастал, как запарил кого-то из врагов до смерти. Кудаш — как подменил младенца на бесенка. Им уряк посулила первенство среди всех духов аула.

Но больше всего Амина жаждала союза с шурале. Их было больше всего в лесу, по сути они им правили. Говорила за шурале всегда трехсотлетняя мать Тулуа. Кровь в ее жилах давно остыла — тут не было надежды на подарки, посулы и лесть.

Мать Тулуа оказалась горда, очень горда:

— Вот уже много веков мы живем бок о бок — народ шурале и народ башкорт. Они почти ничего не знают о нас. Так, сказки о самых бестолковых и самых безумных. О тех, кто в лунные ночи не мог удержаться от скачки на вороных конях. О тех, кому не хватило ума спрятаться от людей. Но мы — старшие братья башкорт. Это мы даем им зверя и птицу в голодный год, это мы устилаем поляны крупной ягодой. Порой мы их судьи, но никогда не палачи.

— Я жила среди них! Если их не держать в узде, они принесут новые жертвы. Они уничтожат лес. Сожгут деревья в своих печах, прогонят вас молитвами и заговорами, съедят каждого зверя… Мы должны держать аул в страхе, — спорила Амина.

— Урман говорит, ты уже взяла свое.

— Этого мало!

— Шурале не пойдут против людей.

Когда Амина ехала с йыйына, она опять чувствовала себя девочкой из дома бабки-мескей. Высоко над лесом гасли звезды, сын албасты играл на домбре у своей юрты, артаки встали в круг и танцевали танец воинов, банники пировали с духами реки.

Тогда-то Амина и заметила дочку Тулуа — совсем юную шурале, так похожую на девушек из аула. Разве что ее темные волосы отливали зеленью. Разве что кожа была слишком белой — будто никогда не видела солнца. Разве что взгляд был шальной — словно в мире нет никаких законов и предписаний.

Дочка Тулуа играла с Дурткуз и другими духами деревьев в жмурки. Бегала, уворачивалась, смеялась.

На рассвете Амина поняла, чья кровь скрепит ее союз с шурале, чья кровь заставит их ее услышать.

Скуластый длиннобородый мужчина с нездорово поблескивающими глазами связывал узел с едой и одеждой. Жена не отпускала его, хватала за руку, рыдала. Две пятилетние дочки в искусно расшитых рубашках сидели на тупса, глядели на родителей с непониманием и страхом, тихонько всхлипывали.

Худая женщина в стертой шубе переходила накрепко замерзшую Бурэлэ. Вдруг под ее ногами лед проломился, накренился. Очень быстро женщина оказалась в темной воде. Лишь на миг над поверхностью показались хватающие воздух красивые губы и тонкий подбородок.

Девушка-шурале внимательно слушала сказки уряк про ловких и добрых егетов из человеческих аулов. Иногда простоватых, но непременно находящих ответы на за все загадки, непременно побеждающих дракона Аждаху.

…Наконец-то у нее получалось красть, наконец-то получалось быть дочерью своего отца. Амина крала жизни: одну за другой, одну за другой. Остановиться было невозможно. Смотрела на себя иногда глазами отца и чувствовала одобрение, гордость, любование. А иногда почему-то глазами бабки-мескей — от нее чувства шли не такие приятные: оторопь, недоумение, страх. Следовало ожидать!

Но и враги Амины были под стать ей. Кто же знал, что холеная, балованная Алтынсэс вырастет в знахарку? Что ее нашептывания, обряды, поездки к святым и фельдшерам вырвут, выгрызут у уряк сперва дочь, потом внучку?

Что тонкая, безответная Зухра не опустит руки после смерти мужа и выучит своего смышленого мальчишку в большом ауле? Что ее не остановят не гнев свекра, не гнев абыстай из большого села, которых Амина сводила с ума что было сил?

Что простодушная Мадина будет такой щедрой и доброй хозяйкой, что все мелкие духи дома и двора встанут на ее защиту? Что они десятилетиями будут отражать напор лесовиков и дадут ей вырастить детей?

Амина наблюдала за семьями этих женщин десятилетиями и все ждала, когда они выбьются из сил. Их дети и внуки казались много слабее, но и некоторые из них продолжали удивлять уряк.

Дочь Алтынсэс Алтынбика была не воином, она была полем боя. Безропотно выполняла все, что велит мать. Увешивалась сердоликами, ездила к аулиям, щедро раздавала хаир — и не смотря на всех захматов родила здоровое дитя. Но на что-либо еще ее сил не хватило, даже за дочерью следила вполглаза… Уряк Алтынбика быстро наскучила, даже муж ее был интереснее. Любопытный, азартный, толковый в делах.

Но несколько лет назад Алтынбика удивила уряк. Их со старшиной дочка выросла красавицей в мать и бабку. Правда, слабой — не человек, ветка, плывущая по Бурэлэ. Но сватать ее начали довольно скоро. С матерью и отцом шепотом вели переговоры старшие жены заезжих баев, мамаши самых бойких аульских парней, бабки-свахи. Но Алтынбика сама отказывала всем и мужу строго велела. Старшина тогда, кажется, в первый раз услышал гневные слова от жены:

— С ума мы что ли сошли четырнадцатилетнюю девочку замуж отдавать? И в шестнадцать не отдадим… Уж я наслушалась от мамы и фельдшерицы той из русского села, как молоденькие девочки умирают первыми родами… Нет! Не дам дочке пройти через это! Пусть войдет в ум, в тело, пусть сама решит. Верю, не ошибется, выберет самого достойного.

Уряк тогда усмехнулась: будет вам достойный! Сына албасты не хотите в зятья? Того, кто умеет принять любое обличье, а потом пьет кровь своих жертв?

Поражали и внуки. Внучка Гаухар Шаура, когда ее братья погибли в лесу, надела снегоступы и пошла с отцом на охоту. Загоняла лосей и косуль, как аульские парни не умеют. Могла полдня идти по бурелому, могла полдня вязать ловушки для тетеревов. Никогда не жаловалась и не ныла. Надо, надо было найти место, где она не чувствует в себе такой силы.

Внук Салимы Касим вырос батыром — по стати, по ловкости, по умению сказать веское слово. К каждому в ауле он умел найти подход: с кем-то шутил, с кем-то азартно спорил, кому-то выказывал почтение. Такого могла сгубить только своевольная девчонка.

Внучка Гульехан Галия жила песнями и музыкой. С малолетства пела так, что замирал многолюдный йыйын, старики утирали слезы, молодые взрослели сердцем. С этой было просто: запереть там, где ей будет до песен. Сгноить второй, третьей женой в забытой богом дыре. Превратить в рабыню.

Да, гнев умели вызывать многие. Смерть забирала бабок — на смену им вставали дети и внуки. Амина смотрела на того или на другого и наполнялась злой, гнущей деревья силой.

А ведь нужно было еще держать в кулаке урман. Лесной народ был не из тех, кто однажды кланялся и служил до конца своих дней. Если уж друг Ярымтык ушел и не оглянулся, чего ждать от других?

Когда Амина оседлала Духа борти, бесы привели в лес злой ветер. Он должен был унести Амину так далеко, чтобы она никогда не вернулась. Но уряк к тому времени уже немало умела и превратила ветер в смерч, который пронесся по лесу и поломал деревья. Не без удовлетворения смотрела потом на изуродованную чащу: Кетмеру, Ямлихе и их братьям и сестрам еще долго ее восстанавливать. Растить и пестовать — от желудя, от слабого корня…

Когда Амина начала охотиться на детей, кто-то наслал дожди на ее часть урмана. Животные и духи всех мастей быстро устали от бесконечного ливня и начали уходить в другие части леса. Пришлось сгонять всех захматами, пришлось придумать живую тюрьму: духи леса ставили деревья кругом, и запертый не мог выбраться.

Покоя не было никогда — только глухим духам болезни могла доверять Амина. Духам болезни и, может быть, Дурткуз. Той нравились темные силы, она сама была хороша в них и ценила мастерство Амины. Поблескивала четырьмя глазами, хлопала в мелкие ладошки:

— Ловка ты сестрица, но и мы не лыком шиты. Вырастим лес еще гуще, темней и страшней. И давай призовем кланы Кара Буре и Хетер Телке — нам нужны беспощадные звери в лесу.

Где песни, там и заговоры. Иначе, как было объяснить долгую жизнь Салимы? Давно схоронили самых упорных и сильных вроде Алтынсэс и Гаухар, а эта божья птица все топтала землю.

Амина помнила ее по ауллак-аш: крепкая девчонка, такую думаешь увидеть верхами во время кыз-куу, а она с кубызом в руках. Не танцевала, только улыбалась и глядела на других, словно впитывала мир вокруг. Но когда она запела! Даже не знавшая, что такое добрая песня, дикарка Амина поняла, что это что-то особенное. Девушкам, которые ладно плясали, позавидовала, а ей — нет. Это был другой, непонятный, неприсваевымый дар.

Именно на Салиме уряк поняла, как губить божьих птиц. Будет не до песен, когда нечем кормить детей и стариков. Волки из леса нападали именно на стадо ее мужа, летнее солнце было беспощадно к их посевам… Салима пела и говорила куда меньше, но пела и говорила. Удивительное дело, в самую суровую пору жители аула несли ей кусок хлеба и кусок мяса. Первой звали на праздники. Ждали, когда над аулом взлетит ее голос: «Борон-борон заманда… В стародавние времена…»

Выдохнула и расцвета Салима, когда вырастила детей. Жизнь ее стала праздником, йыйыном, дружеской беседой, но тут случилось то, чего не ждала и не готовила уряк. В голодный год умерли старший сын и невестка Салимы, и из Аксаита к ней привезли внуков Касима и Камилю. Салима опять стала меньше говорить и больше думать о хлебе.

Именно тогда Амина стала видеть ее чаще — та собирала все, что дарил лес: съедобные травы, ягоды и орехи. Иногда за ней шел недовольный сероглазый мальчишка, иногда — разговорчивая маленькая девочка. А иногда Салима бывала одна и нет-нет да утирала слезы.

А как-то Амина увидела в лесу двоих — мальчика и девочку.

— Мы точно не заплутаем, агай? — щебетала малышка.

— Сколько раз говорить, Камиля! На дороге нас сразу увидят и отправят к бабушке… Обойдем лесом… Неужели ты не хочешь домой?

— Хочу! Каждый вечер думаю про наш прежний дом! Но кто нас будет кормить? Что мы там будем делать?

— Я! Нежели не разыщу ягод и орехов, как бабушка? А скоро и охотиться начну…

— Ты такой смелый!

— Не хочу забывать дом… Это не наш аул…

— Как же не наш?

— Может быть, бабушкин. Может быть, отца… Ну не реви, что ты… Наш аул — там, где мы росли… Где вырастем… Я хочу в Аксаит!

— Бабушка будет плакать без нас… И она приносит такой вкусный кустэнэс со всех праздников! И знает столько сказок!

— Да, давай променяем аул на сказки!

— Касим-агай, я боюсь.

— Просто ты малявка еще! Не прикипела к нашему аулу! А я все помню: каждый дом, всех соседей, все деревья, все ручьи…

За детьми было забавно наблюдать: они явно шли неверной дорогой и отходили все дальше от человеческих поселений. Амина уже начинала думать, не натравить ли на них своего новенького, еще не до конца выученного захмата… Будут славные жертвы, мальчишка — явно с характером. Но дети были из рода Салимы: сами искали себе беды и уверенно шагали к болоту Малики.

Совсем скоро их ноги стали вязнуть в топкой земле. Сразу позабыли про свое недовольство и начали реветь, кричать, бабушку и другой люд из «чужого» аула. Но на крики прибежало совсем другое существо — крохотная бесовка, вряд ли выше Касима. Присела рядом, уставилась четырьмя глазами-светляками, но даже не подумала помогать. Для лесного народа воля болота была так же важна, как воля человека или зверя.

— Пожалуйста, помоги нам! Протяни ветку! Вон ту! Я подтянусь по ней, — просил ее Касим.

— Зачем? — не поняла бесовка. — Вам будет сладко спать на дне. Будете видеть сны о русалках и рыбах.

— Зачем?! — взревел Касим.

— По нам будет скучать наша бабушка! — выкрикнула Камиля. — Мы еще не попробовали столько вкусного! Не услышали столько сказок!

— Ох, это я понимаю, — закивала бесовка.

— Мы и тебе расскажем сказку! — пообещала Камиля, уходя в болото по пояс.

— Помоги моей сестре! — требовал Касим, но бесовка глядела на него недоуменно.

— Вот, послушай про то, как пери подбросили свое дитя людям в ауле… Борон-борон заманда… В стародавние времена… — и малышка Камиля как ни в чем не бывало начала рассказывать много раз слыханную от бабушки сказку.

Когда она почти утонула (а сказка так и не была закончена!), бесовка протянула Касиму ветку и он выбрался из болота и помог своей сестре. Лежали потом без сил на траве, а бесовка канючила:

— Ну же, что было дальше? Как в ауле поняли, что это ребенок пери?!

— Покажи нам, где попить воды, потом расскажем, — научился у своей сестренки Касим.

В потемках они возвращались в аул к бабушке.

— Может быть, наш аул — это аул, про который у нас есть воспоминания?

— Где мы сами стали героями сказки.

— Борон-борон заманда… В стародавние времена… Касим и его сестренка Камиля ушли от Салимы-олэсэй…

Эти умные смелые дети были кровью Салимы. Интересно, каково это? Что она чувствовала, вырастив их?

…В жизни Салимы было много загадок, но скоро и она сойдет в землю. Тогда почему уряк до сих пор не было покоя? Весенними ночами она замирала над аулом, смотрела на тонкие дымы из печей, на дремлющих овец и коней в выгонах, на наступающий на плетни сосновый лес. Давно сгнил дом ее бабки-мескей, давно сгорел дом, в котором погибла юная Амина… Дом, в которой ей так хотелось принести угощение много лет назад.

Одной из таких ночей уряк поняла: все началось на ауллак-аш, все закончится на ауллак-аш.

Она отдаст долги, и семьи убивших ее отдадут.

Уже давно уряк танцевала на пустых полянах лишь самыми темными, безлунными ночами. Почти всегда — когда удавалось сотворить что-то дурное семьям тех одиннадцати. Почти всегда это была неуклюжая, но полная огня пляска, с прыжками и бегам, которая больше подходила мужчинам. Почти всегда это приносило ей немного успокоения и счастья. Уже несколько лет уряк не хотелось танцевать.

Но в то утро танец должен был к ней вернуться. То утро она предвкушала.

— Их последние долги, Дух борти, их последние долги, — шептала она, объезжая урман на рассвете. — Их плоть и кровь, их труды и чаяния, их повторения и продолжения. Каждая девочка несет в себе грех своей бабки, каждая заснет сегодня навек.

Громадный медведь шел по бурелому тяжело и медленно. Будь это другое утро, уряк подогнала бы его, но сегодня просто любовалась соснами в тумане и травой в росе. Это была ее любимая часть леса — с искореженными деревьями Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи. Здесь когда-то Ярымтык показал ей настоящий урман.

Она ехала к поляне, на которой лес собирался на йыйын. Там ее должны быть ждать банники с вестями. Они единственные из духов аула не просто боялись ее, но по-настоящему служили. Почему-то уряк это не нравилось: слишком хитрые твари, думающие далеко наперед.

В этот раз она не сразу увидела их: банный дым от стариков слился с туманом. На миг показалось, что никто не пришел, что уряк предали. Но потом она увидела кое-что похуже — кровь в дыму.

Вперед вышел старик Мунаш, лицо которого было разодрано когтями. Рядом с ним встали другие банники, некоторые из них раздирали свои лица на глазах уряк.

— Что вы творите? Что случилось, Мунаш?

— Тут такое дело, хозяйка… Не ждали мы… Четыре девчонки ушли из дома Миргали… Все остальное шло чин по чину, как договаривались, как готовились. Бабка-песенница — как ее? Салима? — привела всех на пересчет. Ночью усыпили, зашептали, воздух отравили, как мы умеем. Никто не проснулся. Но девчонок было меньше… Не углядели, не думали, наша вина…

— Кто?! — вскипела уряк.

— Дочь старшины Муффазара, дочь муллы Агзама, дочь охотника Якупа и дочь пастуха Хариса.

— Не понимаю!

Банник растерялся, но ему на помощь пришел медведь:

— Внучки Алтынсэс, Зухры, Гаухар и Хадичи.

Уряк молчала, что-то думала, а банники суетились:

— Мы все исправим, хозяйка леса! Догоним, убьем, принесем тебе их головы!

— Вам веры больше нет! — закричала уряк.

— Мы не одни, не одни… Позовем всех, кто тебе служит… Мы быстро…

— Вам веры больше нет, — повторила уряк и направила медведя прямо в темный дым, банники едва успевали уворачиваться. — Как я могу вам верить, если вы пришли одни. Никому не нужные, ни на что не годные старики. Приведите мне ваших хорошеньких, украденных у людей сыновей и дочек. Мои захматы их посторожат, пока вы исправляете свои ошибки. Вы же справитесь? Вы же принесете мне головы всего-то четырех девчонок?

Мунаш упал на колени:

— Дозволь позвать на помощь! Кулкан, Тюляй и другие не откажут!

— Так на что вы годны сами? Ладно, созывайте всех. Есть у меня задумки.

Уряк задышала так, будто у нее еще были настоящие горло и легкие, будто она еще жила.

Опять было не до танца, но музыку, радующую душу, она слышала.

Кулкана в урман вернула мать.

Ему никогда не забыть, как он ввалился в снимаемые комнаты на Лазаретной, а там она. Еще не скинул лисьей шубы, еще был румян после гулянья на Казанской с душенькой Александром Кондратьевичем и актерками, еще чувствовал шампанское в крови, а тут эта ведьма башкирского леса.

Не пожалела, напоследок показалась в своем истинном обличье мерзкой старухи с выпавшими зубами и грудями до колен.

Не пожалела, прямо сказала о своей скорой смерти и его долге.

Отобрала все, все: зимние катанья на бешеных иноходцах, ярмарочные базары в Гостином дворе, ужины в «Метрополе» с цыганками, книжки «Вестника Европы» и «Русского вестника». Отобрала лик напомаженного, франтоватого купца Мусы Дусаева. Отобрала приятелей и товарок. Отобрала налаженную за век жизнь.

А что взамен? Глухой лес, пара крохотных сел, диковатый народ, еще более дикая нежить. Обустраивайся, как хочешь, общайся, с кем хочешь, да смотри не начни мычать, как некоторые лесовики.

Кулкан, конечно, и здесь жил со всеми возможными удобствами. Поставил белые юрты, заказал пери шелков и других роскошеств из Самарканда и Бухары, заставил себе служить всякую лесную мелочь. По большей части помирал со скуки и лишь иногда пытался разобраться, почему кровь албасты привязывала его к этому куску земли, почему он не мог укатить в Париж, Стамбул или Санкт-Петербург.

Задачки от девочки-призрака вносили хоть какое-то разнообразие в его пустые дни. Вот и в этот раз она посулила ему не абы что, а актерскую роль. Подробно рассказала про партнерку по сцене и про юношу, которого ему предстояло сыграть. Эдакий башкирский Ленский с отцовскими заветами, учебой за гроши и любовью к книгам, до которых мог дотянуться. Сложно будет не расхохотаться, но не зря же Муса Дусаев в свое время приятельствовал с господами Поляковым, Головинским и Левашовым, кое-каких приемов нагляделся.

Кулкан думал об этом и лишь вполуха слушал уряк.

— В это время внучку Зухры будут выслеживать артаки…

— Ммм, эти дикари? Доверяешь им?

Уряк раззадорилась, что-то еще толковала про план пропахшего навозом Тюляя, про план пропахшего гарью Мунаша. Сама, кажется, тоже собиралась убить одну из девчонок, обернувшись кем-то. Удивительно, конечно, сколько в ней было силы. Пери рассказывали, как она научилась натравливать зверей и захматов, как начала сводить с ума проезжающих через лес, как нашла подход к своевольным шурале. Кулкан уважал силу, Кулкан хотел получить от силы свое.

— Драгоценная моя, напомни, пожалуйста. Почему именно я должен заняться юной Алтынай? Почему не достаточно славных артаков и банников?

— Помнишь в ночь йыйына я тебе пообещала любых красавиц? Просто отдаю долг.

— И все? Расскажи-ка всю правду.

— Нет другой правды, она обычная девочка, никакой силы, никакой склонности к ворожбе. Из особенного — только крепкий род, с ее бабкой у меня была самая долгая война.

— Ты ее боишься! Боишься! — понял Кулкан, которому, наконец, стало по-настоящему интересно. — Послушай меня, свет моих очей. Я все сделаю: обращусь в аульского парнишку, увезу девку, убью ее, принесу тебе ее голову, но у этого будет цена. Не дури меня, просто красивой мертвой девчонки мне мало. Цена будет справедливой — отвяжи меня от проклятого леса, сделай свободным.

— Тебя род привязал, тысячи лет твоей крови. Как я смогу отвязать?

— Другие побоятся, а что тебе чужая кровь!

— Принеси голову Алтынай, тогда поговорим.

— Не обманешь?

— Кто посмеет обмануть сына албасты?