Аул

Алтынай

Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

Как и заведено, ночь с ними провели пожилые женщины — соседки и родственницы. Мать Алтынай хотела с вечера обойти дома с подношением-хаиром: раскладывала монеты, собирала небольшие подарки, но, конечно, не нашла сил. Хаир от семьи старшины разнесла Рабига-абыстай. Рассказывала потом: «Плачут, во всех домах плачут. А ведь нельзя, души девочек отяжелеют от слез, не смогут улететь».

Мама слушала с мотком алых ниток в руках. Наверное, кто-то передал как пожелание долгих лет жизни. Алтынай потянулась забрать, но эсей замотала головой, велела: «Поди накорми Кульбая, пускай и ему хаир будет». Опять хотела что-то обсудить без ее ушей.

Алтынай понесла недоеденные куски псу и все глядела на аул в нежных сумерках. Высматривала крыши домов, где жили погибшие. Будто видела их изнутри: с устланным сосновыми ветками полом — от зловония, с ведрами воды по углам — для омовения… с по-особенному наряженными подругами. Зайнаб ей объяснила, как заведено. Волосы у каждой сейчас были разделены пробором и уложены на груди, голову покрывал платок, поверх савана лежал праздничный нагрудник — тушелдерек. На Алтынай тоже мог быть такой наряд.

Когда вернулась домой, мать и Рабига-абыстай молча сидели на урындыке. Катушка алых ниток скатилась на пол и лежала в извечной их, несмываемой пыли.

Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Наркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу. Алтынай нравилась певунья Галия с их улицы и бойкая языкастая Гайша, но пошла проститься она только с Нэркэс.

Опять стояла на дворе ее родителей. Чувствовала запах бани: дом обкурили дымом душицы, мяты и можжевельника. Слушала беспокойный шепот тетушек: тело Нэркэс во время омовения оставалось мягким — близка, близка новая смерть. Сотню раз повторила «Нет бога, кроме Аллаха» вместе с хором соседей и родственников.

И глядела только на него.

Закир вместе с другими мужчинами и парнями с рассвета копал могилы, но умылся, переоделся и пришел проводить свою невесту. Может быть, на кладбище с заступом в руке он не отличался от аульских парней, но здесь опять обернулся уфимским шакирдом. Эти его черные с белым одежды — будто сам нарисован чернилами на бумаге.

Алтынай не умела читать по его лицу, сколько не пыталась. И отец Закира Агзам-хазрат, и сестра Зайнаб были такими же. Глядели мягко, чуть заинтересованно, но без большого любопытства. Иногда Алтынай видела в их лицах грусть, иногда равнодушие, иногда внутреннюю силу. Попробуй тут угадай.

Вот и сейчас Закир опустил глаза и свел руки в молитвенном жесте — но тосковал ли? Насколько велика была его скорбь по Нэркэс? И заметил бы он ее, Алтынай, смерть?

Наконец, мулла произнес «И Мухаммед — пророк его», узкое, обернутое в саван тело Нэркэс вынесли, за носилками заскрипели ворота.

Тетушки бросились посыпать порог дома золой. Салима-енге кормила кур пшеном и ожесточенно шептала: «Пусть выклюют наши грехи, пусть выклюют». Невестки Насимы-апай зазвенели ведрами — начали мыть пол.

Наверное, от Алтынай тоже ждали помощи или хотя бы добрых слов, но она и не подумала остаться. Проводила взглядом темные спины мужчин и выскользнула со двора.

Ад — это глубокий ров с горящим пламенем внутри.

Алтынай почти ничего не запоминала на уроках абыстай, но про ад знала все. Знала, что над огненным рвом стоит мост тоньше и острее меча. Знала, что под грешниками мост проваливается. Знала, что это ее судьба.

Первый грех был на Алтынай еще с рожденья. Из всех детей старшины Муффазара выжила именно она, последыш, девчонка. Ее мать держала на руках семь сыновей, но никто из них не пополз, не начал ходить, не заговорил. Семья билась за каждого, но не помогали ни молитвы, ни поездки к святым людям, ни подношения в мечеть, ни хаир беднякам.

Однако умершие в младенчестве братья никуда не исчезли. Каждый час жизни Алтынай они были рядом: выезжали с семьей на летовки, пережидали суровую пору акман-токманов, радовались первым весенним дождям. Взрослели вместе с ней. Бывало, испив медовухи, отец гремел: «Если я стал аульским старшиной, кем бы были мои дети?!». Алтынай знала: перед ее глазами всегда стояли эти военные и купцы, лихие женихи и многодетные отцы, жители Уфы и Оренбурга. Как ей было заменить их всех?

Вырванной у смерти девчушке полагалась совсем другая судьба.

В ней был зимний дом, пропахший разварной бараниной, медом и маслом. Самый богатый в ауле, но темный и душный. Сколько не намывали его — окна были в разводах от дождя, в углах жили мухи, к дверям сбегались чужие собаки и исходили истошным лаем.

Был запрет на опасные игры. До шестнадцати лет Алтынай не каталась с горы на санях, не выходила в ряду подруг в «Ак тирэк, кук тирэк» — и держала лицо, мол, не больно и хотелось, у байской дочки есть получше увеселения. Эсэй разрешала только чинные «гости», «свадьбы» и «раздачи подарков».

Были бесконечные перешептывания мамы и бабушки о недугах и лечение. Особенно они любили говорить о женских болезнях, беременностях и умирающих родами молодухах. Видела Алтынай и заговоры над луковицей, топленое олово, наматывание нити в человеческий рост на иглу.

Было нехитрое учение. Мама и Рабига-абыстай столковались, что девочке хватит знания имана, нужного для намаза. Но кто же знал, что чудные, непонятные слова арабских молитв будут так плохо даваться Алтынай?

И был отец, при любой оказии взбиравшийся в свой тарантас и уезжающий на пашни, на пасеки, на ярмарку. Как-то Алтынай услышала разговор его пастухов и поняла почему. Те были недовольны, что их отправляют молотить хлеб, и откровенно злословили:

— Взгызься в землю, как урусы.

— Все мало ему… Ведь и коней, и овец отец оставил вдоволь… Мало…

— Вот зачем ему? Кому передать?

— Да уж, всего одна дочь!

— Сглазили их род что ли?

Наверное, все так и было! Алтынай и сама догадывалась! После слов разгневанных пастухов она не смела поднять при отце глаза. Девчонке, его наказанию, его проклятию — не след.

Вторым большим грехом Алтынай была любовь к чужому жениху. Бесстыжее чувство, заставляющее лицемерно набиваться в подруги к Зайнаб и Нэркэс, вызнавать о приездах Закира, наряжаться и стараться попасться ему на глаза.

Но кого еще она могла полюбить? Кого видела и знала? В гости к ее отцу наезжали только мужчины его лет с седеющими бородами. Каждого дома ждала жена или две. Мальчишки вокруг были нищие и дикие, всей радости в жизни — взобраться на коня и мчаться вперед без единой мысли в голове. Только к Закиру было не придраться: стройный, строгий, ученый.

Как-то Зайнаб показала Алтынай переписанную братом книгу. Множество страниц мелкой арабской вязью. Неподъемный, непонятный никому в ауле труд. Сколько дней Закир провел с пером в руке, сколько показал уменья. А ведь он был совсем не похож на рыхлых и серолицых шакирдов, что год за годом сидели на полу медресе и зубрили аяты. Наверное, побеждал бы и в байге, и в борьбе на поясах, но почему-то не выходил состязаться с аульскими парнями.

Сердце Алтынай выбрало Закира давно, в ее четырнадцатое лето. Сердце Алтынай выбрало его слишком поздно: Закир и Нэркэс уже кусали друг другу уши. Их отцы были дружны и пообещали детей друг другу чуть ли не при рожденьи.

Иногда Алтынай просыпалась по ночам от отчаянья, ведь ее отец тоже уважал Агзама-хазрата. Сколько раз хвалил, что именно при нем в ауле выросла новая мечеть. Достойная, ладная, с восьмигранным минаретом и аккуратной башенкой-гумбезом. Почему отец не сговорился с муллой про нее? Чем эта востроносая, похожая на куницу Нэркэс заслужила свое счастье?

А еще Алтынай чуяла, что Закир уже оторвался от аула, что он держится за него одной рукой. Прошлым летом лишь несколько дней провел дома — учил детей в казахских степях. У нее было мало времени, и она, позабыв про честь, про гордость, бежала туда, где можно было его увидеть.

Однажды он толковал при ней про новенький театр в Уфе (кажется, там у русских выступали сэсэны). В другой раз — пересказывал историю о Юсуфе и Зулейхе. А этим летом сказал, что земля вертится вокруг солнца.

Умная Зайнаб расхохоталась:

— Почему тогда реки не выливаются из берегов, братец? А люди зимой не ходят вверх головой?

— Погоди, — отмахнулся Закир. — Мне еще читать и читать «Нозхател-болдан», разберусь.

А Алтынай смотрела на него и мечтала обернуться пчелой. Кокетничать с приглянувшимся цветком, а не маяться от тоски и молчанья.

Третьим ее грехом была ненависть к Нэркэс.

Всем, всем удался ауллак-аш у Нэркэс. Девушки вздрагивали во время страшных сказок Салимы-енге, вздыхали над протяжными песнями Галии, нахваливали сладкую кашу и золотые баурсаки.

Алтынай в своем лучшем бархатном еляне восседала на урындыке. Не шла танцевать, когда другие девочки били мелкую дробь или плыли под напевы кубыза. Не шутила, как Гайша и Нэркэс. Не рассказывала истории, как Зайнаб. Не помогала с угощением, как Танхылу и Кюнхылу. Она была занята другим!

Рассматривала лицо Нэркэс: слишком редкие брови, острый нос, хищные мелкие зубы. Нет-нет, и сомнения быть не могло, что Алтынай притягательней. Но проклятая Нэркэс была моложе на два года: ее кожу меньше обжигало солнце, и она была светлой, как парное молоко.

Рассматривала простодушную муэдзинову дочку Бану — какое у нее широкое лицо, какие грубые веснушки, какие тусклые волосы. Но потом Бану опускала глаза, и Алтынай задыхалась от зависти к ее безупречно изогнутым ресницам.

Мелкая пастушка Хадия, выбравшаяся на ауллак-аш из своих болот, и вовсе не могла считаться за девушку, совсем девчонка еще. Какому парню понравились бы ее худоба и дикость? Но Алтынай всматривалась, всматривалась и вдруг видела, как красив контраст ее темных волос и бледной кожи.

И так с каждой, каждой! Чем дольше смотрела Алтынай на аульских девчат, тем страшнее ей становилась. Как будто толщина кос Марьям делала тоньше ее собственные косы. Как будто узкая талия Гайши делала ее талию шире.

И тут еще Зайнаб после ухода Салимы-енге завела сказку про капризную дочь тархана, которой отец никак не мог найти жениха. Спас ее мулла Рысбай, которую привез волшебную книгу из Египта. Кто читал ту книгу, непременно находил своего любимого.

О, конечно, это был злой намек! Они все понимали, что Алтынай засиделась в невестах! Видели, как увядает ее красота, и не могли сдержать злорадства.

— И Алла, какая глупая эта дочь тархана! — рассуждала, меж тем, Зайнаб. — Как она могла не полюбить самого муллу Рысбая? Складывай эту историю я, она отдала бы сердце ему, а не ждала неведомого егета.

— Муллу Рысбая тебе, Зайнаб? — усмехнулась Нэркэс. — Так давайте гадать, кому за кого замуж идти! Кто первый на улице встретиться — тот и твоя судьба!

— Гадать — грех, — испуганно замотала головой Бану.

— Просто ты боишься, что тебе в девках сидеть!

— Кто не хочет, пусть не ворожит, — объявила Марьям. — Я пойду.

Девчонки по очереди начали выбегать на улицу. Об увиденном почти все молчали, хотя по взволнованным лицам было понятно, встретился им кто-то интересный или нет. Только смелая Гайша сама призналась, что мимо нее прошли поденщики старшины, а значит, непременно посватаются к ней многожды.

Алтынай приросла к урындыку — так ей было страшно гадать с девочками. А вдруг никто не пройдет мимо? Час поздний, кому ходить по улицам. А вдруг все же Аллах будет добр? Лето, Закир дома… После того, как Гайша и Нэркэс вытолкали на улицу даже дикарку Хадию, не пойти было стыдно.

При свете первых звезд Алтынай быстро прошла через двор и вышла из ворот. «Пожалуйста!», — заклинало трусливое сердце. «Все будет», — говорила гордыня. Какое-то время Алтынай ходила в ту и другую сторону, по заветам бабушки держала ровно спину, не забывала расправлять подол платья. Но аул замер, будто в нем вообще не осталось живых людей и это духи жгли керосинки в окнах.

Алтынай занялась любимым делом — позволила себе помечтать. Представила Закира рядом с собой, обнимающим ее, но это не помогло. Поди сидит за книгой или за письмом к своим городским друзьям. Нет, никто так и не появился. Духи ли, Аллах ли все ей сказали. Нужно привыкать к мысли, что ей одной прожить эту жизнь, терпеть насмешки товарок и восьмым призраком бродить по дому родителей.

Слезы подступили совсем близко, но достоинство тоже было с Алтынай. Она расправила плечи и пошла к дому. Нужно будем что-нибудь соврать девчонкам. По улице пронеслась богатая повозка незнакомца? Проехали верхами Байрас и Касим, первые наездники в ауле?..

Но обманывать никого не пришлось. Когда Алтынай вошла в дом, девушки с жаром расспрашивали Хадию.

— Кто это был, Хадиакай?

— Да не красней!

— Был, был кто-то, девочки.

— Счастливая ты, Хадия! Вон Марьям одна прокуковала на улице!

— Не правда! Не бреши, Гайша!

— Хадия, мы никому не скажем… Правда, девочки? До твоей свадьбы только мы знать и будем!

— Да отстаньте от нее!

— Уф, Зайнаб, не все же такие скрытные, как ты!

Наконец, Хадия, раскрасневшаяся и, кажется, еще больше распахнувшая свои глаза-плошки, прошептала:

— Ваш Сашка.

Девочки переглянулись. Чужак? Кафыр? Как это оценить вообще? И только Нэркэс прыснула, отбила чечетку и пропела:

Гайша и Марьям тоже засмеялись. Бану неуверенно хихикнула. А Алтынай выдохнула — под прицелом был кто-то другой.

Хадия ссутулилась, стала еще меньше и бледней, смотрела то на одну девочку, то на другую.

— А ты отважная, Хадия! Отступить от бога не боишься!

— Видно, правда, приглянулся ей! Где свадьбу осенью будете гулять? В русской деревне?

— Что отец даст тебе в приданое?

Девчонки вроде как смеялись, но на самом деле плевались ядом. Алтынай сама так умела, но куда ей было сейчас нападать на Хадию? В мире этих маленьких женщин она была еще нижа пастуховой дочки.

А Хадия с каждым отравленным словом девочек отступала, отступала и наконец почувствовала дверь на спиной. Оглянулась на нее с благодарностью — и выбежала.

— Какая нежная! Наверное, и на свадьбу не позовет!

— А я уже думаю, с какими песнями ее провожать будем из аула…

— Отец непременно отдаст с ней свой стертый чекмень и старый кнут!

Нэркэс, Марьям и Гайша не унимались, но тут встала высокая Иргиз, произнесла первое слово за вечер: «Осы!» — и ушла вслед за Хадией.

— Да кому вы нужны? Бегите в свой лес, только из доброты вас и приняли! — голос Нэркэс сорвался до визга.

— Хватит! Какой стыд, Нэркэс! Что сказал бы твой отец? — вдруг заговорила Зайнаб и тоже вышла. Она первая из всех хлопнула дверью.

Алтынай поглядела на оставшихся Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу — и молча поспешила за Зайнаб.

На следующий день Алтынай не желала вставать. Чувствовала солнце на лице, но упрямо сжимала глаза и крутилась на своем ястычке, уворачиваясь от лучей. Потом медленно и лениво чесала косы, намывала земляничным мылом лицо. Села пить чай с калачом и сметаной, когда мать уже ждала отца к обеду. Тогда-то к ним во двор и ввалился жалкий, ссутулившийся Миргали-агай. Уставился на Алтынай и вдруг громко, со всхлипами разрыдался.

Мать Алтынай, а потом и вернувшийся отец долго не могли добиться от него внятных слов. А услышав — не поверили. Мать зашептала слова молитвы, отец заторопился со двора… А Алтынай чуть не задохнулась от своих чувств. Сперва ее затрясло от страха: смерть уже в какой раз прошла так близко от ее семьи. А потом поняла, осознала все. Она была дочкой тархана, которой подарили волшебную книгу! Нэркэс мертва! У шакирда Закира больше нет востроносой, самодовольной невесты! Сжала рот обеими руками, с трудом сдержала крик.

Когда-то любимая бабушка Алтынай Алтынсэс-олэсай сказала ей, что смерть может быть не только врагом, но и другом. Бабушку долго грызли духи болезней, она уже не была той, которая растила Алтынай. Наверное, нужно было порадоваться, что жизнь ее отпускает, но девочка ей тогда не поверила. Смерть забрала ее братьев, смерть сделала гневливым отца и потухшей мать, смерть вцепилась в самого дорогого человека на свете — бабушку Алтынсэс.

Если бы у нее не было Алтынсэс-олэсэй, Алтынай выросла бы совсем другим человеком. В детстве та плела ей косы, и поэтому у Алтынай по сей день был ровный пробор. Часто обнимала и гладила по спине, и поэтому Алтынай были так красиво расправлены плечи. Кормила горячим хлебом и густой сметаной, и поэтому у Алтынай были мягкие круглые щеки. Как можно было отдать бабушку смерти? Как можно было поверить, что смерть станет другом? Только сейчас, спустя несколько лет, Алтынай начала понимать.

Сидела потом на тупса, обняв себя руками, ждала отца. Не было сил посмотреть, как там мать. Не было сил осмыслить прошлую ночь и известия этого дня. Не было сил представить мертвыми Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

Отец вернулся довольно скоро, и не один. Касим и Мурат втолкнули сперва во двор, а затем на их летнюю кухню Сашку. «Заколотите дверь, парни, — велел отец. — Найдем, как еду передать, а сбежать паршивцу не дадим».

Алтынай во все глаза смотрела на тень русского мальчишки за прутьями, из которой была сплетена дверь летней кухни. Так это он! Вот почему она везде ловила его взгляд! Вот почему он часто следовал за ней по аулу! И ее могла ждать смерть… Наверняка эти неверные владеют какой-то волшбой! Но почему отец привел такого опасного человека к ним во двор? Неужто не боится за нее, за мать?

Но нет, отец не обезумел. Уходя на сход, оставил сторожить летнюю кухню Мурата. Тот был из самых крепких парней в ауле — чуть ли не в полтора раза выше и втрое шире Сашки. Но эсэй все равно не захотела оставаться дома и увела Алтынай к соседям. Это было большим везением! От Зайнаб можно было узнать то, что никогда не расскажет отец.

Новости появились до первых звезд: сельский сход отправил Касима, внука Салимы-енге, в волость, но тот все не возвращался и не возвращался.

— Боишься за него? Ждешь? — с надеждой спросила Алтынай, когда они в потемках шептались с Зайнаб.

— Почему? — не поддалась та.

Вот как дружить с такой? Как говорить о заветном? Весь аул знал, что Зайнаб и Касим рождены друг для друга. Он был внуком сказительницы, она — дочкой муллы. Он за один год в медресе выучился письму и счету, она только и ценила людей, кому легко давалось ученье. Он то и дело подъезжал к ее дому на своем соловом, она выбирала его во всех играх. А с подругами мочок! Никому не признавалась, что хоть как-то выделяла Касима.

— Ты думала, что их могло убить, Алтынай? — Зайнаб свела брови над заплаканными глазами. — Откуда взялись молоко и крупа? Кто обмазал их лица углем? Почему они легли спать в нарядах и украшениях?

— Я думаю, почему не убили нас.

Сны Алтынай в ту ночь снились дурные и маятные.

Вот шумные гости выносят сундуки с ее приданым и грузят на арбы, вот она сама садится верхом на высокую белую лошадь, вот они вместе с Закиром едут по аулу. Алтынай оглядывается: ее провожают семь живых братьев. Все они разного возраста — от совсем взрослых мужей до юных парнишек. Кто-то стройный и русый — в род матери, кто-то крупный и темнокудрый — в род отца. Почему-то она знает, что их зовут Буребай, Байбуре, Акбуре, Бурехан, Борхан, Кашкар и Кашкарбай. Почему-то никто из них не перешучивается и не глядят легко и весело. Все нарядные, но суровые, как на похоронах.

Провожать ее едут и подруги — эти перешептываются, улыбаются, явно заглядываются на ее братьев. Кто-то еще румян и ясноглаз, а у кого-то — синяя кожа и черные губы, как у утопленниц в сказках. Почему-то Алтынай направляет свою лошадь к Зайнаб, Хадие и Иргиз, а те обращаются в уток и летят прочь. Растерянная Алтынай глядит на свой наряд, и ее украшения: тушелдерек, серьги, кольца — тоже разлетаются черными жирными мухами.

А потом происходит совсем страшное: Закир сползает с коня, падает на пыльную дорогу, не дышит. Алтынай кричит: «Олэсэй! Олэсэй!». Алтынай знает: никто в целом свете не может спасти ее жениха, кроме бабушки.

Алтынсэс-олэсэй, еще молодая, не сломленная болезнями, встает рядом, но не помогает Закиру. Алтынай слышит ее голос: «Кызым, теперь вы сами, теперь вы сами…». Хочется закричать «Но я ничего не умею! Почему ты не учила меня?!», но голоса у Алтынай нет.

Она поднимает глаза и видит другой свадебный выезд. Едут ее родители — мама, которая намного красивее ее, отец, который намного сильнее Закира. Нет счастливее людей на всем белом свете. В их глазах плещутся гордость, любовь, ликование. Они не оглядываются ни на кого, и только Алтынай видит, что вслед за ними едут призраки, бегут грязные собаки, летят мухи, извечные мухи. В одной арбе — нарядная юная девушка. Она сама.

Алтынай просыпалась многожды за ночь с испариной на лице, но ничему не удивлялась. Что еще могло сниться той, кто призвал смерти своих подруг?

Всю минувшую весну Алтынай размышляла, как привлечь внимание Закира. Плыть под его окнами с коромыслом, звенеть сулпами, поглядывать из-под тяжелых ресниц? Но сколько драгоценных летних дней может пройти зря. Написать записку и во всем признаться? Но как не разочаровать своей неграмотностью уфимского шакирда. Пойти на грех и приворожить? Узнают — вымажут лицо сажей, с позором проведут по аулу…

Несколько дней Алтынай набиралась смелости. Несколько дней тенью следовала за Салимой-енге. Закрывая лицо руками, спрашивала о запретном. А та вдруг стала печальной и серьезной, замотала головой, только и смогла научить заговору:

Мол, повторяй про себя, этого хватит. Алтынай вышла от нее в гневе: Салима-енге ее берегла и обманывала. От ее слов не будет никакого толка! Вот Алтынсэс-олэсэй никогда бы не подвела, ничего бы не испугалась!

Тогда Алтынай напросилась с отцом на ярмарку в Аксаит. Когда-то она любила это большое село выше по Бурэлэ, любила видеть отца за работой, любила представлять себя на его месте, но уже несколько лет старалась бывать там пореже. Решилась только ради Закира…

Всю дорогу вспоминала, как в раннем детстве бабушка возила ее к местной травнице, как они искали ее грязную кибитку где-то на окраине, как пожилая женщина показалась Алтынай настоящей ведьмой-албасты, а, может, ею и была. Найдет ли она ее спустя десять лет?

Нашла! Кибитка стояла все там же, по-прежнему была крыта свалявшимся серым войоком, по-прежнему пахла чем-то ядовитым и чем-то лечебным. Но на встречу Алтынай вышла не уродливая старуха, а прекрасная женщина. Только кожа ее была чересчур бледной — почти в синеву. Только глаза — глубокими и не молодыми.

— Чего ты хочешь, внучка Алтынсэс? — спросила почти без удивленья.

— Жениха. Вот, прими плату, — Алтынай сняла тяжелые серьги из ушей, сняла перстни с пальцев.

— Неужто к такой красавице не сватаются?

— Мне не надо абы кого! Пусть посватается Закир, сын муллы Агзама!

— Так тебе чужого жениха?!

Алтынай ничего не ответила, но достала из мешка драгоценный бабушкин нагрудник и положила перед травницей.

Женщина рассмеялась довольным смехом. Стянула украшения к себе, но отложила одно из колец Алтынай. Затем быстро и ловко срезала одну из ее прядей, не спрашивая, ухватила ее за руку, провела ножом, обмочила в крови волосы… Вскрикнувшая Алтынай прижала ранку ко рту. В это время травница ухватила с земляного пола лягушку.

— Закир, сын муллы Агзама?

— Закир, сын муллы Агзама! — почти выкрикнула Алтынай.

Травница со своим дурным смехом бросила в печь серьгу, окровавленную прядь волос и лягушку. Начала читать:

Говорила и говорила, в ее заклятье было много слов. В печь Алтынай старалась на глядеть, только при мыслей о сгоревшей заживо лягушке к горлу подступала рвота. А травница не боялась ничего — голой рукой выхватила что-то из пламени, протянула Алтынай:

— Вложи в его одежду — твоим будет!

Алтынай, не глядя, сжала то, что осталось от лягушки. Горячая кожа ожгла руку, но это было почти в радость, почти в удовольствие. За Закира хотелось заплатить цену!

— Спасибо, — горячо поблагодарила Алтынай.

— Вовремя ты успела. Умираю я, за меня останется мой сын. Кто знает, чтобы он сделал с такой красивой девушкой!

…Алтынай еле дождалась лета, которое должно было стать лучшим в ее жизни. Горели вечерние костры, висели низкие звезды, Байрас играл на курае, Галия пела свои лучшие песни — последние песни ее девичества. Взлетали качели на краю аула: с Нэркэс и Закиром, Зайнаб и Касимом, Марьям и Муратом.

Но как, как было подложить шкурку лягушки в одежду Закира? Иногда парни выкрикивали имя Алтынай в игре «Хороший ли сосед?», но никогда это не был Закир. Он не вызывал ее в «Ак тирэк, кук тирэк», не бил дробь перед ней во время танцев.

Повезло как-то во время жмурок. Закир водил, а она поддалась и, когда он ее поймал, быстро вложила шкурку в его рукав. Отошла радостная, будто и не проиграла. Может быть, сейчас она сама поймает его! Какой она была отважной и ловкой в своей «охоте» на жениха! Но Закир вышел из игры и повел смеющуюся, раскрасневшуюся от бега Нэркэс куда-то к реке.

Пускай! Женщины в роду Алтынай кое-чему ее научили.

Кажется, отец тогда еще не поставил избу-пятистенок, и у них во дворе стояли две обычные избы с общими сенями. Алтынай с игрушечной глиняной посудой сидела на широком тупса у входа и слушала разговор, распоровший ее детство надвое.

— Поехал и поехал, — говорила бабушка, говорила деланно равнодушно. — Что же теперь? Со второй женой вполне можно ужиться, ты все равно первая… А при уме, при умении себя поставить…

— У отца не было второй жены… Почти ни у кого в ауле нет и не было… — мама говорила слабым голосом. Алтынай ненавидела этот голос.

— Может, оно и к лучшему, кызым. Не будешь больше рожать… Ведь сколько можно, ведь с того света возвращали… Поживешь… А как себя поставить с этой молодухой, я научу. Кого ему сватают? В какой аул зять поехал?

— Какая разница? Не хочу… Если она будет рожать, если она будет рожать сыновей…

Плакала мама что ли? Разве взрослые умеют плакать?

— Боишься за себя и дочку? Не боишься? А что тогда?.. Ах так? Спустя сколько лет? — голос бабушки звучал так, будто на байге первой пришла самая пропащая лошаденка.

Потом Алтынай закрыла уши, не хотела ничего слышать. Это ведь они про отца? Про ее огромного, с медведя отца? Который разъезжал на новеньком тарантасе, пах дегтем и железом, сметал со стола полбарашка. Который вез ей с ярмарок яркие конфетки монпансье и, вот правда, научил считать. Один-два-три… Бер-ике-ос… Что значит «вторая жена»? Что значит «будет рожать сыновей»?

А когда убрала ладошки от ушей, бабушка распекала мать:

— Ты же знаешь, что делать, Алтынбика! С малолетства знала… Сколько к тебе сватались… Помнишь, какую песню парни о тебе пели? Бесстыдники! Переврали «Салимакай»!

И тут случилось невиданное — сдержанная, прохладная мама Алтынай запела. Некрасиво, всхлипывая, сглатывая слова, но запела:

— Ну, будет! Ты знаешь, что делать! — почти прикрикнула бабушка. — Велю заколоть барашка к его приезду, а ты доставай наряды.

В тот день на Алтынай впервые надели платье из покупной ткани и навесили ожерелье из кораллов и монет. Платье из сундука пахло пылью, но не знакомой земляной, с аульских улиц. Платье пахло пылью сухой, сладкой, кружащей голову.

Бабушка сама взялась заплести Алтынай косы. Плела туго, приговаривала:

— Ну что, матурым, понравились наши богатства? Подрасти, все твоим будет… Этот елкелек тоже тебе отдам. Больше ни у кого в ауле такого нет, не на шнурках, закалывается вот так. Когда-то сковал мне в подарок один кузнец.

Наверное, Алтынай и правда была красивая, коли ее так наряжали. Расправила плечи, приподняла носик, попробовала улыбнуться. Сулпы звенели и отгоняли мысли о плачущей маме. А вот елкелек на затылке был тяжеловат, оттягивал голову.

Но куда Алтынай пока до мамы и бабушки! Те были царицы! Шахини! Те вышли на битву! Нагрудники-хакалы были их кольчугами, драгоценные кашмау — шлемами, тустаки с угощением — щитами. Они истово рвали тесто на халму, резали и бросали в бульон куски казылыка, изжаривали в масле баурсаки, не пожалели золотистого, пахнущего праздником вяленого гуся.

Бабушка и вовсе взялась за диковину — пылау. Никто такого в ауле больше не готовил, но бабушку когда-то научила абыстай, еще та, прежняя, из бабушкиной юности. Абыстай была дочерью ученого человека, жила в юности в Бухаре и наловчилась стряпать по-ихнему. Алтынай любила про это слушать.

Закладывая мясо в казан, мама, вся в кроваво-красном и серебряном, опять запела, уже без слез:

А вечер уставшая Алтынай помнила как вспышки зарниц. Помнила, как съезжались гости — верхами, на арбах и на бричках. Их еляны из бархата в позументах, кумбазах и вышивке. Их алые от кумыса щеки, лукавые глаза, восхищенные восклицания.

Помнила мать в сердце этого праздника. Как водится, та принимала гостей с опущенными глазами, подавала и подавала угощенье, почти все время была в кругу женщин, но ее кольчуга и шлем, кровь красавиц и спетые в ее честь песни, были при ней. Она вела вперед то воинство, которое у нее было.

Помнила бабушку, которой лета позволяли не опускать глаз и говорить с мужчинами. Кажется, там были похвалы ее отцу. Кажется, там были похвалы Алтынай. «Отрада глаз, отрада сердца», — повторяла бабушка.

А вот лица отца в тот вечер Алтынай не помнила. Но ни о какой второй жене больше не было сказано и слова, других детей в их доме тоже не родилось. Отец привозил ей монпансье с ярмарок, даже когда она сама вошла в возраст невест.

На следующий день после похорон на дворе старшины было на удивление тихо.

Отец Алтынай чуть ли не на заре уехал на новые пашни. В последние годы только и разговоров в ауле было, что летовкам конец, скота все меньше, нужно сажать хлеб. Старшина Муффазар держал нос по ветру и трудился, что бы вокруг ни творилось.

Мать прилегла с извечной своей, перекрывающей синее небо головной болью. Ничего не видела, ничего слышала, ничего не могла и не хотела обсуждать.

Сашка в летней кухне тоже затаился. Привыкнуть к нему было невозможно: в какой час не окажись во дворе, он был тут как тут, глядел во все глаза, что-то шептал на смеси русского и башкирского. Безумец! Дивана! Неужели наконец-то устал следить за ней?

И даже клятый Мурат не явился, а ведь последние пару дней его было не прогнать. Алтынай бы радоваться: Сашка знался с нечистой силой, убивал людей, и сильный парень вблизи не помешал бы, — но при взгляде на Мурата сердце у нее сжималось не меньше.

От Мурата всегда остро пахло потом, в его зубах виднелись ошметки мяса, лицо украшали ссадины и шрамы. Не верилось, что Марьям сама выбирает его во всех играх и приветливо улыбается. Выбирала. Улыбалась.

Сашку Мурат ненавидел. Алтынай видела из окошка: как-то вместо воды передал ему лошадиную мочу, как-то много часов не кормил, постоянно грязно ругался… Несколько раз тряс летнюю кухню, не жалея добра старшины. Будто можно вытрясти душу из человека на расстоянии.

Алтынай Мурат тоже невысоко ставил:

— Хей, старшинская дочка, вынеси мне айрана!

— Хей, старшинская дочка, зададим мы этому пискуну! Вот вернется Касим!

— Хей, старшинская дочка, повесим его на березе повыше за наших девочек!

— Хей, старшинская дочка, иди-ка сюда! Глянь что!

Выйдешь — лягух бросает на Сашку сквозь плетеную дверь.

Ни на секунду не верилось, что Мурат и Закир — оба парни, сверстники, односельчане, люди.

В долгожданный час тишины Алтынай уселась с вышивкой. Нет, она была вовсе не мастерицей, цветной узор бугрился неровными стежками и неаккуратными узелками, но это было для отца… Еще во время весенней поездки в Аксаит Алтынай придумала, что хорошо бы туеса с медом вкладывать в расшитые мешочки, заезжим барям с кумысолечебниц должно понравиться. Вот разошьет первый и предложит.

Разумеется, больше грезила о Закире, чем вышивала. Он был теперь свободен и, конечно, после подобающего времени на скорбь посватается к ней. Нужно было просто дождаться. Вот она и ждала, представляя, как войдет в дом муллы невесткой, как будет аккуратно стряхивать пыль с мужниных книг и как однажды уедет с ним в саму Уфу с ее медресе и театрами.

Но когда в окошко старшинского дома — настоящее, стеклянное, не из бычьего пузыря — прилетел камешек, не поверила ушам. Ее отродясь не зазывали так подружки и егеты.

Выглянула на улицу: за плетнем стоял Закир — стройный, строгий, будто выписанный пером.

Не могло такого быть! Посмотрела еще раз: он.

Выдохнула, оправила платье, подтянула косы. С грустью подумала, что одета недостаточно нарядно из-за всех этих смертей и похорон. Потом осудила себя: греховница, Закир наверняка пришел поговорить о Нэркэс — и медленно, будто кот Мырбай, вышла из дома.

Вблизи Закир оказался выше и тоньше, чем она помнила.

— Здравствуй, Закир-агай! А отец уехал на пашни.

— Так я не к нему, Алтынай.

— К кому же, Закир-агай? Или Рабига-апай передала что для матери?

— Нет, и не мама.

— Зайнаб? Все ли с ней хорошо? Не заболела ли после… после вчерашнего?

— Нет, и не из-за Зайнаб я здесь, Алтынай… алтыным.

Земля поплыла у Алтынай под ногами, но разве она была не старшинская дочь, не красавица, не внучка Алтынсэс-олэсай? Набралась мужества и посмотрела в темные, в пол-лица глаза Закира. А он заговорил еще быстрее:

— Ты же знаешь, ты же все знаешь… Что я думаю только о тебе, ищу только тебя, жениться хочу только на тебе… Но разве они поймут? Разве отец разрешит мне свататься так скоро после смерти Нэркэс? Не завершив ученья? Разве твои родители отдадут тебя за шакирда, когда не всякий бай осмелится просить тебя за себя? Ох, Алтынай…

— Но ведь… ведь я сама хочу за тебя…

— Кому до этого есть дело? Есть семьи, есть правила, есть договоренности…

— А нам-то что? — Алтынай как обезумела. Провела рукой по гладкой, почти без щетины щеке Закира. Не отрываясь смотрела ему в лицо. Наконец, встала на цыпочки и быстро, неловко, остро поцеловала. — А нам-то что? На что нам этот проклятый аул?

— Убежать? Убежать? Ты правда готова? — узкая рука Закира легла на волосы Алтынай, спустилась по медовой косе.

— Только о том и думаю! С тобой — в Уфу! К театру, к торговым рядам, к брусчатке на улицах…

— Ах, Алтынай… Так все же есть! Там, за забором отцова арба…

— Дай собраться! — поцелуй, рука в руке, бегом в дом.

Наряды и украшения, понаряднее и побогаче, полетели в одну сторону, попроще и поскучней — в другую. Не постеснялась, открыла один из сундуков, вытянула стопку ассигнаций. Знала, что на Закира с его воспитанием тут надежды нет. Не забыла заглянуть в зеркальце и порадоваться счастливому румянцу. Такую — не разлюбит.

Ласковым и красивым показался капризный Мырбай, тени разошлись в углах дома… Попрощаться с мамой? Разбудить? Нет, на это уже не хватило бы сердца. Приедет уже невесткой муллы, эсэй все простит. Отец, пожалуй, нет, но Алтынбика-апай улыбнется и проведет своей прохладной рукой по щеке дочери (самый ласковый жест на свете!).

Алтынай соскочила с крыльца и бегом со двора. Как можно медлить, когда ее ждала ее главная греза? Лишь у ворот оступилась и повернула голову, будто позвал кто. Сквозь дверь из связанных прутьев на нее глядел этот приблудыш, этот кафыр. Поймав ее взгляд, он что-то закричал по-русски, затряс дверь, но в тот час Алтынай ничего не боялась.

Думается, приземистая вороная муллы никогда не бежала быстрей, но Алтынай мечтала подарить ей крылья Акбузата. Скорей! Скорей из аула! Ни один жалкий домишко, ни новенькая мечеть, ни праздничный луг не стоили ее сожалений.

Арба летела — Алтынай мечтала. Совсем скоро они выберутся из своей глухомани, совсем скоро увидят другие села и города. В Аксаите она не заробеет, ее сапожки, елян и сулпы не хуже, чем у тамошних девчат. Но вот что их ждет дальше?

Сыпала вопросами:

— Ах, Закир, неужели мы поедем в саму Уфу? Неужели я увижу каменные дома и самые красивые на свете мечети? Неужели куплю себе платье, как у барышень? Ах нет, сперва мы не будем так тратиться, сперва закончи ученье… А кого ты попросишь прочитать нам никах? А кто заменит моего отца? Мы же потом все расскажем? Ты напишешь моему папе? Девчонки в ауле умрут от зависти… Ой, что я за дура! Что говорю!.. А когда я тебе впервые понравилась? Правда же, на йыйыне три года тому? Мы ездили с папой, мама еле отпустила. Сглазят да сглазят. У нее всегда так: сглазят, захмат пристанет, еще какой дух. Ты не думай, я крепкая…

Щебетала, сперва робко поглядывала, потом открыто любовалась будущим мужем. Узкое лицо, один профиль. Жесткие темные волосы, синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле… Неужели весь век глядеть только на него? По праву, по любви, по воле Аллаха.

Пару раз Закир оборачивался к ней, гладил по руке, почти ничего не говорил, да Алтынай и не надо было.

Арба летела — мир темнел. Сосны и их младшие сестрички-ели обступали теснее, тянула руки липа, звенели хакалами березы. Закир объезжал главную дорогу? Через лес, ближе к горам, надежнее? Пускай, ему было виднее.

Когда белый свет закрыли уже не только деревья, но и горный кряж, великаном стоящий над аулом, Закир остановил коня. Подал руку Алтынай, она легко спрыгнула с низкой арбы, улыбнулась так, что на миг свет вернулся, сама потянулась к нему… Жесткие темные волосы, синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле, тонкие губы.

Сперва почувствовала его поцелуй, тянущий, жадный, — и почти сразу острую боль в спине, словно в нее впились когти животного. Распахнула глаза: синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле. Яркий шрам, быстро расходящийся по лицу. Покрасневшие белки глаз. Заострившийся нос.

Каким-то неведомым усилием обернулась, увидела кровь на еляне… Вскрикнула «Закир!», ведь на нее нападали, ведь он должен был спасти! Синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле. Пузырящаяся и сходящий кожа, прорезающиеся рога, оскал громадных зубов. Когти, его когти!

Неожиданно для себя не упала, не заплакала, даже не закричала больше. Впервые в жизни почувствовала, как сильно ее сердце, как быстро бежит в ее жилах кровь, и побежала сама. Без дороги, среди плотно растущих деревьев… Падала, ползла, бежала, падала. Впервые в жизни была собранной и сильной, как Алтынсэс-олэсэй.

Не оборачивалась, но чувствовала за спиной того, кто был Закиром. Существо не бежало, а скакало за ней. Громко дышало. Несколько раз почти цепляло ее новенький нарядный елян. Алтынай, не задумываясь содрала его с себя, скинула. Скинула бы и тяжелый тушельдерек, но на бегу никак не удавалось. Украшение тянуло ее к земле, предательски звенело. Горела спина, порезанная когтями.

Существо с пугающим горловым звуком сделало очередной прыжок, зацепило, подмяло под себя Алтынай, но она не закрыла глаза, не завизжала. Она стянула с головы елкелек и острой частью ударила чудовище в шею. То взвыло, а она выползла, выскользнула змеей — и дальше, дальше. Сил бежать не было, она переходила на шаг, но стала хитрее: оглядывалась, пряталась за деревьями и кустами.

Лес вел ее за собой — и привел к царству камня. Склон горы, который закрывал их аул от всего мира, был совсем рядом. Она пошла вдоль него, все еще слыша догоняющее существо. От боли в спине хотелось кричать, но нет, она не издала ни звука.

Дорога привела ее к расщелине в горе — вот где можно было спрятаться, вот где она все переждет. Скорее, в спасительную земляную темень. Она сольется с горой, она выживет.

Забралась в самую глубь и тесноту, замерла, успокоила шальное сердце. Простояла, прижавшись к земле и камню, и час, и другой, и третий. Рассмотрела каждый скол, каждую пробившуюся травинку перед собой. Начала проваливаться в сон, но вдруг грот осветило нестерпимым светом — будто солнце взорвалось. Алтынай почувствовала, как на нее что-то сыпется. Сперва просто земля, потом камни крупнее и крупнее.

Куда было бежать? Теснота, белый кулдэк в крови, грязи и зелени, земляная пыль в глазах. Нечем дышать. Закрыла глаза, чтобы в последний раз увидеть их.

Бабушку, надевающую на нее елкелек.

Отца, отсыпающего яркие монпансье.

Маму, прикладывающую руку к щеке.

Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

И Зайнаб, которая когда-нибудь сложит сказку про дочь старшины и егета-чудовище.