Аул

Зайнаб

По пустой улице к дому муллы Агзама и Рабиги-абыстай неслось пламя.

Зайнаб, которой было велено просушить зимнюю одежду, замерла за плетнем с огромным отцовым тулупом в руках. Пламя как есть! Нежное, алое, быстрое, стремящееся к небу! Что было делать? В извечном своем любопытстве отбросила тулуп, пошла навстречу огню.

Потом говорили, что Алтынбика-апай проснулась и, не найдя Алтынай, обежала весь аул. Стучала в двери, кричала, ругалась… будто чуяла что. Да еще была в первой подвернувшейся одежде — красном платье дочери и расшитом еляне.

Зайнаб сперва не признала матери Алтынай. Та была вечно хворая, тихая, стоящее озеро да и только, а сейчас обернулась в Насиму-апай, или крикливую мать Гайши, или в любую другую мать-медведицу. Платок сбился, волосы − седина и выцветшее золото − спутались, щеки некрасиво осели, у рта легли тяжелые складки. Неужели Алтынай в свой черед состарится так же? Дивная штука человеческая кровь.

Зайнаб ввела Алтынбику-апай в дом, не стесняясь. Семья муллы жила скромно: тот же урындык, те же сундуки, те же подушки и перины, что у других жителей аула (только полка с книгами выдавала, что здесь жил хазрат). Однако дом старшины был немногим лучше: после смерти Алтынсэс-иней ее дочь и внучка проигрывали битву с грязью и пылью. И пускай у них водились диковинные вещи с ярмарки в Аксаите, пускай всегда было вдоволь калачей и пряников, гостить там было не слишком приятно.

Алтынбика-апай присела на урындык и почти сразу повалилась без сил. Зайнаб едва успела подложить ей ястычок. Потом сидела рядом, слушала, дышит ли.

Очнулись обе, когда соседи привели к ним старшину Муффазара. Он пока мало изменился: тот же широкий разворот плеч, тот же уверенный голос. Разве что между бровей легла жесткая, не сходящая ни на миг морщина.

Алтынбика-апай вцепилась в руку Зайнаб, зашептала «Спасибо, спасибо, кызым» − и только поэтому девочка последовала за ней, только поэтому ушла со двора. Отец, мать, брат, Касим − все просили этого не делать.

Зайнаб своими глазами видела, как старшина вбежал в свой дом, как объявил соседям: «Сама сбиралась!», как рванул к летней кухне. Там он топором разрубил дверь и вытолкал на воздух тощего мальчишку.

− Где Алтынай? Что ты видел, проклятый?

− Идите к мулле! Сын его забрал Алтынай! С ним уехала… Замуж звал… − зачастил Сашка.

− Так Закир-агай с атаем в мечети! Лестницу приколачивают, − не смолчала Зайнаб.

− Совсем мальчик плохой стал, − прошептала Салима-енге.

− Пойдем, спросим, муж мой… Бога ради… − попросила Алтынбика-апай. Все еще нарядная, как на свадьбе.

У Зайнаб предательски застучало сердце: тук-тук, тук-тук. Она-то знала, как Алтынай любит послушать про Закира и про его уфимское житье. Думала, подруге про город и шакирдов из богатых семей интересно, а оно вон что.

Забыла все материны наставленья, подбежала к летней кухне:

− Сашка, неужто правда? Почто позоришь брата?

− Чтоб мне пусто было, − Сашка путался, переходил на русский язык.

Ох, вроде не лгал. И когда, как успел Закир-агай?

− Муффазар-зуратай, и его давайте возьмем!

− И не страшно вам? Где он, там беда, − забеспокоилась Салима-енге.

− Возьмем-возьмем, − грозно объявил старшина. − Выбирайся, паскудыш!

Зайнаб побежала к мечети первой.

Закир места себе не находил из-за смерти Нэркэс. Молчал, мыкался по аулу, исхудал больше, чем за зиму в Уфе. Только после лета на приисках был тоньше и темней лицом. Семья все видела: отец находил Закиру дела, отвлекал, мать подкладывала куски повкуснее, Зайнаб глядела не с жалостью, с тоской.

С годами различий у Закира с сестрой становилось все больше, а ведь когда-то они были близки, как «алиф» и «ба». Росли не на сказках, а на историях про медресе Самарканда и Бухары. Обсуждали, увидят ли настоящие библиотеки и обсерватории. Знали цену книгам, молчанью и похвале отца.

Но надежды Зайнаб жили здесь, с ней, а Закир приезжал из Уфы серый и вымотанный. Говорить с сестрой про настоящую жизнь почему-то не получалось, и он рассказывал про уфимские дома — беленые шкатулки, про парки — прирученные леса, про дорогу домой меж дерев-великанов и мелких живописных рек.

Как-то так вышло, что все про него знала только Нэркэс, спасти его могла только Нэркэс. В этой девочке, тонкой, балованной, капризной, огня была на них двоих. Захоти она − и он останется в ауле. Захоти она − никто не задаст вопроса, не посмотрит косо. Ему отступить было нельзя, им можно.

Нэркэс улыбалась ему на вечерних гуляньях, била лихую дробь в танце, бойко перешучивалась с парнями и девушками − и вставала за него против всего света.

Против жрущей тоски по дому, семье и друзьям. Против вечной жизни-борьбы: лишь лучших шакирдов позовут быть муллой или оставят в медресе. Чтобы встать в их ряд, нужно было сжигать на лучине вечера, а то и ночи своей одной-единственной юности. Против бедности, к которой невозможно было привыкнуть. В ауле семья муллы жила вполне достойно, но Уфа требовала совсем других денег.

Сам бы он бы никогда не сказал отцу, не сказал Зайнаб: хватит, мне не надо уфимского ученья, не такой ценой. Бился бы, пока не остановится сердце, пока не упадет без сил. Нэркэс − могла.

Дружба отца с Миргали-агаем и их детское обручение с Нэркэс было его благословением. Ведь на ее месте могла быть другая девчонка. Та, что никогда не повышает голоса, не капризничает, не знает себе цену. Слабая.

Про Нэркэс все было понятно уже в семь. Это Закиру кусать ее ухо было смешно, волнительно, неловко, а она ни капли не стеснялась. Тонкий приподнятый носик, темные глаза − переспелые вишни, довольная улыбка… Серег еще не было, а жених уже был! Махала ему потом при каждой встрече, объявляла подружкам «Мой жених», девочки одобрительно кивали, подражая мамам и бабушкам.

Выросла в хорошенькую и бойкую − про нее было приятно рассказывать приятелям в медресе. Яростно хотела богато жить и не стеснялась говорить об этом. Бывало, отец или Зайнаб отводили взгляды, когда Нэркэс хвастала покупками или обсуждала чей-то дом, а Закир только посмеивался. Их чудной книжной семейке не помешает побольше земли, побольше огня.

В это лето Закир окунулся, как в забытье. Не прочитал и не написал ни строчки, днем брался за самую тяжелую работу, вечерами ходил на гулянья — и старался не кривить лица, когда его звали хальфа Закир.

Это было лучшее лето в его жизни. Высокие костры летними ночами. Взлетающие в звездное небо качели. Тоненькая талия Нэркэс, пойманная во время игры в жмурки. Ее рука в его руке. Быстрый поцелуй, пока никто не видит. Сердце билось быстрее, не хотелось спать и есть, в жизни была опора.

А потом Нэркэс убили.

Новая мечеть в ауле появилась при нынешнем мулле. Весь гушр за несколько лет, весь хаир на Уразу, все подношения к Курбан-байраму пошли на эту небольшую беленую постройку.

Сюда собирались молиться мужчины, сюда сбегались учиться мальчишки. Девочек Рабига-абыстай, понятно, учила дома. Но Зайнаб бывала в мечети: носила отцу обед, помогала с уборкой, заглядывала в окно во время уроков, держала в руках каждую книгу. Обожала мечеть пустой и ничего в ней не боялась.

Мечеть была другом Зайнаб. Не подвела и сейчас: отец и Закир были тут как тут, переколачивали крыльцо.

Зайнаб быстрой лисой перебежала на сторону отца.

Старшина Муффазар вытолкал вперед Сашку:

− Эй, почтенный! Агзам-хазрат! Послушай, что толкует этот дурной. Говорит, твой старший, Закир, бежал с моей Алтынай из аула. Замуж ее звал. Опозорил.

− Да как же? − мулла указал на сына. − Закир весь день со мной, Абдулла-муэдзин свидетель. Подлатали лестницу и вот крыльцо… Сашка, ты чего напраслину плетешь? Будто бед мало в ауле.

Сашка и сам во все глаза смотрел на замершего с гвоздями в руках Закира. Зашептал:

− Ты, ты, ты… За плетнем ждал, целовал, бежать звал… На арбе увез…

− Кажется, плохо парню, − взволнованно произнес мулла. − Вы кормили-поили его? Сколько он запертый просидел?

Сашка и правда будто провалился в себя, замер со стеклянными глазами. А мулла отдал инструменты сыну и заговорил:

− Пойдем, ровесник Муффазар, потолкуем. Расскажешь, кто последний видел вашу Алтынай, в чем она была, что взяла с собой. Ссыщем, живая − ссыщем. Всем аулом искать пойдем. Лес, озеро, горы мелким гребнем прочешем. Не пропадут больше наши дети.

− И я первый пойду искать, Муффазар-зуратай, − Закир сжал топор в правой руке.

− Сашка, а не перепутал ли ты Закира с кем? − заговорила Зайнаб. − Ты же из-за плетня и двери глядел… Может, другой егет был? Тоже высокий, тоже в темном, но другой.

− Он, − покачал головой Сашка.

Старшина Муффазар в гневе оттолкнул его, и мальчик повалился в траву.

− Зайнаб, ни ногой со двора, − велел отец.

Она хотела возразить, но по лицу Агзама-хазрата поняла: бессмысленно. Отец и брат пойдут искать Алтынай, мама, которую любили в доме старшины, − утешать Алтынбику-апай, а ей сидеть здесь.

Разум твердил Зайнаб, что все верно. В эти страшные дни, когда гибнут и исчезают ее подруги, нужно и носа из-за ворот не казать. Но ее старый друг, гнев, жег изнутри жилы. Взрослые не дали ей осмотреть дом Миргали-агая в день смерти девочек. Не дали как следует поговорить с Сашкой. Почти не обсуждали с ней хоть что-то мало-мальски значимое. Только и оставалось, что говорить с бестолковой Алтынай, голова которой была набита бархатом и украшениями…

Вечером после похорон они сидели на бревнышках во дворе муллы − одни на всем свете.

− Что мы не ели на ауллак-аш? Что не ели Хадия и Иргиз? − шептала Зайнаб. − Ох, да ничего я почти не ела. Когда вокруг люди и интересные разговоры, кусок не идет в горло.

− И я в гостях мало ем, − Алтынай вздыхала, опускала глаза, опять вздыхала.

− Если это яд, они должны были его съесть уже без нас… Что там оставалось? Что не сразу выставили на стол? Кажется, Салима-енге приносила кустэнэс? От чего там у Камили разболелся живот?..

− А что тебе сказал Касим? Парни что думают?

− Уф, Алтынай, мы же там были! Причем тут парни?

− А Закир-агай?

− Разве поговоришь с ним сейчас…

Глаза Алтынай наполнились слезами, заблестели, как мониста. Говорить продолжала Зайнаб:

− Мама и Алтынбика-апай, конечно, больше всего верят в сглаз и проклятье.

− А Агзам-хазрат?

Тут уже замолчала Зайнаб: про слова и мысли отца нельзя было никому говорить.

В ночь после смерти девочек она переписывала молитвы из Корана для яуаплама, которые кладут в саван умерших, и слушала разговор родителей. «Как же их Аллах не уберег?» − поражалась эсэй. «Какой Аллах? − не сдержался мулла. − Я провожал всех семерых девушек. Я читал намаз и спрашивал: „Хорошим ли покойный был человеком? Не было ли у него долгов? Не должны ли ему другие?“, будто эти девочки могли успеть… Будто были хоть в чем-то виноваты… Как тут можно говорить об Аллахе?» Нет, про такое не говорят подругам, тем более не самым умным.

− Почему их убили всех? Что у них общего? − билась Зайнаб, билась одна. − Отцы занимаются совсем разным. Родства, кажется, ни у кого нет. Кроме Нэркэс и Галии, никто не сосватан. Злыми и раздражающими были только Гайша, Нэркэс и я. А самое главное, толковые и славные среди них тоже были. Как пела Галия, как шутила Марьям, как поддерживали подруг Кюнхылу и Танхылу.

− Почему ты не веришь в проклятье? − вдруг робко спросила Алтынай.

− Честно говоря, не хочу… Пусть это будет просто злой человек. Не божий гнев, не шайтан, не чей-то наговор. Тот, от кого могут убежать крепкие ноги. Тот, из чьих рук можно вырваться.

− Я думаю, это проклятье.

− Ну, конечно, ты же дочь своей матери… А Сашка как-то говорил при мне, что люди страшнее всего. Страшнее пустых дорог, непроходимых лесов, звериного воя. Видела бы ты Сашку в первый день в ауле… Изодранная рубаха, сгнившие лапти, впавшие щеки, затравленный взгляд… Ему можно верить…

− Скажешь тоже, Зайнаб… По-твоему, зря его заперли в летней кухне?

Вот с кем было дозволено говорить Зайнаб! С той, которая ждала решения от отцов и парней, опускала глаза и вздыхала, верила в проклятья и повторяла чужие слова. Стоило ли с ней обсуждать оставшееся после ауллак-аш угощенье и золу на щеках подруг?

Тучи набегали на яркие летние звезды. На бревнышках во дворе муллы сидели две девочки − в последней раз на этом свете.

Всю первую половину ауллак-аш у Нэркэс Зайнаб пряталась от Салимы-енге. Еще пару лет назад для нее не было более интересного, яркого, обожаемого человека в ауле, а сейчас приходилось садиться подальше, заводить разговор абы с кем, выбегать из дому, лишь бы не столкнуться нос к носу с бабушкой-сказочницей. Самые любимые легенды не стоили ее лукавого, всезнающего взгляда! Да еще при людях!

Салима-енге была душой аула, а аул хотел сожрать Зайнаб.

Аул сжирал все: ум, мечтательность, легкость. Не успеешь оглянуться, а у тебя трое детей и пера ты не брала в руки десять лет. Только и думаешь, хватит ли проса до весны. Даже, может быть, добрый, достойный муж возьмет с собой на ярмарку за книгой, но тут заболеет ребенок… У Зайнаб каждый день были перед глазами женщины, которые сожгли свою жизнь до угольной пыли. Была та же Салима-енге, которая одна растила внуков. Она пела прекрасные песни, но не сложила ни одной своей.

Аул сожрал Закира: брат не привез в этом году ни одной книги из Уфы, неохотно рассказывал о своем ученье, вечера напролет пропадал на гуляньях. Аул уже тянул руки к Зайнаб… Многие это видели: Салима-енге, мама, даже Алтынай, многие читали Зайнаб, как книгу, и она горела от стыда. Не верилось, что она устроена так просто. Не хотелось сдаваться этой простоте.

Каждое утро Зайнаб просыпалась в страхе: а вдруг она уже обернулась в одну из аульских девчонок? Будет теперь робеть отца, как Алтынай. Думать только о калыме, как Нэркэс. Так и не научится читать и считать, как Марьям. Поедет за мужем на край света, как Галия. Но самым жутким было стать кем-то вроде Бану или Гайши, это были два самых пугающих лика аула для Зайнаб.

Бану была муэдзинова дочка и тоже росла вблизи мечети, книг и разговоров. Но, удивительное дело, всякое знание, всякая живая мысль отскакивали от нее, не задерживаясь в голове ни на миг. Бану не могла запомнить названий трав, не могла запомнить слов песни, не могла запомнить новостей с праздника или ярмарки. Зайнаб обожала спрашивать ее о чем-то посложней: «Какой был самый счастливый день в твоей жизни?», «Куда ты мечтаешь поехать, какие края увидать?», «Кто самый интересный человек в ауле?». Обожала смотреть, как у Бану взлетают ресницы и замирает в страхе взгляд. Она загоняла Бану, как косулю. Она загоняла себя: оступишься − и тоже станешь такой.

Особенно же поражало, что родители, Абдулла-муэдзин и Бибинур-апай, обожали свою Бану, не могли на нее нарадоваться и налюбоваться. Как-то Зайнаб спросила об этом у Рабиги-абыстай:

− Неужели они не видят, какая она?

− Даже шурале в лесу думают, что их дети самые умные и красивые, − ответила мама.

− И родители Гайши тоже?! − не поверила Зайнаб.

− Даже я, − рассмеялась мама.

Если Бану была пустотой, то Гайша была дикостью. Все в ее доме на Верхней улице разговаривали только криком. Это не склоки были, так в семье Гайши обсуждали даже скорый обед. Лапти после дождя были чище, чем их слова. Весенний гром − тише. Услышишь случайно, и хочется бежать со всех ног в лес, в тишину. А они всю жизнь жили в гвалте и ругани, производили их из себя, как пчелы мед, несли всюду за собой. А Гайша явно хотела быть гордостью семью и с малолетства умела пускать в дело крепкие слова. Уже несколько лет Зайнаб старалась бывать на Верхней улице как можно реже.

Надо думать, на ауллак-аш Зайнаб была собой: воротила нос от Гайши, терзала Бану вопросами, сыпала умными словечками, держалась подальше от хлопот с угощением (не дай бог сочтут рукастой девушкой на выданье!). Однако Салима-енге все-таки добралась до нее, беззаботно улыбнулась и протянула тустак с аккуратно выложенным медовым чак-чаком:

− Это наша Бану пекла, не чак-чак − песня.

Зайнаб вспыхнула: ее опять читали, как книгу.

Хватит!

Привычка заглядывать в окошко мечети, а вернее, мектеба, была у Зайнаб с малолетства. Только мать отворачивалась, она уже бежала со двора, оббегала еще ту, старую мечеть и тянула нос повыше, чтобы увидеть отца и шакирдов. С завистью глядела на Закира, который был здесь по праву. Смешной! Носатый, что твой галчонок! Тощий Байрас внимательно глядел в книгу, хотя еще толком не умел читать. Ахат и Ахмет были похожи, как два медвежонка… Ох, а о чем говорил атай? Вечером она, конечно, выспросит, но до вечера еще нужно было дожить… Шея затекала, Зайнаб начинала подпрыгивать… Фарит слушал, закусив палец. Касим заметил ее, сдержал смешок, незаметно помахал рукой… Такие они все были похожие с этими их бритыми головами! Горошины из одного стручка!

Зайнаб зло дернула себя за темную косичку. Вот из-за чего она не с ними! Вот из-за чего ей прясть, а не писать! Недовольно поморщила нос… и придумала, что поможет ей пробраться на урок! Ох, поскорее бы наступил завтрашний день.

Между прочим, добыть нож и мыло было непростым делом. Рабига-абыстай таким не разбрасывалась. Повезло, что ее позвали к соседям… Зайнаб подхватила свои сокровища и позвала брата за дом. Но Закир сразу все понял и замотал головой:

− Даже не проси! Это же позор для девчонки!

Но Зайнаб приготовилась:

− Закир-агай, хочу быть, как ты. Учиться.

В первый раз в жизни почтительно назвала брата агаем, да еще добавила слез в голос.

Побрил, никуда не делся! Голове было холодно, а внутри пузырился смех.

Закиру и Зайнаб с младенчества твердили, как они похожи, а сейчас их и вовсе было не отличить. Галчата! Горошины из одного стручка! Глядели друг как на друга, как в озеро.

Зайнаб натянула старые штаны брата и зашагала с ним в медресе. Было и страшно, и смешно, но она старалась ступать уверенно. Мальчишка и мальчишка! В медресе села позади Закира. Другие шакирды сперва не обратили на нее внимания, кто-то вообще не догадался, что это Зайнаб, а те, кто понял, тихонько переглядывались. Дело было невиданное, не знаешь, смеяться или негодовать.

Мулла Агзам вошел в медресе, поприветствовал младших шакирдов и попросил Касима начать читать. Тот как ни в чем не бывало взялся за протянутую книгу и бойко начал предложение. В это время взгляд муллы остановился на Зайнаб. Она опустила глаза, спряталась за спину брата, но отец смотрел на нее и шел прямо к ней.

− Так, что это у нас за новый шакирд? − спросил мулла. − Закир, ты не знаешь?

Брат молчал.

− А ты, Касим?

Касим молчал.

− А ты, Ахмет?

Ахмет молчал.

− А ты, Мурат?

Мурат не удержался и хихикнул.

− А что нам говорит священная книга об обучении женщин? − продолжал мулла.

− Пророк любил свою внучку Умайму не меньше, чем своих внуков Хасана и Хусайна, − вспомнил не совсем кстати Ахмет.

− Стремление к знаниям является долгом каждого мусульманина! − нашелся Закир.

− «А кто совершает праведные дела, будучи верующим, будь то мужчина или женщина, то он войдет в рай», − закивал мулла. − Но есть еще в Коране сура «Свет»: «Скажи верующим женщинам, чтобы опускали свои взоры и хранили свою скромность. И чтобы не выставляли напоказ свою красоту…». Поэтому девочке лучше учиться отдельно или с другими девочками… тем более, когда они так подчеркивают свою красоту, как Зайнаб сегодня.

Мулла с трудом сдерживал смех, а многие из мальчишек не смогли.

− Проводи сестру домой, Закир! − велел отец. − Да гляди, по дороге не обрежь ей еще и уши.

Шли потом домой и хохотали.

Зайнаб распевала «Серебряный перстенек» на весь аул:

Эти мгновенья смелости, братства, общего веселья стоили всего!

Крапивы, которой ее отходила мама.

Запрета выходить со двора, пока не отрастут волосы.

Шепотков соседок, что, мол, совсем дурная дочь у хазрата.

…Та девятилетняя Зайнаб и подсказала решение Зайнаб пятнадцатилетней. Она была высокая и тощая − вполне сойдет за мальчишку. Грудь плотно обмотает, а бедра и прятать не надо. Прежняя одежда брата у нее тоже найдется. Лишь бы добраться до большого села, а лучше до Уфы! Сказаться сыном муллы Агзама и поступить на ученье!

Решение пришло в лето, когда Закир учил детей в казахских степях и не приезжал в аул. Зайнаб томилась без новостей, книг, разговоров. Зайнаб видела: на медресе можно заработать.

Бежать было страшно: пугали дорога, разговор с учителями, дальнейшее житье, одна комната с парнями и их мужские разговоры, а пуще − обман отца и мамы. Этот была та чаща из сказок, та глубокая речка, та высокая гора, которые не обойти, не перешагнуть.

Подмога же была одна — кровь бабушки Зухры, которой когда-то хватило смелости уйти из дома.

Только за родителями и Закиром захлопнулись ворота, побежала в баню. Там стоял сундук покойной бабушки со сношенной одеждой. Зайнаб подняла его крышку и достала из-под темных чекменей и елянов давно собранный узел.

Разложила на ляука свои сокровища. Монеты, которые ей дарили для нагрудника, а она не пришивала. Книжку «Лейли и Меджнун» − ее собственную. Немного бумаги, два пера и чернила. Мешочки с сухим курутом, лещиной, душицей и зверобоем. Пастилу из земляники. Свернутую одежду Закира, из которой он давно вырос.

Развернула рубаху − словно призрак-уряк в этой темной бане. Выглянула на улицу с неспокойным сердцем: солнце еще не село, с родителями и братом не случится беды. А с ним, с Касимом?

Вспомнила, как гневалась Салима-енге на Сашку, как не хотела выпускать его из летней кухни старшины. Думала поди, что это из-за него внук сейчас бог ведает где, ищет подмогу для аула. А ведь на деле он вызвался из-за Зайнаб! После схода Касим, не таясь, подъехал к их дому и все ей рассказал. Вот там, за плетнем, стоял его соловый.

Касим был непривычно серьезный, без извечных своих шуток и поддразниваний. Пообещал к ночи вернуться, смотрел долго и пристально, протянул на прощание руку. В тот кровавый день было не до приличий, но Зайнаб не хватило ума или сердца обнять его. Вот сейчас и грызи себя! Вот сейчас и думай, где он!

Касим был ее главным проклятием. Последней доской в заборе вокруг аула. Крепкой спиной, закрывающей от нее жизнь. В пятнадцать она придумала, как выбраться отсюда. В пятнадцать она начала повсюду замечать Касима.

…На тот праздник Рабига-абыстай отправила Зайнаб почти силой. Мол, сколько можно перебирать записи отца и брата, пойди повеселись и потанцуй. Проследила, чтобы дочка причесала волосы, вплела в косы сулпы, надела тяжеленный, передававшийся по женской линии тушелдерек.

А Зайнаб жрала своя тоска: ни одной новой книги. Брат в тот год не приехал и ничего не привез. Отец тоже вернулся с ярмарки ни с чем. Вошел в дом, сразу поймал взгляд дочери, помотал головой. Она проревела вечер. Что ей этот праздник? Разве что Салиму-енге послушать.

Брела к лугу, где несколько аулов собирались для веселья, с подружками. Тонкие косы, белое платье, расшитый мамой елян, украшения из серебряных монет и ракушек-каури. Звенели нагрудники подруг, иногда поднимался хохот, иногда Галия заводила песню, но Зайнаб видела только пыль под ногами. Раздражалась, что разговоры только про приданое и про будущих женихов, что песни все давно слышанные.

− Зайнаб, никак кислого молока напилась? − начала ее дразнить Марьям. − С таким лицом парни на тебя не посмотрят!

− И рассказала бы уже что! Для чего мы тебя берем с собой! − продолжила Гайша.

− Какие вести из Уфы? Что пишет Закир-агай? − спросила Алтынай, которая в первый выпросила у родителей разрешение пойти с подругами (раньше ее всегда возил отец).

− Отстаньте вы от нее! Мы слишком глупые, чтобы разговаривать с Зайнаб! − Нэркэс вроде как улыбалось, но слова были колючие.

− А докажите, что нет! − нашлась Зайнаб. − Буду загадывать вам загадки! Кто отгадает, тот умен для дружбы со мной.

Зайнаб обожала загадки. В ее любимых сходилось все: задачка для ума, маленькая история и немного поэзии.

− Больно надо! − Гайша тоже была гордячка.

− Ох, я точно не смогу! − расстроилась Бану.

− А давайте просто для интереса! Ну правда же Зайнаб знает много загадок! Веселее будет идти, − предложила Кюнхылу.

− Да уж, не хватало перед праздником грызться, − поддержала ее Галия. Танхылу тоже закивала.

Первую загадку Зайнаб загадывала, еще сводя брови:

− «Распоролась бабкина перина − пухом землю всю покрыла».

Девочки начали переглядываться и шептаться, и вдруг Алтынай радостно выкрикнула:

− Снег! Это снег! − Она так редко бывала шумной и счастливой, что все развеселились вместе с ней.

− Хорошо! Тогда посложнее! «То булана, то бела, то угрюма, то светла, и куда-то все плывет, беспрестанно слезы льет».

− Уточка?

− Лодка?

− Туча! − догадалась Гайша.

− «Под солнцем, под луной живут брат с сестрой. Он бел, а она постоянно темна». − Тут уж не догадаются!

− Телята? Барашки?

− Белые и темные юрты?

− Зима и осень?

− Близко! День и ночь! − Зайнаб счастливо рассмеялась. − Ну, ловите еще! «У ворот и у калиток размотался клубок ниток. Есть ли кто, чтоб тот клубок до конца распутать смог?»

− Дорога! − выкрикнул звонкий знакомый голос откуда-то сзади.

Зайнаб оглянулась: верхами к ним подъехали Касим, Мурат и Байрас. Девочки разволновались, начали поправлять косы и украшения. Кто-то опускал глаза, а кто-то, наоборот, смело поглядывал на ребят.

− Для тебя тоже есть загадка, Зайнаб-хылыу, − усмехнулся Касим. − «Бежит, спешит − преграды нет. А за ним лишь черный след».

Девушки заволновались, словно Зайнаб была их представителем в мире парней и отстаивала честь каждой.

− Конь? − попробовала подсказать Марьям.

− Опасные загадки у тебя, Касим-агай, − Зайнаб смотрела без особой робости. − С огнем шутки плохи.

− Ну, жди следующую на лугу.

Парни объехали девочек и, оглядываясь и улыбаясь, направили коней вперед. Соловый Касима был самым холеным. Все знали, что хозяин чистит его скребком, выбирает из гривы весь репейник, заплетает косички не только перед праздниками.

− Посватает он тебя, Зайнаб, − шепнула Алтынай, но Зайнаб не расслышала. Она придумывала новые загадки для Касима. Он был внуком Салимы-енге и наверняка знал самые мудреные.

В следующий раз Касим подъехал к ней уже после байги. В этот раз он пришел вторым после Байраса, но, кажется, не больно расстраивался. Взлохмаченные темные волосы, такие редкие в ауле светлые глаза, капельки пота на лице. Спрыгнул с коня:

− «На вершине гор разгорается костер».

− «На верхушке дерева − серьга серебряная», − выпалила она в ответ.

− «Я всю ночь не спал − жемчуга метал на большой ковер меж лесов и гор», − наступал он.

− «Что мой братец вытворяет: что не скажешь − повторяет»!

Начали смеяться: им даже не нужно произносить ответы, все было понятно и так.

Шумел праздник, шумел лес вокруг, шумели мысли в голове.

Разум твердил: пускай Касиму достанется другая девушка — пригожая, покладистая, с хорошим приданым.

Сердце не давало обрезать косы, которые было так легко обрезать в девять лет.

Зайнаб вышла из бани, прижимая к себе узел с вещами. Оглядела двор, который обступали березы и липы. В последний раз открыла отцовские ворота. Ласково провела рукой по грубой доске − попрощалась.

Жители аула бродили сейчас по лесу и по полям, спускались вниз к реке, направляли коней по дороге в Аксаит. Отец, мама, Закир и Касим были далеко: не поглядят любимым глазами, не загонят опять в силки. Даже пропади Зайнаб − скажут, забрала та же нечисть, что и других девочек.

Быстро пошла по улице, а потом шаг сам собой замедлился. Вон дом темнокудрой певуньи Галии, который она так любила. Крохотный, крытый соломой, глядящий на мир единственным окном. Сколько раз она сюда забегала позвать Галию на посиделки, сколько раз переговаривалась с подругой через забор.

Галия жила мелодиями и потому казалась русалкой, пери, еще каким духом. Даже из гостей привозила не новости, не гостинцы, а песни. Зайнаб слушала их, будто читала письма из дальних краев.

Недавно Галию сосватали и по осени она должна была поехать второй женой в дальний аул Янгискаин − Одинокая береза. Подруги уже многожды обсудили, что будут петь на ее проводах. Приготовились искренне скучать… Все важное в их жизнях: детские игры, аульские праздники, первые сватовства − прошло под ее песни.

Знают ли уже в Одинокой березе о смерти Галии? Знают ли, скольких душевных вечеров лишились? И кому сейчас поет свои песни их пери?

Зайнаб провела рукой по воротам Галии − попрощалась.

Дальше стоял дом Алтынай − самый просторный, самый богатый в ауле. В одном из стеклянных окон горел свет: Алтынбика-апай ждала вестей о дочери.

Алтынай была соседкой, почти родственницей. Она тоже иногда могла рассказать интересное − что видала на ярмарке, что услышала от отца, но боялась за нее и тосковала по ней Зайнаб не поэтому.

Сейчас были важны маленькие, простые вещи. То, что они росли на одной улочке, под одним небом. То, что их родители улыбались друг другу при встрече. То, что Алтынай сидела рядом, когда Зайнаб впервые пасла утят. Помирала со смеху, когда Зайнаб обрила голову. Не обижалась, что Зайнаб не любит играть в свадьбы, и покорно слушала ее любимые сказки по много раз.

Что за злая сила увела Алтынай в облике Закира? И ведь она пошла… Неужто правда была влюблена в брата? Найдут ли ее? Какая судьба ее ждет − пойти замуж в богатый дом или взять на себя дела отца? Зайнаб уже не узнать.

Провела рукой и по воротам Алтынай.

Вон дом Касима и его сестренки Камили с высоким крыльцом. Про Касима лучше было не думать, а за Камилю можно было порадоваться − Аллах сохранил, не пришла на ауллак-аш.

Камиля была немногим младше Зайнаб, но почему-то еще не считалась девушкой на выданье. Дома ее баловали, наряжали, кормили вкусным. Не нагружали большой работой. Оно и понятно: Камиля щебетала и создавала настроение каждому, кто был рядом.

Зайнаб положила ладонь на ворота и неожиданно для самой себя толкнула их вперед. Замерла перед дверью: был ли кто дома?

Почти сразу навстречу вышла Салима-енге в аккуратно повязанном платке, в добрых ката. Явно куда-то спешила. Окинула быстрым взглядом Зайнаб, та отвела за спину руку с узлом, но бог весть успела ли спрятать.

− Ох, кызым, почему не сидишь дома? Почему судьбу искушаешь?

− Касим не вернулся, Салима-енге?

− Второй день нет вестей! Ждем, молимся, сегодня к отцу твоему зайду, передам хаир.

− Отец с Закиром ищут Алтынай.

− Такое горе! И как мог старшина-зуратай выпустить того русского мальчишку? С него пошли все беды в ауле.

− Я к Камиле.

− Заходи-заходи, не чужие люди.

Входила в дом спиной, чтобы спрятать свой узел от Салимы-енге, но та торопилась и даже не подумала оглянуться.

Зайнаб в очередной раз подивилась, как мало были похожи Касим и Камиля. Он высокий и статный, она маленькая и кругленькая. Всего общего − светлые, цвета осеннего неба глаза под тяжелыми веками.

Камиля легко, без малейших сомнений обняла Зайнаб − бывают же такие люди!

Только и сказала:

− Ох, Зайнаб-апай, будь я посмелее, и минуты бы дома не усидела. Давно бы села на коня и поехала искать брата.

− Сохрани-ка это, Камиля, − Зайнаб протянула девочке свой узел и выбежала из дома.

Зайнаб уже не шла − бежала из аула. Скорее! Скорее! В самую чащу! Где еще заплутаешь в их краях? Где еще искать Алтынай?

Уже были близки сумерки, лес тянул к ней руки, но страшно не было. Наоборот, впервые за эти дни успокоилось сердце. Можно было не перебирать в голове, кто мог убить подруг. Можно было не выглядывать бесконечно из окна, не ждать вестей. Можно было бежать и искать. Звать Алтынай, кричать громко и уверенно.

Ноги чувствовали плотную стоптанную землю под ногами, нос втягивал сырой и сладкий запах начала лета: дым, пух, цветы и травы, прошедшие дожди, непросохшая земля. Тело было быстрым и легким: никакого нагрудника, никакого узла со всем нажитым.

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Страх начал догонять Зайнаб позже − когда она поняла, какая тишина стояла в урмане. Ни птица не подавала звука, ни быстрая мышь, ни змейка в прошлогодней листве. Не было слышно шепота духов деревьев. Ветер не касался листьев и ветвей. Но Зайнаб не хотела бояться и шагала вперед.

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Лес уже рос так плотно, что не разбежишься. Зайнаб шла, обхватывая стволы, будто родственников, будто друзей, будто соседей. Переступала через корни, через еще не просохшую прошлогоднюю листву. Потом опять вышла в подлесок, потом на поляну.

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Никогда не была трусихой, но когда услышала в ответ этот звук − обмерла. Клич! Страшный, горловой, слишком громкий для зверя или птицы. Потом к нему добавился еще и стук копыт. Обернулась и не поверила своим глазам: за ней скакало стадо. Человеческое стадо. Дикие существа с копытами, длинными руками и рогами во лбу. Слишком крупные, слишком быстрые. Шурале?

Сделала несколько неуверенных шагов назад, повернулась, побежала.

Скорее-скорее… Что там рассказывала Салима-енге про шурале?.. Не показывай страха, читай аяты из священной книги, скорее переходи реку − в воду они не пойдут… Скорее-скорее… Зайнаб была дочкой муллы, Зайнаб знала наизусть все сказки про лесных чудовищ, Зайнаб быстро бегала − она должна была спастись. Тем более впереди уже поблескивала Бурэлэ… Просто беги, просто не слушай топот, дыхание, крики диких тварей за спиной…

Но Зайнаб не успела добраться до воды, не успела даже крикнуть «Бисмилляхи рахмани рахим». Кто-то из шурале в прыжке сбил ее с ног и закрыл рот лапой с железными когтями. Последнее, что она увидела − алое на темном.

Арабскую вязь? Вязь, выведенную ее кровью?

Одно из существ село на корточки и приложило шестипалую лапу с острыми когтями к шее Зайнаб:

− Кажется, мертвая.

− Что думаешь, будет она довольна? − проскрипел второй голос.

− Если не скажем про парней. Тот человеческий ублюдок троих забрал. Многовато на одного хиляка…

− Мы двоих загнали, получается. Надо будет еще Кулкана спросить.

− Завидую подлецу! Вот если бы мы могли так менять шкуру!

− Не позорь наш род, Ишай! Ты же артак! Гордись своей кровью!

− Нам бы и кто-то из шурале с их знахарями не помешал сейчас. Сказать точно, жива ли девчонка.

− Тьфу! Не зли меня, брат! Ты что, добить ее не можешь?

− Скажешь тоже, тут лучше нас нет!

− Интересно, как там засада старика Мунаша? − зазвучал еще один хриплый голос.

− Еще мы не надеялись на аульских… Никогда тут ее не пойму! Урман отдельно, аул отдельно. Так было, так есть, и так будет.

− Все верно! Для этого мы и льем кровь!

Кто-то из артаков − кажется, Ишай − закинул Зайнаб на плечи. От него пахло грибами, мокрой шерстью, навозом. Он скакал быстро, дышал ровно, но все-таки отставал от остальных.

− Эй, брат, не помочь тебе?

− Себе помоги, Чукай! Человеческий мальчишка знатно тебя потрепал! Отсюда вижу черную кровь на твоих боках!

− Что ты не бросишь ее, дурной? Пускай гниет здесь, как тот паршивец!

− Я мясом не разбрасываюсь! Это моя дичь!

− Ха-ха, позовешь на бешбармак?

− Теперь ты захотел бешбармака? А про мальчишку что кричал? «Грязное мясо, пускай его черви возьмут»?

− Так то мальчишка… Женское мясо нежнее, все знают…

− Парни, вы зря надеетесь оставить дичь себе! Она увидит и отберет. Для ворожбы или еще чего, − опять прохрипел третий голос.

− Так давайте сготовим здесь? − Ишай сбросил тело Зайнаб на землю так, будто это был освежеванный барашек. − Илькей, Чукай, парни, мы заслужили.

− Так что? Пир?

− Давайте! До ночи успеем! Раньше она нас не ждет!

− Тогда, Ишай, собери костер. Илькей, разделай девчонку, да срежь волосы поаккуратней. Ненавижу, когда застревают в зубах. Агей, поищешь трав? Собьем запах человечины…

− Да, брат, да…

− Чукай, ты никак себя на место Тюляя поставил? Многовато команд от такого же артака, как мы! − владелец хриплого голоса, кажется, не хотел аккуратно срезать волосы Зайнаб.

− Мы с братом убили парня и девчонку! Нам вести артаков! − закричал Ишай.

В это время кто-то бросился на него. Шальные артаки сцепились между собой. Даже через болезненное забытье Зайнаб чувствовала, как кто-то падал рядом, кого-то бросали оземь, кто-то полз в сторону. Слышались горловые кличи, проклятья, крики. А окончательно она очнулась, когда ей на грудь упала обрезанная кем-то лапа. От ужаса и омерзения захотелось кричать, но горло было слишком сухим, звуки не шли из него.

− Ну уж нет, ну уж нет! Дичь — моя! − к Зайнаб подкрался вонючий Ишай, намотал ее косы на руку и поволок ее в чащу. − Пусть только попробуют отобрать свежатину… Да и она пусть знает, кто тут лесной батыр…

Потом он опять подхватил девочку на плечи и поскакал в лес один.

Погоня оказалась скорой: шумный Чукай с проклятиями и криками скакал за братом.

− Самый умный? − не молчал и Ишай. − Привык, что все по-твоему? Что твои когти самые крепкие? Что Ишай − дурачок и всегда идет следом? А сейчас попробуй догони…

Кровь из ран Зайнаб текла по его груди, иногда он ее слизывал.

− Скачи-скачи! − рвал глотку Чукай. − Растяпой был и будешь! Куда ты без меня? Набьешь брюхо, и что потом? Придумаешь, что сказать в урмане? Придумаешь, что сказать ей и отцу? Думаешь тебя по шерсти погладят, когда явишься один? Думаешь, я не донесу, что ты предатель? Думаешь не найду подходящих слов?

Ишай опять отбросил Зайнаб в сторону. Тут она уже не удержала тихого стона, но артак лишь на миг задержал на ней взгляд. Он побежал на брата, и они схлестнулись. В этот момент девочка осмелилась открыть глаза и увидела два яростных существа, измазанных в алой человеческой и черной собственной крови. Удивительным образом в бою они напоминали не людей, а кошек. Так же выгибали хребты, так же выкидывали вперед лапы.

Зайнаб совсем недолго следила за дракой. Она знала, что дикость быстро победит пустоту, что времени у нее совсем мало, что это ее последняя надежда. На каком-то неведомом, из ниоткуда взявшемся остатке сил поползла в бурелом, за широкие стволы сосен. Передвигая по земле руки, подтягивая следом израненное тело, думала о Касиме. Он был достаточно силен, чтобы забрать три жизни. Она найдет в себе силы, чтобы спрятаться за вон то дерево…

− Где девчонка? − вдруг взвизгнул позади Чукай. − Да отстань ты от меня! Отцепись! Тут дело похуже! Где она? Где?

Артаки шумно забегали среди сосен.

− Найдем, найдем, брат!

− Да уж! Ищи! Положить столько воинов на двух людишек!

− Еще загоним!

− Так ей не нужны любые! Четко же сказала! Да понятно, ты не слушал, на меня надеялся, как всегда…

− Вот ее кровь… Чую, вижу…

− Да ты сам весь в ее крови, с тебя капает… Наградил же Тенгри братом тупее сухого пня!

Спрятавшаяся за деревом Зайнаб начала обсыпать себя прошлогодней листвой, чтобы хоть немного отбить человеческий запах. А вот дыхание из-за ран было трудно сдержать, хотелось заглатывать и заглатывать воздух, получалось громко… Но бестолковый артак и шумный артак почему-то шли в другую сторону, их голоса становились тише:

− Я тебя самого ей отдам! Пускай натравит на тебя своих духов! Хоть научишься бегать, как должно артакам!

− Чукай, брат, это я ж загнал девчонку… Бегать я могу… Не обижай…

− Брюхо ты умеешь набивать, дичь терять, перечить старшим!

− Ох, отец из нас самих бешбармак сварит…

− Ты точно до ста лет не доживешь!

− Ищем же, ищем, Чукай!

− Вот будет позор, если старик Мунаш принесет дичь поважнее, понажористее… Про Кулкана молчу! Ловчее его во всем урмане нет! В его пятке больше ума и хитрости, чем в тебе!

− Может, не пойдем к ним, брат? Лесов много, схоронимся пока… Я такую славную опушку знаю за рекой, туда и русалки выходят на берег, и охота рядом добрая…

− Мы что, трусы?!

− Нет-нет, мы же артаки… Лес наш…

Голоса артаков становились все тише и тише. Зайнаб не верила происходящему: неужто выбралась? Неужто жива? Ее сердце все еще билось, воздух наполнял тело, руки и ноги были на месте… На миг для роздыха закрыла глаза, а, когда открыла, перед ней стоял он. Громадный артак, покрытый с головы до ног рыжеватой шерстью, измазанный в темной крови. У этого в лапище был меч, похожий на серп.

− Что, потеряли тебя эти пустые головы? − заговорил он глухим голосом.

Это был Илькей, теперь он вел артаков.

Зайнаб закусила губу, чтобы не закричать на весь лес. Вжалась в ствол дерева. Отвела взгляд. Вспомнила: «Бежит, спешит − преграды нет. А за ним лишь черный след».